Вернемся, однако, к Розанову. До сих пор мы рассматривали его духовное развитие и современное значение как философа, публициста, литературного критика. До 1911 года никто не решился бы назвать его писателем. В лучшем случае — очеркистом (в молодые годы он опубликовал серию очерков о своем путешествии по Волге — «Русский Нил»). Но вот выходит «Уединенное». Реакция Горького нам известна. Ведущий критик того времени М. Гершензон был в восхищении. Да и сам Розанов считал «Уединенное» лучшим и любимым своим произведением. Заговорили об открытии Розановым нового литературно-философского жанра. Специфика жанра — не просто в исповедальности. Блаженный Августин, Руссо, Толстой — каждый оставил свою «Исповедь», максимальной откровенностью нельзя было удивить. Не нов был жанр и литературных фрагментов: немецкие романтики довели его до совершенства. Но у Новалиса и Фридриха Шлегеля каждый фрагмент предельно обдуман и отточен. А тут порой какие-то обрывки мыслей и впечатлений, зарисовки — иногда завершенные, иногда оборванные на полуслове, как бы записанные на ходу, как они пришли в голову. Иногда автор фиксирует и обстоятельства их возникновения, уверяет, что место и обстановка всегда указаны «абсолютно точно» ради опровержения фундаментального положения сенсуализма: нет ничего в интеллекте, чего раньше не было в чувствах. Розанов убежден, что его интеллект живет самостоятельной жизнию, порой даже противодействует им.
Итак, пред нами «поток сознания». Одновременно это «поток переживаний». Розанов был недоволен рецензентами «Уединенного», за то, что они приписывали ему «демонизм», но не заметили главного — интимности. Это боль: какая-то беспредметная, беспричинная, почти непрерывная. У Розанова, по собственному признанию, — «фетишизм мелочей»25, и поскольку в этом «мимолетном» читатель находит не только нечто удивительно знакомое, но содержательные обобщения, он внимателен к прозе Розанова. В «Уединенном» появляется отсутствовавшее ранее у Розанова лирическое начало, но философское не исчезает, перед нами — лирико-философская проза.
Случайное — форма проявления необходимости, после Гегеля это аксиома, и чтение розановских фрагментов лишний раз убеждает в правоте диалектики. Сначала любуешься только мастерски найденным словом, но потом видишь, какое глубокое и своеобразное содержание оно несет. Через все, представленное автором, через его случайные бытовые заметки встают две проблемы, уже названные выше. Одна из них — судьба русского человека. Другая — соборная судьба России. Розанов предрекает стране тяжелые бедствия, но это его родина, его мать, от которой нельзя отречься, которую он будет любить, что бы с ней ни произошло. Быт перерастает в бытие, в сущность.
Успех нового жанра подвиг автора на продолжение «Уединенного». Так появились «Опавшие листья» — две части («Короб первый» и «Короб второй»). На этом дело не кончилось. В архиве Розанова сохранились четыре неизданных сборника фрагментов: «Мимолетное», «В Сахарне», «После Сахарны», «Последние листья». Отрывки из «Мимолетного» публиковались в «Новом журнале» (США), «Литературной учебе», ежегодниках «Контекст» и «Опыты».
«Мысль изреченная есть ложь», — полагал Федор Тютчев. Розанов иначе: «Всякое движение мысли у меня сопровождается выговариванием, И всякое выговаривание я хочу непременно записать»26. Вот откуда взялось «Уединенное». Вполне возможно, что он записывал «для себя», не думая о читателе. Автор сначала сам заглянул в свою творческую мастерскую, а затем приоткрыл дверь туда и перед читателем. Розанов пытается «остановить мгновение», схватить, увековечить миг творческого бытия. При этом он обнажает себя до предела.
О чем он думает за нумизматикой? (Коллекционирование древних монет было любимым занятием, как мы теперь сказали бы, «хобби» Розанова.) Да, все о том же — о своем народе. «Сам я постоянно ругаю русских. Почти только и делаю, что ругаю… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я бесспорно и презираю русских. Аномалия»27. По дороге на Волково кладбище: «…Русская жизнь и грязна и слаба, но как-то мила»28.
В «Уединенном» и «Опавших листьях» Розанов предстает во всех знакомых нам противоречиях. «Кто любит русский народ — не может не любить церкви. Потому что народ и его Церковь — одно. И только у русских это одно»29. Несчастный, зачем же ты посягал на национальные святыни? «Запутался мой ум, совершенно запутался… Всю жизнь посвятить на разрушение, что одно в мире люблю: была ли у кого печальнее судьба?»30 Жребий действительно жалкий и трагический. С каким ухарством выхваляется он небрежением морали: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока душа моя была выпущена погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька не забывайся и гуляй «по морали». Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу»31. Но ведь вечер не за горами: «Только в старости узнаешь, что «надо было хорошо жить»32. К старости начинает томить неправедная жизнь, особенно мысль о том, что не сделал должного. И Розанов уже полон недовольства самим собой. «Что-то противное есть в моем слоге… Противное это в каком-то самодовольстве. Даже иногда в самоупоении… Поистине только тот «писатель», кто чист душой… Чистый — вот Пушкин»33.
Розанова мучают религиозные сомнения: в Бога он верит, а вот к Христу его «нужно привести». Он все чаще думает о смерти, боится ее. Смерть не страшна тому, кто верит в бессмертие.
«Но как ему поверить?
Христос указал верить.
Но как я поверю в Христа?
Значит, главное в испуге моем — неверие в Христа»34.
Внутренний автопортрет Розанова был бы существенно не полон без характеристики его отношения к социализму. В свое время философы Николай Бердяев и Семен Франк в сборнике «Вехи» упрекали социалистов за их стремление перераспределить произведенные богатства, в то время как задача состоит в том, чтобы увеличить производство. По Розанову, революция грозит всеобщим бездельем. «И думается: «социальный вопрос» не есть ли вопрос о девяти дармоедах из десяти, а вовсе не о том, чтобы у немногих отнять и поделить между всеми. Ибо после дележа будет 14 на шее одного трудолюбца и окончательно задавят его»35. Существующий строй рухнет с неизбежностью. «…Победа революционеров, или их пятидесятилетний успех основывается на том, что они — бесчеловечны, а «старый строй», которого — «мерзавца» — они истребляют, помнит «крест на себе» и не решается совлечь с себя образ человеческий»36.
Розанов положил полвека на смятение умов и господство насилия. А затем? «Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм — буря, дождь, ветер…
Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе:
— Неужели он (соц.) был? И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?
— О да, и еще скольких этот град побил!
— Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его почитать?»37
Розанов дожил до революции. Газета «Новое время», гонорарами которой он кормился, была закрыта. Писатель вместе с семьей переехал в Сергиев Посад, где жил в это время его друг П. Флоренский. Здесь он начал издавать (с ноября 1917 года) отдельными выпусками «Апокалипсис нашего времени». Всего вышло десять брошюр. Это — «лебединая песнь», предсмертные конвульсии писательского таланта, потрясенного тем, что его предсказания сбылись.
При том, что самому Розанову «повезло». Голод и холод — единственные муки, которые ему пришлось принять. А вот его коллегу по «Новому времени», талантливого публициста монархического направления Михаила Меньшикова, ждала куда более страшная участь. Меньшиков уехал из Петербурга на Валдай, хотел укрыться в Саратовский губернии, но на Валдае его схватили. «Суд» состоял в объявлении приговора — казнь «за неповиновение Советской власти», неизвестно в чем выразившееся. Меньшикова застрелили на глазах его малолетних детей38. Вскоре после этого прошел слух о расстреле Розанова.
«Апокалипсис нашего времени» — повествование о хозяйственном и моральном развале России. Розанов потрясен услышанным рассказом о том, что один «серьезный такой старик» выразил пожелание, чтобы с бывшего царя сорвали кожу «ленточка за ленточкой». В годы французской революции Кант был в ужасе от казни короля по приговору Конвента. Что бы он сказал по поводу екатеринбургского убийства не только бывшего монарха, но и его детей и приближенных.
Действительно… Апокалипсис: впрочем, в полном соответствии с новой, «классовой моралью», которая оправдывает любое кровавое насилие, если оно идет «на пользу дела».
Розанов в бедственном положении. Он обращается в своем произведении с воплем о помощи — ко всем, кто чем может. И помощь приходит. Горький прислал две тысячи рублей. Шаляпин выслал деньги, но они пришли поздно — когда писателя не стало. Друзья выхлопотали ему постоянное пособие от Комиссии по улучшению быта ученых.
Последние письма Розанова трагичны39. Именно в это время его волнуют не только судьбы родного народа, но человечества в целом. Розанов воспроизводит мысль П. А. Флоренского о грядущем преобразовании человека: «…В самом непродолжительном времени наступят величайшие перемены в душе человеческой и м<ожет> б<ыть> начнут рождаться люди, которые не будут просто есть…»40 Розанов видел в этом не совершенствование, а упадок человека. В качестве причины он называл засилье атеизма, к которому неизбежно ведет христианство, недооценивающее телесность. Дело в том, что расслаивается самый мир на мир’ное и над’мир-ное, Вселенское и Сверхвселенское, и над’ и сверх’ стало побеждать под’ и вниз’. «…Явно мир распадается, разлагается, испепеляется… Это так страшно, так ново, особая космогония Христа или точнее полная а’космичность, что мы можем только припомнить, что в предчувствиях всех народов и р