Отправили курьеров к Бойко и Галату, предупредить, чтоб их люди были осторожнее.
– Пошлем еще людей, мальчик. – Вуйнович беспокойно тер левое плечо. Стефан собирался отправлять его из города, чтобы воевода смог наконец возглавить «свои» багады. А на самом деле – старика бы в кресло у камина, с каплями и сиделкой…
Стефан потер слезящиеся глаза. Точно сказано – не революция, а шпиталь. Всякий раз днем ему не верилось, что станет легче, что слепящее пекло смягчится, станет прохладной, родной ночью.
Но пока всякий раз он доживал до вечера.
– Люди уже сходили, воевода. Подождите ночи, пусть стемнеет, тогда его и возьмем.
Вуйновича отвлекли: прибежал чудом избежавший пули курьер, сказать, что к Воровскому мосту опять идет отряд.
Корда не подчинился приказу, то и дело подходя к окну и отодвигая занавеску.
– Перестань, – сказал ему Стефан. – Хотел бы я знать, как он здесь появился. Опять провел какой-нибудь торговец? Или один из наших?
Накануне владелец одежной лавки на Малой площади, отчаявшись из-за убытков, решил провести цесарских бойцов в город, обрядив в эйреанки, и спрятать у себя. Хорошо, что люди Бойко были начеку. На торговца пуль пожалели, вздернули на дереве недалеко от его лавки – кажется, там он до сих пор и висел.
– Зачем им это делать? В самом начале – понимаю, но теперь…
– Война не делает людей лучше, Стефко, – проговорил Корда, усаживаясь в кресло. – Твой Бойко сколь угодно может рассказывать о крови, которой нужно залить Бялу Гуру, чтоб очиститься… Ему не мешало бы иногда спускаться из поэтических сфер на землю.
Он пригубил вино, но тут же отставил бокал.
– Согласен, война может сделать храбрее, но подумай, сколько ненависти нужно для такой храбрости? И что нужно сделать с человеком, чтоб он так возненавидел? Я не говорю про тебя, Стефко, да и вообще про малый круг… Ты не можешь иначе, ты – это и есть Бяла Гура. Твой отец продал едва не последний камзол, чтоб оплатить восстание, ты сейчас делаешь то же самое, ты голову положишь за княжество, но это ты, мой друг… А возьми простого человека, такого, скажем, как я или покойный муж пани Гамулецкой – земля ему пухом и спасибо, что упокоился…
– Все-таки тебе не стоит равнять себя с мещанами, Стан.
– Отчего же, – вскинулся Корда. – Знаешь, в Чезарии я был таким же мещанином, как и все – как и Капо. Там почти не потрясают титулами, иначе из них высыплется слишком много пыли… Так вот, возьмем лавочника. Его мир – это лавка. И он будет болеть за нее душой, как ты за княжество, не спать ночами, залезать в долги – только бы она процветала. И представь себе, что пришли такие молодчики, как мы, – и лавки у него не стало. И пошел он по миру с женой и детьми. Что ему осталось в жизни? И какая ему польза от нашей и вашей свободы?
Он снова взялся за бокал – и снова поставил. Эту привычку Стефан у него помнил еще с университета – увлекшись беседой, он забывал обо всем вокруг и мог раз за разом подносить к губам кружку с пивом, так его и не отведав. И сейчас казалось, что Корда спорит о чем-то далеком, о теории, которая не страшна уже потому, что вряд ли воплотится в жизнь. Стефана охватил страх за него, неожиданный и такой сильный, что, когда Стан опять встал и подошел к окну, он почти рявкнул, как на плацу:
– Отойди, ради Матери! Ведь пристрелят…
– Человек может быть в меру злым, – продолжал Стан, отмахнувшись, – в меру трусливым, как многие из нас. Но, пока мир, он будет жить по законам Матери и умрет уважаемым человеком. А война даст дорогу страху и предательству. Или человек этот пойдет убивать соседа – оттого, что все убивают и теперь это разрешено.
– Ты слишком плохо думаешь о людях, Стан.
– Нет, – резко сказал Корда, – я плохо думаю о войне.
– Да что ты высматриваешь?
– Скоро ужин… – хмурился Корда.
Припасы в замке закончились – не так быстро, как ожидалось, но, как и в палаце, погреба опустели. Теперь обед его защитникам привозила пани Гамулецка собственной персоной. Никто уже не удивлялся, что она приезжает сама. Уединялись они со Станом ненадолго – да и не назовешь это уединением, – однако и этого хватало, чтоб у него выпрямилась спина и затуманились глаза. Шутили, что Корда собственноручно уничтожил все замковые припасы, чтоб чаще видеться с любимой.
– Придется обойтись без ужина. – Перед глазами метались, мешая смотреть, светлые пятна. – Их предупредят, что ехать сюда нельзя.
– Предупредят ли? Ты уверен, что тех гонцов не пристрелили прямо у ворот?
Стефан не ответил. Ему было плохо, и он радовался, что их с Кордой на время оставили одних.
– Ты бы спустился в погреб, – начал Стан, – сейчас и объяснения не нужно…
И тут оба услышали знакомый колокольчик и стук копыт.
Стан страшно выругался, уже без всяких предосторожностей распахнул окно и крикнул:
– Рута! Берегись, Рута!
Он выхватил пистоль и разрядил его в сторону той крыши, наверняка зная, что не достанет, – и кинулся вон, из кабинета – и по коридору. Стефан подскочил к окну – и обжегся, едва не упал, получив в лицо сноп солнечных лучей. Слезящимися глазами он никак не мог разглядеть того, что делалось внизу. Наконец, перевесившись через подоконник и прикрывая голову руками, он увидел, как Стан выбегает из ворот и бежит через улицу прямо к повозке, потом – как кидается к повозке, стягивает с козел пани Руту и толкает ее к воротам.
Стефан, недолго думая, перемахнул через подоконник. Он знал, что не убьется, и все-таки удар о каменные плиты выбил из него дух. Горячее солнце навалилось сверху, опалило спину. Со слезами и проклятиями, непростительно медленно он собрал себя с земли и в поднявшейся пальбе не сразу различил два четких выстрела. Но увидел, едва поднявшись, как Корда хватается за живот, а потом падает на колени, ткнувшись лицом в булыжники.
Стефан на неверных ногах кинулся к другу, притянул его к себе. Взвалил на руки, прикрывая от стрелка, потащил к воротам. Что-то ударило в плечо, потом под лопатку, но Стефан не обратил на это внимания. Ношу его попытались перехватить милицианты, но он не отдал, сам занес друга в двери, уложил прямо на мраморный пол. Кто-то рядом сорвал с себя куртку, положил под голову.
– Вешница сюда! Доброго брата, кого угодно, быстрее!
Умчались.
– Куда тебя понесло?
Стефан распахнул куртку у Стана на груди.
– Матерь милостивая…
– Ничего, – прохрипел Корда. Усы у него были все в пыли. – Ничего, Стефан.
Стефан попытался пережать ему рану; вторая рука, которой он поддерживал друга за спину, тоже была вся в крови.
– Вот, – попытался улыбнуться Корда, – тебе и ужин.
Стефан не обиделся на друга за глупую шутку. Ужин, верно… кровь…
Я пролил кровь за дом Белта.
Ну конечно, понял Стефан, глядя в стремительно бледнеющее лицо.
– Уйдите! – закричал он на толпившихся вокруг и, видно, был страшен, потому что они прыснули в стороны. – Стан, – он склонился к нему ближе, – ты всегда был мне другом. И ты им останешься.
Но у того в глазах засветился ужас. Он попытался помотать головой.
– Тише, – сказал Стефан, – подожди, не двигайся.
Он расцарапал себе ногтем запястье.
– Не надо, – попросил Корда.
– Только не бойся, Стан, – сказал он тоном, которым в детстве говорил с Мареком. – Ты не умрешь. Ну, открой рот.
Но Корда отвернул голову и из последних сил стиснул зубы.
– Да что же это!
Совсем рядом безутешно, не стесняясь, плакала пани Рута.
Наконец прибежал пан Ольховский, склонился над Кордой, тяжело отдуваясь.
– Стефан… панич…
– Сделайте же что-нибудь! – закричал он дико.
«Сделайте – вы, потому что от моей помощи он отказался…»
Стан смотрел на него страшным недвижным взглядом.
– Прости, – бормотал Ольховский, – прости, панич, что же ты будешь делать…
Как будто бы очень издалека Стефан протянул руку и закрыл другу глаза.
Корда сказал бы: «Дождись вечера».
Сказал бы: «Вздумал поиграть в Янко Мстителя на глазах у всего Швянта?»
Он сказал бы: «Терпение. Не уподобляйся Самборскому, Стефко».
Только вот незадача: Стан больше ничего сказать не мог.
Некого было слушать.
– Постой, мальчик, – позвал вернувшийся Вуйнович, но Стефан сбросил его руку с плеча.
– Подождите, князь… – А это Стацинский.
Стефану не полегчало от злости, пятен под глазами не стало меньше, но они были не важны. Важно было добраться до того, кто убил Стана.
«Я ведь говорил ему.
Просил уехать.
Нет же было послушать…»
Вслед ему что-то кричали, но чужой крик омывал его и спадал, как волна. Выйдя из ворот, он направился прямо к особняку, откуда звучали выстрелы. Кажется, и в него стреляли, когда он пересекал улицу.
Их оказалось трое. Один внизу, у дверей, Стефан зарубил его, едва взглянув, удивившись мельком и на краю сознания сумке с патронами, стоящей у его ног. Запасливые…
Двое других – на чердаке, в одной из комнат для челяди. Из-за солнца и злости Стефан не разглядел обстановки – в глаза бросился только дешевенький образ Матери на стене.
«Что же, – подумал он почти с ненавистью, – закрой глаза.
Только что ведь – закрыла».
Один запаниковал, дрожащими руками навел на Стефана пистоль и все продолжал жать на курок, хотя заряда давно не осталось. Да и вырони он оружие вовсе, Стефан не вспомнил бы сейчас о запрете. Второй бросился на него со штыком, снятым с фучиля. Стефана вело, он пропустил удар в грудь, слишком далеко отбросил руку с саблей, зацепив лезвием за узкое окошко, выронил. Вцепился остландцу в горло обеими руками и ногтями разодрал шейную жилу.
Даже кровь у него была безвкусная, с тяжелым привкусом железа, и Стефана едва не стошнило. Закончив, он распрямился, приходя в себя, окинул взглядом комнату. Дурное марево вокруг не исчезло, но красные брызги и потеки на образке он увидел четко. Едва соображая, Стефан взял сумку, оставшуюся у окна: в ней патронов почти не осталось.