Отошли. Выругались, перестроились. То, что в венчающем парк Летнем дворце наверняка кто-то засел, ожидали – но чтоб из кукольного павильона…
Отправили туда стрелков, а сами выбрали участок парка, где не было никаких построек – только ровные, засеянные осенними цветами лужайки.
Но стоило им немного продвинуться, как пасторальная лужайка вздыбилась, ощерилась саблями, задымилась от выстрелов. Сам парк шел на них войной, и когда он с гиком и криком набросился на цесарских бойцов, некоторые не выдержали и обратились в бегство.
Бригадир Галка был доволен. К его замыслу рыть траншеи в парке сперва никто не отнесся серьезно: они, мол, просто взойдут на горку да всех нас перебьют. Что же, бригадир поставил стрелков, чтоб не зашли. Воевода его затею одобрил, а до насмешников Галке было дела мало. А теперь, пожалуйте, его бригада одержала первую победу. Галка с сожалением глянул на дохлых уток, плававших в пруду печальными серыми комками. Тоже жертвы войны, бедные твари…
Отряду разведки было стыдно. Разведку следует проводить на территории врага, а тут что? Взбунтовавшаяся без причины молодежь да городская чернь. Отряду бы полагалось сражаться в Чеговине, покрывая себя славой, хоть уже долетали слухи, что сражения проходили не так славно, как должны были.
Им велели опасаться стрелков – предатели разорили склады с оружием, но пока и крыши, и окна молчали.
Мост перешли на удивление легко. Только застоявшаяся тишина слегка пугала. Съехав с моста, начальник отряда кивнул, показал жестами – половина направо, половина налево, – но не успели они разойтись, как в просвете меж домами что-то грохнуло, послышались возбужденные, грубые голоса, женский крик. Скоро на солдат вылетело несколько перепуганных девиц. Капюшоны их плащей сбились, открывая взору прелестные встрепанные головки.
– Ох! Слава Матери!
– Помогите, помогите нам, господа солдаты!
– Вы не представляете, что там творится!
– Помогите, ой, помогите!
Девушки верещали, сгрудившись вокруг вовремя появившихся спасителей. Начальник решил, что с удовольствием расспросит их о творящихся в городе непотребствах. В особенности вот эту, темненькую, с колдовскими глазами, смотревшими на него как на единственного защитника. Красавица протянула к нему руку, и на точеном запястье блеснул простенький белый браслет. Начальник на миг задумался: он что-то слышал уже об этом браслете. Но глаза с поволокой сбили его с мысли. Девушек становилось все больше, они заполошно верещали – что же это, подлецы напали на пансион?
Только когда из-под плащей сверкнула сталь, начальник вспомнил про браслет. У местных варваров считалось, что мать не должна лишать человека жизни, и белые браслеты носили нерожавшие разбойницы, показывая, что им – можно.
Как многие последние мысли, эта пришла слишком поздно.
Бранке Галат не нравилось попусту тратить пули. Это мужчинам только бы пошуметь да попалить из огнестрелов, а ей ясно: если они собрались долго сидеть в городе, то оружие стоит беречь. И потом, сабля куда более к лицу приличной девушке, чем огнестрел.
Удобно устроившись на баррикаде – кто-то, по своей ли воле или не в силах противиться реквизиции, пожертвовал повстанцам кресло, – молодой человек в форме Студенческой армии что-то записывал, с трудом удерживая чернильницу.
– Что ты там строчишь, темная душа?
– Хронику, – откликнулся он. – Вот как мне писать: «Хожиста Горыль» или «Бригадир Горыль»?
– Пиши по-нашему, – посоветовал сидящий рядом человек постарше, – все эти «бригадиры» пусть остаются во Флории…
– Правильно было бы «сонер», – вставил кто-то, – как у Древних или у эйре, раз уж мы говорим «багад»…
– Правильно будет вообще на это бумагу не переводить, – вмешался первый. – Разве это война? Баловство одно…
– Капля камень точит… Ведь уже шесть дней стоим, братцы, и еще стоять будем… Вот ты в книжке потом напишешь: мол, Пивная улица под командой хожисты Горыля стояла дольше всех…
– Значит, все-таки «хожиста», – кивнул хроникер и поскреб подбородок, тут же запачкав его чернилами. – Так и запишем. А младшего князя Белту, мы, значит, будем величать генералом, раз уж он идет с флорийцами…
– Какое «генералом»? Сказано тебе – командант!
Тут с крыши прокричали:
– Атанда! Идут!
Стало не до званий.
Скоро цесарские бойцы поняли, что легкой победы ожидать не стоит. Но слишком сильно не обеспокоились. Полки расположились в деревеньках вокруг города.
Ночь выдалась холодная и паршивая, облака скрыли луну. Было неуютно, но нападения никто не ждал – не станет это вражье семя оставлять свои баррикады. Разве кто решит улизнуть, пока не началось.
После говорили – Дикая Охота. Те говорили, конечно, кто, как местные, в эту Охоту верил.
Но ведь хочешь – не хочешь, а что-то такое подумаешь, когда прямо из ночи на тебя вырывается замотанный в черное отряд. Те, кто выжил после столкновения, после рассказывали, что у предводителя Охоты были огромные клыки, которыми он рвал горло солдатам, у его коня из ноздрей вырывался дым, а пасть сверкала пламенем. И бился он не по-человечески, сабля его летала с такой скоростью, что тело, не успев понять, что уже лишилось головы, еще продолжало драться, а голова уже лежала у ног. Нет, не иначе как Враг рода человеческого явился им в этом обличье. Или повешенный бунтовщик Яворский вернулся оттуда, куда был отправлен справедливой рукой, и теперь веселится с такими же товарищами…
Несколько ночей спустя бойцы поняли, что от «Охоты» не спрятаться никому. Как ни вглядывайся в ночь, как ни жги костры, каких зорких часовых не ставь – будто сами врата ночи распахивались, и вываливалась оттуда потусторонняя братия.
– Вот ведь трусы, прости цесарь, – сердился полковник. Он поклялся следующей же ночью вытрясти из этих ряженых душу.
Следующей ночью после очередного нападения полковника нашли обезглавленного и обескровленного.
Потусторонняя братия со смехом возвращалась в родные стены – еще горячая, взбудораженная после боя. Доехали до поста, назвали пароль и стали наперебой рассказывать о вылазке завистливо глядящему патрулю. Выглядели они и вправду то ли как порождения тьмы, то ли как бродячие артисты: черные плащи, лица в саже с белыми подглазьями.
Это князь придумал. Будет, мол, остландцам их Охота. Обрядил свою милицию в это непотребство – а гляди, работает.
– Часового-то чуть родимчик не хватил!
– Как заорет: «Нечистая!» Они повскакали…
– А я с двумя сцепился, ей-Матери, обоих положил! А, чего там, они от страха обмерли…
– А князь на полковника ка-ак замахнулся, да как разрубил пополам, сверху донизу!
– Так уж и пополам – саблей-то!
– Да чтоб мне… Братцы, а князь-то где?
– Да вы что, песья кровь, вы куда смотрели?
Панические голоса взвились и тут же смолкли, потому что князь беззвучно возник рядом. Кто-то охнул от неожиданности, кто-то сотворил знак Матери. Остландцев можно понять: у самих ведь сердце в пятки рухнуло. Да и выглядел его светлость как вернувшийся с Того берега: бледный, весь в крови – зато довольный.
– Не надо беспокоиться, – сказал он мягко и кивнул милициантам, чтоб ехали дальше.
Когда у Стефана было время передохнуть, он себе дивился. Тому, с какой легкостью он стал убивать – пусть и тех, кто с оружием. Тому, как удобно ему было теперь управлять летучими мышами, а ведь давно ли и помыслить не мог, как это делается.
Бойко организовал разведку: сновали туда и обратно якобы мирные жители, бежавшие от произвола в городе, женщины из веселого дома на Кошачьей улице. Мальчишки из пригородных поместий, где остландцы остановились на постой, – дети просачивались в город без особого труда.
И все же мышам Стефан доверял больше.
Он посылал их в разведку каждую ночь, чтоб понять, куда «Охоте» лучше бить в этот раз, но прежде всего – чтоб узнавать новости из Остланда. Мыши почти ничего не видели, летали по звуку, но слух у них был превосходный. И Стефан сам будто выскальзывал из окна и подслушивал: когда у костра, а когда – из-под потолка особняка, в котором расквартировалось военное начальство.
От цесарского гарнизона повстанцам достались пушки на бастионах и одна мортира. Оживили – не без труда – древнюю бомбарду, которая отдыхала на солнце возле барбакана и использовалась разве что в детских играх.
Они едва не растерялись, поняв, что к орудиям поставить некого. Держать огнестрелы и милиция Стефана, и люди Бойко как-то научились, но с артиллерией дела никто не имел. В конце концов нашлись бывшие гвардейцы Гайоса, получившие вместе с остландцами какую-никакую подготовку, и бомбисты, утверждавшие, что раз в самодельных зарядах они разбираются, так и в этих как-нибудь разберутся.
Рута Гамулецка думала: видел бы ее покойный супруг, решил бы – вот уж пошло у них дело. В трактире кипела работа. Те из «Общества жен и вдов», кто хоть что-то соображал в готовке, и простые горожанки, жалевшие «наших солдатиков», – все были приставлены к делу. Шутка ли, накормить целую армию. Кто-то обедал на месте, но у черного хода уже переступали лошади, впряженные в телегу, ожидая, пока их нагрузят обедами. Из-за «стратегического расположения» ее трактир отвечал за бойцов по всему Княжьему тракту – а это столько ртов, сколько Рута в самые горячие годы не кормила.
И на кухне будто шла война: тут шипело, чадило и гремело.
– Поторопитесь!
Мальчишки принялись носить в телегу горшки с едой. Рута в который уж раз вытерла мокрый лоб и с удовольствием нащупала в фартуке записку от «своего студентика». И ведь подумать – не студентик уж давно, был за границей, приехал – как с картинки, Рута его грешным делом не узнала… И прикипел к ней так, что товарки шепчутся: мол, присушила. Что там, сама готова так подумать.
Если б только выбраться им живыми. Уж и устроили бы свадьбу. Не как ту, первую, на которую ее, совсем юную, потащили, как бычка на веревочке…
Но звон свадебных колоколов в ее грезах оказался всего лишь перезвоном колокольчика, сообщающего бойцам, что обед готов. Рута встряхнулась.