– Ну одну подводу отправили, что стоим, грузите следующую!
Покойный пан Гамулецкий, увидев такую работу, был бы доволен. Но вот узнай он, что за такое никто не платит, пожалуй, снова сошел бы в могилу.
– И гляди, прут и прут… Сейчас я вот этого… – Юноша привык уже к отдаче длинного чезарского фучиля, не то что в первые разы, когда тот просто выскакивал из рук.
– То, что ты сражаешься вместе со сбродом, Лойко, не обязывает тебя перенимать их жаргон, – важно сказал его товарищ и тоже выстрелил. Все-таки удобное это дело, когда не нужно после всякого выстрела перезаряжать…
– Не называй их сбродом, – серьезно сказал третий стрелок, с длинными волосами, забранными под сетку, и белым браслетом на руке. – Это непатриотично. И ты опять уложил моего.
– Откуда мне было… Баська, пригнись!
Пуля ударила в фигурку святой, украшающую галерею. Пригнувшуюся Баську обдало белой пылью.
– Святая Барбара, храни нас, – тихо пробормотала девушка. – Взорвать бы тот мост…
– Без тебя взорвут. Знай стреляй.
Еще один солдат на мосту захромал и упал.
– Не обиделась бы на нас Матушка, – сказал Лойко.
Не их вина, в конце концов, что высокий храм Барбары-защитницы так удобно выходит галереей прямо на мост. И что из этой галереи им до сих пор удавалось сдерживать ало-черных, не давая им перейти мост.
– Мать на нашей стороне, – заявила Баська. – Или ты в этом сомневаешься?
– Как же, – фыркнул юноша. – Это было бы непатриотично…
А потом к Швянту подтянули подкрепление.
– «Тьмы и тьмы их шли на благословенную землю Матери нашей, и не было им конца», – процитировал Вуйнович, глядя из бойницы барбакана на собиравшиеся к городу войска.
– Что это, воевода? Или мало нам здесь поэтов?
Старый генерал в последние дни становился сентиментальным. Уже по всему Швянту рассказывали, как Вуйнович пустил слезу, увидев поднявшееся над Княжьим замком бело-зеленое знамя. Cтефана же больше беспокоили слухи о том, что тот в придачу схватился за сердце. Вот и теперь, рассматривая чужие войска, он теребил жесткий воротник мундира. Того самого, в котором сражался еще у Яворского.
Потерять Вуйновича сейчас значило бы проиграть войну. Воевода отказывался уходить из города, как бы Стефан его ни просил, утверждая: хожистам своих, выпестованных багадов он доверяет как самому себе. Но Белта представлял себе, на что похожа белогорская вольница без присмотра, и уже опасался, как бы задуманная им кампания не превратилась в обычный лесной разбой…
Вуйнович опустил волшебное стекло.
– Твой друг цесарь тебя ценит… Точнее, твою голову.
Воевода сухо, дребезжаще рассмеялся.
– Их мало, – сказал Стефан, – Это, возможно, гарнизоны Чарнопсов и Вилкова… да и все.
Посреди дня он кутался в темный плащ, лицо закрывала шляпа с самыми широкими полями, которые он только смог найти, – но всякий раз он возвращался с ожогами, и не все заживали за ночь. Пан Ольховский по несколько раз на дню укреплял свое заклятие, и только благодаря ему Стефан до сих пор не сгорел как спичка.
– Матерь с тобой, князь. Не многого ли ты просишь? На твою роту, один мой отряд и студентов этих десяти тысяч хватит с лихвой. Я понимаю, что ты хочешь освободить дорогу брату. Но Марек возвращается со своими легионами. Они и вооружены, и обучены куда лучше, чем наша полевая братия.
«Полевая братия тоже на что-то да годится, – подумал Стефан, вспомнив ночную вылазку с «Охотой». – Как там говорил Корда? “Возможно, они станут бояться князя – но с князем им бояться будет нечего…” А сам-то себя не боишься, князь?»
Стефан и на следующую ночь возглавил «Охоту». И все было бы хорошо, если бы посреди самой драки едва не свалился. Его вдруг повело, тело ослабло, как после горячки. Он схватился за плечо оказавшегося рядом бойца.
– Что? Ранили?
Кажется, и вправду – колени подогнулись, он попытался удержаться на ногах, но едва не ткнулся носом в землю – кто-то подхватил.
– Твоя светлость! Да что же это…
Глаза заволокло, никого не видно, издалека доносятся невнятные голоса. Потом и голосов не стало.
Он снова оказался в цесарском дворце, из раскрытых окон знакомо пахнуло тяжелой, соленой водой, и надавила тоска: он ведь уже решил, что выбрался, что дома… Дворец меж тем был необычно пуст, как будто все уже перебрались в Летний – а его Лотарь не захотел брать с собой…
Верно – они же поссорились.
С нарастающим беспокойством Стефан из одной пустой галереи переходил в другую, пока не оказался в тронном зале. Высокие двери открыты, но и здесь – пустота.
– Ваше величество!
Стая летучих мышей, вспугнутая его голосом, слетела из-под потолка, обогнула пустующий трон – и только тогда Стефан увидел, что обитые тканью спинка и сиденье красны от крови.
– Вот и трон я вам приготовил, племянник, – брюзгливо сказал из-за спины Войцеховский. – Что же мне, и охотиться за вас прикажете?
Стефан пошел вперед, завороженный видом алых ручейков, стекающих по спинке и подлокотникам, сбегающихся в лужу внизу.
– Не пейте мертвое, – окликнул «дядя», – я говорил вам, это вредно для желудка.
Но Стефан уже не мог остановиться, он подставлял ладони под струйки, набирая кровь, пил и все не мог напиться.
Он обвел сухим языком потрескавшиеся губы. Что такое. Ведь только что пил…
В глазах все еще плясали алые отпечатки.
Рассвет. Ну конечно же. Он не заметил, как солнце поднялось…
– Князь, наконец-то! – послышался голос Стацинского. – Все так тревожились о вас.
Он лежал на диване у себя в кабинете, в палаце. Повстанцы настаивали, что его место – в замке, но там было слишком много зеркал. У себя же дома Стефан велел домоуправителю все поснимать – мол, начнется бой, и побьются.
Стефан снова попытался облизнуть сухие губы. Нет, просить напиться у Стацинского он не станет.
– Сколько… я проспал?
– Еще день, – сказал Стацинский. – И мы, кажется, проигрываем.
Остландцы навалились разом: хорошо вооруженные, многочисленные отряды против армии, вооруженной с чужого плеча и успевшей поистратить порошок. Ало-черные наступали упорно, явно рассчитывая пробить внешнюю линию обороны и вступить в город, а там уж можно будет разместиться с удобством и бить по средоточию повстанцев, пока не сдадутся – или пока живых не останется.
Было не до роскоши – обирали убитых. Хожиста Завальничий придумал нанимать за медяк саравских мальчишек, чтоб те собирали патроны. Так и так ведь копошатся в грязи, а тут хоть будут с пользой. Один ребенок лет восьми, быстроглазый, с проворными руками, повадился все трофеи приносить прямо «дяденьке хожисте». Дяденька ему улыбался, сажал на колени и кормил горячим обедом, что подвозили от Гамулецкой. А через день держал дитя на руках, пытаясь зажать рану; мордочка скуксилась, и ребенок тихо хныкал, пока не затих. Когда добрые сестры его обмывали, то на груди нашли мешочек со сложенными медяками. Хожиста сам донес ребенка до парка, где теперь хоронили, а после разогнал всю «детскую службу», сунув каждому по монете и велев не крутиться возле баррикад.
Стефан этот гром слышал будто издалека. В ушах шумело. Он упал на диван в кабинете с зашторенными окнами. Глаза сами собой закрылись, и наступила тьма.
Во тьме было блаженно.
О защитниках аванпостов на Пивной и на Окраинной скажут, что они дрались как львы, в этом хроникер не сомневался. Хотя львы – остландский символ, лучше написать: «как соколы», пытаясь заклевать превосходящего числом врага. Но аванпосты пали; решение хожисты Горыля отступать к банку в начале Пивной – пока не поздно – было неизбежным.
Хроникер не знал, стоял ли кто-нибудь на Окраинной, но из их багада осталось четверо. Сам он потерял чернильницу, а стопка листков с описанием битвы, которую он держал под мышкой, пропиталась кровью. Остаток багада поднялся на второй этаж – стекла тут были все побиты, кажется, хотели грабить, но княжеская милиция не дала. Тяжело дыша, хроникер устроился на подоконнике, неловко зажимая бок локтем. Незадача с этими листками, все придется переписывать.
Под окном неумолимо продвигалось цесарское войско. У хроникера еще оставалось несколько зарядов в фучиле, и он, тряся головой, чтоб стряхнуть со лба липкий пот, принялся целиться.
А потом увидел то, отчего выронил бы фучиль и схватился бы за чернильницу, если б не потерял ее раньше. Прямо на остландцев вылетела из переулка «Дикая Охота». Вклинилась, врезалась, пошла косить. Хроникер никогда прежде не видел «Охоты» днем – никто не видел, – и, наверное, при свете солнца бойцы с размалеванными сажей лицами больше напоминали бы скоморохов, если б так не дрались. Раскрыв рот, забыв о ране, он глядел на предводителя «Охоты».
«С каждым ударом его сабли валился наземь враг, а удары сыпались без остановки, ввергая в ужас вражескую армию», – шевелились губы хроникера. Вражеской армии и впрямь было неуютно, не привыкли они драться на таких узких улочках. Строй смялся, остальные охотники теснили остландцев с флангов.
О предводителе «Охоты» все знали, что это сам князь, хоть никто не говорил. Проломившись, как через бурелом, сквозь черно-красное войско, предводитель оказался перед сержантом. Взмахнул саблей – сейчас голову снимет, – но тут один из опомнившихся стрелков попал ему в грудь. Всадник покачнулся в седле, уронив руку с саблей, и остландский сержант тут же вонзил штык ему в грудь. Хроникер едва сам не упал с подоконника: как так, князя зарубили! Остальные «охотники», зашумев, тоже принялись стрелять. С соседней улицы к ним уже спешила помощь.
Чем кончился бой, хроникер не узнал, сомлел и сполз на пол.
Когда сознание вернулось, Стефан безошибочно ощутил за окном поздние сумерки.
– Буди его, Фелек. Люди беспокоятся, думают, что князь убит, – слышался брюзгливый голос Вуйновича. – Да и что с ним такое, можешь ты мне объяснить?
– Князю стало нехорошо вчера, во время вылазки. – Стацинский умудрился не соврать. – Его светлость не пожелали ехать в шпиталь…