ому усилию и подвигу»37.
Направление подвига — преодоление смерти. Философская идея естественного бессмертия, выводимая из субстанциальности души, бесплодна. Ибо она проходит мимо трагизма смерти. Бессмертие должно быть завоевано. Борьба со смертью во имя вечной жизни есть основная задача человека. Основной принцип этики может быть сформулирован следующим образом: поступай так, чтобы всюду во всем и в отношении ко всему утверждать вечную и бессмертную жизнь, побеждать смерть. Так, перефразируя категорический императив Канта, формулирует Бердяев центральную идею русской философии — идею смысла жизни.
Значительное место в философском наследии Бердяева занимают проблемы отечественной культуры, изложенные в книге «Русская идея», а также в ряде монографий, посвященных выдающимся русским умам (Хомякову, Леонтьеву, Достоевскому). Плоть от плоти русской судьбы, он не мог не интересоваться своей духовной родословной. Историю русской идеи, поборником которой он себя видел, Бердяев начинает с древности. «В русской религиозности всегда был виден эсхатологический элемент»38, а это — родная стихия Бердяева. Русская антиномичность проявилась в противостоянии двух мыслителей — Нил Сорский и Иосиф Волоцкий. «Нил Сорский — предшественник вольнолюбивого течения русской интеллигенции. Иосиф Волоцкий — роковая фигура не только в истории православия, но и в истории русского царства…Вместе с Иоанном Грозным его следует считать главным обоснователем русского самодержавия»39. Раскол лишь выявил те тенденции, которые существовали задолго до этого. В основу раскола легло сомнение в том, что русское царство истинно православное. Раскольники почуяли измену в церкви и государстве, идея богооставленности царства была главным мотивом раскола. Уже в Алексее Михайловиче видели слугу антихриста. Что касается Петра I, то этот «большевик на троне» воспринимался в народе как антихрист собственной персоной.
Бердяев подмечает характерную черту русского Просвещения: «В России нравственный элемент всегда преобладал над интеллектуальным. Это относится и к последующему периоду. Нравственными поисками отмечена деятельность масонов (Новиков), мистиков из окружения Александра I, вольнолюбивого русского офицерства, вынесшего из Европы идеи всеобщего братства и так неудачно попытавшегося его осуществить в декабре 1825 года. Великие русские писатели XIX века будут творить не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира»40.
История оригинальной русской общественной мысли, по Бердяеву, начинается с 1829 года, когда было написано послание П. Чаадаева Е. Пановой, опубликованное затем в журнале «Телескоп». «Это крик отчаяния человека, любящего свою родину»41. Чаадаев считает, что русские как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь затем, чтобы преподать ему (человечеству) урок. Бердяев, как известно, полагал, что русским дано пережить коммунизм в поучение другим народам.
Но русским было суждено научить человечество и чему-то позитивному. Это выпало на долю славянофилов. О Хомякове Бердяев написал книгу, которую всегда ценил. «Славянофилы поставили перед русским сознанием задачу преодоления абстрактной мысли, перехода к конкретности, требование познания не только умом, но также чувством, волей, верой. Это остается в силе и если отвергнуть славянофильскую концепцию истории. Славянофилы не были врагами и ненавистниками Западной Европы, каковыми были русские националисты обскурантистского типа. Они были просвещенными европейцами. Они верили в великое призвание России и русского народа, в скрытую в нем правду, и они пытались характеризовать некоторые оригинальные черты этого призвания. В этом было их значение и заслуга»42. Киреевский вначале был западником и издавал журнал «Европеец»; русскую культуру он считает лишь высшей ступенью западной. Это импонирует Бердяеву. Наряду со славянофилами Бердяев ценит и западничество. Западники были такие же русские люди, как и славянофилы, они любили Россию и страстно хотели для нее блага. В Белинском Бердяев видит одну из главных фигур в истории русского сознания, это самый значительный русский критик, обладающий эстетическим чувством и художественной восприимчивостью. Самый глубокий и блестящий из русских людей XIX века — Герцен. В лице Герцена западничество соприкасается со славянофильством. Он разочаровался в западной демократии, увидел в ней господство мещанства и возлюбил Россию. Герцен (как и Бакунин) выступал против Маркса.
Во втором поколении славянофилов выделяется Константин Леонтьев, рассмотрению учения которого Бердяев также посвятил книгу. Строго говоря, Леонтьев — не славянофил. «…Дело не в славянах или в греках… Дело в церкви Православной, которой дух дал нам знамя… Если бы в каком-нибудь Тибете или Бенгалии существовали бы православные монголы или индусы с твердой и умной иерархией во главе, то мы эту монгольскую или индуистскую иерархию должны предпочесть даже целому миллиону славян с либеральной интеллигенцией»43. У Леонтьева иное понимание христианства — византийское, монашески-аскетическое, другая мораль — аристократическая, не останавливающаяся перед насилием, натуралистическое понимание исторического процесса. Он совсем не верил в русский народ. Он думал, что Россия существует и столь велика благодаря византийскому православию и византийскому самодержавию, которое было навязано сверху русскому народу. Взгляды К. Леонтьева на русскую историю также отличались от традиционно славянофильских. «Он любил Петра Великого и высоко его ценил. Период цветущей сложности и разнообразия русской культуры он связывал не с допетровской эпохой, а с эпохой Петра Великого и Екатерины II»44.
По теории Леонтьева, общество необходимо проходит три стадии: 1) первоначальная простота; 2) цветущая сложность; 3) вторичное упрощение. В отличие от славянофилов Леонтьев не признавал свободу духа. Высшая точка развития — сложность, объединенная неким деспотическим началом. Демократический прогресс вызывает у него эстетическое отвращение. Неужели Моисей всходил на Синай, эллины строили Акрополь, гениальный красавец Александр в пернатом шлеме бился под Арабеллами, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, рыцари блистали на турнирах, чтобы современный немецкий, французский или русский буржуа «индивидуально» благодушествовал на развалинах этого величия. Стыдно было бы человечеству, восклицает Леонтьев, если бы этот мелочный идеал труда и пользы восторжествовал бы навеки. Леонтьев — пессимист, он уверен, что период цветущей сложности и для Европы, и для России позади, впереди — лишь пришествие антихриста и всеобщий распад. После Леонтьева нельзя было вернуться к прекраснодушному славянофильству. Только Достоевский видел, подчеркивает Бердяев, правильную перспективу.
Бердяев, как мы знаем, смолоду увлекался Достоевским. Он публиковал статьи о своем «духовном отце», в годы революции в ВАДК вел семинар по Достоевскому, а в 1923 году в Праге выпустил итоговую работу «Миросозерцание Достоевского». Для Бердяева Достоевский — «не только великий художник, но великий философ». Он — гениальный диалектик, «величайший русский метафизик». Все в нем огненно и динамично, все в движении, в противоречиях и борьбе.
В одной из ранних своих работ Н. Бердяев вспомнил Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых» как убедительное опровержение позиции К. Леонтьева и его единомышленников. «Официальные служители церкви, современные книжники и фарисеи, черные первосвященники, благословляющие преступления этого мира, если они совершаются власть имущими, бюрократические клерикалы, вроде Победоносцева, все эти маленькие инквизиторы — агенты Великого Инквизитора, отвратились в сердце своем от Христа, и совершают надругательство над духом»45. Леонтьев здесь не упомянут, но идет насмешливая полемика с его взглядами. Бердяев ведет ее от имени Достоевского.
О Леонтьеве рассказывали следующую историю. Однажды он ехал по городу на извозчике, которого остановил городовой и предложил изменить маршрут. Кучер стал спорить с полицейским и не сразу повернул лошадь. Когда они снова тронулись, Леонтьев ударил извозчика зонтиком. «За что, барин?» — «Как ты посмел прекословить представителю власти? Начальству надо повиноваться немедленно и не рассуждая». В этом эпизоде — весь Леонтьев. Главное для него — государство, власть.
Для Достоевского (как видит его Бердяев) власть — это Великий Инквизитор. Главное — это человек. «Человек — микрокосм, центр бытия, солнце, вокруг которого все вращается. Все в человеке и для человека. В человеке — загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке значит решить вопрос о Боге»46. Бердяев, интерпретируя Достоевского, излагает собственные взгляды. «Все его мировоззрение пронизано персонализмом»47. То же самое можно сказать и о самом Бердяеве.
Что привлекает нас в Бердяеве? Почему хочется прочесть все, написанное им, а затем снова вернуться к прочитанному? Продумать все?
Философия Бердяева человечна. Мудрость всегда человечна. Но Бердяев источает особое тепло, умеет возбудить интеллектуальное волнение, сопереживание своим интуициям о судьбе личности. Когда-то Гегель уверял, что его мировой дух ведет оптовые дела, а счет — на миллионы, пожертвовать одним миллионом или двумя для него — раз плюнуть. Бердяеву ценна каждая личность, счет идет здесь на единицы, нулей нет.
Жизнь — это долг, пусть длится она лишь мгновение, — говорит (вслед за Кантом) гётевский Фауст. Бердяев возразил бы: жизнь — это радость творчества, жизнь не может длиться мгновение, она вечна. Смерти нет; пока что бессмертна душа, но божественное творчество человека приведет к тому, что бессмертной станет и телесная оболочка духа. Гибель тела — несуразица, которая должна быть и будет устранена. Мир изменит свое лицо. Ради этого существует человек. Творя добро, он приближает преображение мира.