36. Увы, мы близки ко второму варианту, предсказанному Ильиным.
Подводя итог, смею утверждать: в XX столетии в России не было более трезвого и глубокого политического мыслителя, чем Иван Александрович Ильин. Прах его в далекой Швейцарии, но идеи с нами.
Могила Ильина в образцовом порядке (об этом невольно думаешь, вспоминая, как варварски были уничтожены в советское время захоронения Федорова и Розанова). Мраморная плита, немецкая эпитафия:
Все пережито,
Так много страданий.
Пред взором любви
Встают прегрешенья.
Постигнуто мало.
Тебе благодарность, вечное благо[2].
Примечания
1 Ленин В. И., Собр. соч. М., 1936. Т. 13. С. 328.
2 Ильин Я. А. Собр. соч. М., 1993. Т. 2. Кн. 1. С. 420.
3 Там же. Кн. 2. С. 365.
4 Ильин И. Путь к очевидности. Мюнхен, 1957. С. 100.
5 Iljin I. Die Philosophic Hegels als kontemplative Gotteslehre. Bern, 1946. S. 9. «Я никогда не был гегельянцем. Однако существует возможность и соответствующая способность правильно осознать акт чужого созерцания и размышления и встать на творческую позицию философа в такой мере, что начинаешь жить в ней и философствовать соответствующим образом: ощущаешь все, как он ощущал, «видишь» то, что видел он, не произнося «аминь» над духовной очевидностью. Любой великий философ дает основания для такого подхода; изучать и излагать историю философии может только тот, кто систематически воспитывает в себе подобную способность и систематически ее применяет» (Ibid. S. 7).
6 Цит. по: Полторацкий И. Иван Александрович Ильин. Тенефляй, 1989. С. 64.
7 Ильин И. Путь к очевидности. С. 103.
8 Iljin I., Ich schaue ins Leben. Berlin, 1938. S. 194.
3 Ильин И. О сопротивлении злу силой. Берлин, 1925. С. 10.
10 Цит. по: Полторацкий Н. И. А. Ильин и полемика вокруг его идей о сопротивлении злу силой. Лондон, 1975. С. 8.
11 Ильин И. О сопротивлении злу силой. С. 112.
12 Там же. С. 130.
13 Там же. С. 141.
14 Там же. С. 195.
15 Там же. С. 199.
16 Полторацкий Н. И. А. Ильин и полемика вокруг его идей о сопротивлении злу силой. С. 20.
17 Там же. С. 18.
18 Полторацкий Н. Иван Александрович Ильин. С. 243.
19 Ильин И. Путь духовного обновления. Мюнхен, 1962. С. 19.
20 Ильин И. Путь к очевидности. С. 148.
21 Там же. С. 150.
22 Ильин И. Путь духовного обновления. С. 192.
23 Ильин И. А. Основы христианской культуры // Ильин И. А. Соч. Т. 1. М., 1993. С. 326.
24 Ильин И. Путь духовного обновления. С. 201.
25 Ильин И, О грядущей России. Джорданвилл, 1991. С. 132.
26 Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 421.
27 Ильин И. О грядущей России. С. 258.
28 Ильин И. Путь духовного обновления. С. 106.
29 Там же. С. 259. «В революции политическое врастает в уголовщину» (Ильин И. О грядущей России. С. 114). «Коротко говоря, все происходящее в революционной России можно охарактеризовать как единственное в истории беспримерное ограбление» (Iljin I. Die Enteignung in Russland und ihre Bedeutung für die Welt // Bericht über den 49. ordentl. Zentralverbandstag in Görlitz. Berlin, 1928. S. 7).
30 Ильин И. Путь к очевидности. С. 59.
31 Ильин И. А. Духовный смысл сказки // Студенческий меридиан. 1989. № 2. С. 30.
32 Ильин И. О грядущей России. С. 341, 346.
33 Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 2. С. 159.
34 Там же. Кн. I. С. 111.
35 Там же. С. 456.
36 Там же. С. 335.
Глава четырнадцатаяНА ГРАНИЦЕ ПОЭЗИИ И НАУКИ(ФЛОРЕНСКИЙ)
Павел Александрович Флоренский (1882–1937) был человеком великих дарований и уникальной трагической судьбы. Выдающийся математик, философ, богослов, искусствовед, прозаик, инженер, лингвист, государственный мыслитель — «русский Леонардо да Винчи» — он безвинно погиб в сталинском застенке.
Флоренский родился близ местечка Евлах Елизаветпольской губернии (ныне Азербайджан) в семье инженера-путейца, строившего Закавказскую железную дорогу. Мать происходила из древнего армянского рода Сатаровых.
Мальчик рос в обстановке религиозного индифферентизма, позитивистского пренебрежения к традиции, к духовным устоям жизни. Флоренский подробно рассказывает об этом в своих воспоминаниях, посвященных детству, — «Детям моим. Воспоминания прошлых дней» (написанных в 1916–1924 годах и изданных в наши дни), — замечательных во многих отношениях. Желающему углубить свое понимание наследия Флоренского знание их обязательно. Прежде всего это гармоничная проза. Писалась она в то время, когда господствовали формалистические вихри, когда модой считалось коверкать и засорять язык. Флоренский придерживается классических образцов. У него можно учиться стилю. И философской глубине.
Воспоминания почти лишены внешних аксессуаров и частностей, внимание автора сосредоточено на внутреннем мире ребенка. Знать этот мир необычайно важно, ибо в раннем возрасте формируются мировоззрение, характер и творческие потенции человека. Взрослый — родом из детства. Ребенку трудно о себе рассказать: даже детскому психологу не всегда понятен язык малышей. Писатель — посредник между ребенком и психологом. Писателя и ребенка объединяет эстетическое отношение к миру. Взрослому ближе научный взгляд: он видит пространство, наполненное вещами, которые едины в силу таких-то и таких-то признаков и в то же время чужды друг другу. Для ребенка, отмечает Флоренский, характерно преобладание вещей над пространством. Каждый предмет как бы замкнут в себе, причем разобщенность предметов преодолевается изнутри, их единство не мотивировано общими признаками.
Способность ощутить «немотивированное единство» — важнейшее качество первооткрывателя, творца. Когда «мотивы» будут найдены, открытие свершится. Любой творческий процесс эстетичен по своей природе. Ребенок, открывая для себя мир, как бы заново творит его. Поэтому так важно не засушить творческие потенции, заложенные в той или иной степени в каждом ребенке, дать им возможность проявить себя. «Секрет гениальности — в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь. Эта-то конституция и дает гению объективное восприятие мира…»1
Пристальное, как в микроскоп, рассмотрение сугубо индивидуальных, интимных движений детской души оказывается важным для понимания того, как сложилась мощная творческая натура ученого и писателя Флоренского. Его религиозно-философские убеждения вышли не из философских книг, которые он читал мало и всегда неохотно, а из детских наблюдений. С детства он привык видеть «корни вещей». Ребенком его волновала «сдержанная мощь природных форм, когда за явным предвкушается беспредельно больше сокровенное. В упругости форм я улавливал… жизнь, которая могла бы проявиться, но сдерживает себя и лишь дрожит полнотою. Упругий стебель водяного растения, упругие лепестки белых лилий, упругие темно-синие бубенцы полевых гиацинтов, упругие капли росы, собравшиеся на волосистых листьях манжеток, упругие выпуклости раковин, упругая шея джейрана и карабахской лошади и бесчисленное множество других, гибких и вместе исполненных внутренней силы форм волновали меня до щекотания в сердце именно как откровение самой творческой мощи природы»2.
Юный Флоренский, а затем и Флоренский-мыслитель смотрел не вдаль, а вглубь. «В строении моего восприятия план представляется внутренне далеким, а поперечный разрез — близким; единовременность говорит и склонна распасться на отдельные группы предметов, последовательно обозреваемые, тогда как последовательность — это мой способ мышления, причем она воспринимается как единовременная. Четвертая координата — времени — стала настолько живой, что время утратило свой характер дурной бесконечности, сделалось уютным и замкнутым, приблизилось к вечности. Я привык видеть корни вещей. Эта привычка зрения потом проросла все мышление и определила основной характер его — стремление двигаться по вертикали и малую заинтересованность в горизонтали»3.
Отсюда интерес к взаимосвязи внутреннего и внешнего, уверенность, что первое всегда просвечивает во втором. «…Всю свою жизнь я думал только об одной проблеме, о проблеме символа.
Умственный взор направлялся в разные стороны; много разных предметов прошло предо мною. Однако не я проходил пред ними, ибо искал одного, всегда одного, и внутренно занят был одним, всегда одним. Я искал того явления, где ткань организации наиболее проработана формующими ее силами, где проницаемость плоти мира наибольшая, где тоньше кожа вещей и где яснее просвечивает чрез нее духовное единство… Никогда я не собирался созерцать это духовное единство вне и независимо от его явления. Кантовская разобщенность ноуменов и феноменов, даже и тогда, когда я еще не подозревал, что существует хотя бы один из перечисленных тут четырех терминов: «кантовская», «разобщенность», «ноуменов» и «феноменов», — она отвергалась всегда всем моим существом. Напротив, я всегда был в этом смысле платоником…»4 Флоренскому претил позитивизм, но в равной степени для него была неприемлема и отвлеченная метафизика. «Я хотел видеть душу, но я хотел видеть ее воплощенной. Если это покажется кому материализмом, то я согласен на такую кличку. Но это не материализм, а потребность в конкретном или символизм»