И еще один признак русской утопии (русской идеи) — знание сливается с верой. Я уже признавался читателю, что воспитан был, к сожалению, в неверии. Но мне сызмальства прививали любовь к родной культуре; со временем я понял: основа ее религиозна, суть ее — поиски Бога, обретение его и вера. Без веры нельзя, и данная книга — мое исповедание веры, кредо ищущего, кредо верящего в благополучное завершение истории человечества, в его объединение и моральное очищение. Нас (человечество) ждет победа над злом и смертью, вечная жизнь добра.
Увы, так мыслят не все. Испорченные марксизмом умы, разуверившись в создании земного рая, мрачно глядят в будущее. Журнал «Наука и религия» посмертно опубликовал работу известного советского философа Э. В. Ильенкова «Космология духа»10, обнажившую с неожиданной стороны убеждения автора. Я знал, что в последние годы жизни Эвальд Васильевич увлекался Спинозой, но не предполагал, что дело зашло так далеко… Прочитанное могу охарактеризовать одним словом — гилозоизм. Эта позиция достойна внимания и уважения, уходит в древность. Нет материи без мышления, нет мышления без материи — так считали многие великие умы, и Спиноза ничего нового здесь не придумал. Неожиданным для меня было то, что Ильенков, который в моих глазах всегда был мэтром диалектики, вдруг повернулся спиной к Гегелю.
Философ безрадостно смотрит на мир, видя лишь «…грандиозный круговорот, не имеющий ни начала, ни конца, в котором мировая материя не утрачивает ни одного из имеющихся атрибутов, не приобретает ни одного нового, заключает в себя, как в кольцо, все возможные «конечные» циклы развития»11. Атрибут — неотъемлемое свойство. Согласно Спинозе, мышление и протяженность — атрибуты субстанции (Бога). А человек? Для Спинозы человек — модус, нечто временное и случайное. Был — и нет его, может и вообще не быть.
Между тем «антропный принцип», утвердившийся в современной космологии, исходит из того, что необходимость появления человека была заложена в условиях «Большого взрыва», сотворившего нашу Вселенную. Вот почему более истинной, нежели гилозоизм, мне представляется иная философская теория, возникшая как антитеза ему: мир, природа, жизнь идут вперед, отвоевывая все новые и новые рубежи у косной материи. Был хаос, стал космос, возврата нет и быть не должно. Камень не мыслит, он обладает лишь потенцией мышления; возможность, правда, — часть действительности; после Гегеля нельзя их противопоставлять, но не видеть разницы тоже непозволительно.
Больше всего меня удручает та часть статьи Ильенкова, где речь идет о будущем, о конце истории и возврате к стартовой позиции. «…В какой-то очень высокой точке своего развития мыслящие существа, исполняя свой космологический долг и жертвуя собой, производят сознательно (выделено мной. — А. Г.) космическую катастрофу, вызывая процесс, ведущий к возрождению умирающих миров в виде космического облака…»12 Меня такое «огненное омоложение» сущего не устраивает. Тем более что оно сейчас вполне возможно. И именно его необходимо избежать. В этом состоит космическая ответственность духа.
Космонавт В. И. Севастьянов, прокомментировавший работу Ильенкова, увидел в ней открытие и назвал его финализмом — в смысле «финита ля комедиа»: спектакль окончен, ступайте по домам. Напомню, что есть иная, более традиционная трактовка финализма, восходящая к Аристотелю, как направленности развития, движения к высокой цели. Это куда почетнее для человечества, чем видеть в себе лишь «взрыватель», дающий начало обратному процессу, «лишь спусковой крючок».
Для Э. В. Ильенкова дух — это знание и умение. Он упустил из виду третью ипостась идеального — морально-ценностное измерение. «В марксизме нет ни грана морали» (не в смысле аморальности теории, а в плане ее самодостаточности). Мне приходилось часто слышать от него этот афоризм, который, как ему казалось, оправдывал гносеологически-практический подход к делу. Если есть правильная теория, то все в порядке. Когда я возражал ему и говорил что-то о непостижимом, о ценностях, в ответ получал иронический стишок:
Двенадцать негритят купались в синем море,
Двенадцать негритят резвились на просторе.
Один из них утоп, ему купили гроб,
И вот вам результат — одиннадцать негритят.
Жизнь и смерть, считал он, — медицинский факт, не более того. Человек — модус. Ни атрибутом, ни тем более субстанцией ему не стать, даже если счет будет идти не на дюжины, а на миллионы и миллиарды человеческих жизней. Жизнь — форма существования белковых тел, обмен веществ с окружающей средой. Ничего сверх того.
В 1965 году в Тбилиси прошел Всесоюзный симпозиум по проблеме ценностей, на котором грузинские коллеги поставили вопрос о возможности аксиологии в пределах широко понимаемой философии марксизма. Московская делегация (за редкими исключениями) возражала. Ильенкова здесь не было, но его единомышленники рьяно отстаивали идею всемогущества и всеполноты знания: только несовершенством познавательного аппарата можно объяснить то, что в глазах иных людей предмет значит больше, чем он есть на самом деле.
Сегодня упоминание о ценностях может вызвать горькую усмешку. Какие там ценности, какие святыни после гражданской войны в Тбилиси, в ходе которой погиб законно избранный президент(?!), после кровавых событий в Осетии, Абхазии и Чечне? Разговоры о святынях и почитание святынь — разные вещи. Надо полагать, что Сталину приходилось пить «за все святое» — традиционный тост грузинского застолья, но это компрометирует не святыни, а только Сталина. И расстрел российского парламента — позор тем, кто наводил орудия, а не укор народному представительству. Никакая злая сила не может вытоптать побеги добра.
Каждый человек — микрокосм, неповторимый духовный мир, который рушится вместе со смертью. Неужели ничего не переходит в макрокосм? Быть не может! Что-то нетленное продолжает жить в духовности народа и человечества, может исчезнуть только после гибели культуры. Увы, это реальная возможность. Как избежать ее? Человеческий ум давно задумался над изменением самой природы человека. Гердеру мерещились более совершенные существа — «ангелы», которые придут нам на смену. Сказано это было мимоходом и не оставило в философии заметного следа. А вот наши — Соловьев, Федоров, Циолковский — термин «сверхчеловек» истолковали как некую высокую цель мирового процесса, прежде всего как достижение индивидуального бессмертия (не души, а целостного человека). Космос станет разумным, превратится в великое совершенство. Вернадский создал учение о ноосфере.
Если фантазировать о будущем, то плодотворна именно такая перспектива. Студентом будучи, в споре с преподавателем из озорства изрек я на семинаре (и получил за это двойку): Бог не причина, а результат развития. Я и не ведал, что проблема не нова: немецкие мистики утверждали, что Богу предшествовало некое темное, безосновное и бессознательное первоначало; иные считали, что он не развернулся в своей полноте, что он «приидет», разольется повсюду и начнется тогда подлинная история.
Способность мыслить поистине божественна. Не менее божествен дар любви. Речь идет не только о половой любви, но о более всеобъемлющей способности преодолеть эгоизм как жизненный принцип. Императив любви пришел на смену ветхозаветным запретам, это был подлинный этический взрыв, создавший современную духовную жизнь, как некогда Большой взрыв создал Вселенную.
Осмысление космического значения новой этики пришло не сразу. Потребовалось почти две тысячи лет, чтобы понять подлинное ее содержание. Опять назову Соловьева и его ученика Флоренского. Первый к концу жизни осознал, что этика — центр подлинного философствования, второй указал на онтологический смысл любви. Для Спинозы любовь — «модус мышления», по Флоренскому любовь — не психологическое состояние, а «онтологический акт», нечто субстанциальное, «переход в новую действительность».
Циолковский понимал, что на пути к совершенству предстоит преодолеть опасный рубеж, чреватый возможностью самоуничтожения цивилизации (ядерную катастрофу). Пройти этот рубеж человечество сможет, только изменив свою нравственную природу, сделав этику любви всеобщим принципом поведения, превратив ее в онтологию человеческого бытия. А там, глядишь, изменится не только нравственная, но и физическая природа человека, преодоление эгоизма перерастет в преодоление смерти. Это из области фантазии, но лучше такая фантазия, чем бескрылое и безрадостное ожидание всеобщей катастрофы.
Рассуждения о неизбежности самоуничтожения человечества опасны и безнравственны. Они парализуют волю в критической ситуации. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека, — настаивал Бердяев. Говоря о космическом аспекте человеческого существования, он имел в виду противодействие атомному апокалипсису и прорыв в высшие сферы бытия. Пассивному ожиданию «конца света» Бердяев противопоставил «активный эсхатологизм» как «оправдание» творчества человека. Ссылаясь на Н. Федорова, Бердяев писал, что конец мира есть дело богочеловеческое, что в него входят активность и творчество человека: человек не только претерпевает конец, но и уготовляет его. Конец есть не только разрушение мира и суд, но также просветление и преображение мира, как бы продолжение творения. Русский космизм — это не только теоретическое обоснование межпланетных путешествий. Другой, более важный аспект — ответственность за Космос, за созданную культуру, за грядущую ноосферу, которой суждено стать новым фактором развития Вселенной. Вся русская философия конца XIX — начала XX века космична, пронизана идеей всеединства, взаимной связи микро- и макрокосмоса. Религиозно-философский ренессанс и русский космизм — это одно и то же.
Позднее о космическом долге человечества заговорили на Западе. В одной из последних своих работ Макс Шелер пишет о порыве и прорыве духа в высшие сферы творчества, утверждая, что теизм делает это исходной точкой мирового процесса. Это значит: не Бог сотворил мир, а мир творит Бога. Я так понимаю Шелера, и это мне импонирует. Сначала Бог возникает в сознании человека как объект поклонения, как идеал, способный увлечь и преобразовать бытие, и бытие преобразуется «по образу и подобию» Бога; мы вовлечены в процесс своеобразного боготворчества, переделывая сам