Затылок невозможно чесался. Он завел руку за голову и вытащил пулю, застрявшую сзади в шее.
Когда он, пошатываясь, вышел из особняка, к нему подбежал Стацинский.
– В шпиталь, – только и сказал он.
– Матерь добрая белогорская, – покачала головой Юлия, – ну-ка, посадите его сюда, вот так… Ох, Стефан, как вы умудрились так обгореть? Ведь живого места нет…
Стацинский зашептал ей что-то на ухо, Юлия охнула, помянула Матерь. Подложила Стефану под голову подушку.
– Солнце, – пожаловался он.
– Солнце вам… Сейчас.
Он не открывал глаз. Руки Юлии вернулись, и с ними – что-то прохладное.
– Бальзам от ожогов, – сказала она, осторожно нанося мазь на его лоб и щеки. Бальзам вбирал жар и боль. Он невольно потянулся за ее руками, потом вспомнил о Стацинском и устыдился.
– У меня и так все заживет. Раненым нужнее.
– Я не собираюсь с вами спорить, – вздохнула Юлия, – я и без того устала.
– Нужно было уезжать за границу. С нами вы не отдохнете.
Даже смех ее был как бальзам, утишающий боль.
– Да уж, с вами не отдохнешь…
– Стан, – пожаловался он, – Стана убили.
Она и это горе попыталась стереть с его чела, не стесняясь застрявшего в углу анджеевца. И в конце концов он закрыл глаза, смиряясь – хотя бы на время.
– А я думал, – сказал анджеевец, когда Юлию позвали и она вышла из отгороженного закутка к другим раненым, – отчего ладанка вас не жжет…
– Это чрезвычайно дурной тон, пан Стацинский, – вмешиваться в чужие дела.
– Подождите. Тут о другом речь. У нас в Ордене рассказывали, что есть такой закон. Если вампир при жизни был по-настоящему влюблен, то это чувство… может удержать его от жажды.
Стацинский кусал губы и краснел.
– Такое бывает редко, но случается… Вампир как будто «привязывается» к своей любви и не может удалиться от нее далеко и поэтому не вредит другим, но и своей избраннице повредить не может.
Щеки у Стацинского стали ярко-алыми, не хуже остландского флага.
– И жажда крови… замещается жаждой другого рода.
– Пан Стацинский, – терпеливо сказал Стефан, против воли растрогавшись. – Верно, это те сказки, что ваши товарищи рассказывали, когда в спальне гасили газ…
– Есть ритуал, – упрямо покачал головой анджеевец.
– Что за ритуал? – Стефан даже обрадовался, что можно поговорить о таком: разговор не давал ему думать о Корде. – И кто проведет его в осажденном городе?
– Проведет… да хоть отец Эрванн.
Стефан позволил себе представить это. Ритуал, справленный добрым отцом, – почти как свадьба. Они с Юлией могли бы удалиться в дальний замок, жить там, где никто не взглянул бы на них косо. Где ему не пришлось бы убивать. Где он мог бы видеть ее, касаться – каждый день, с утра до вечера.
А Юлия была бы обречена оставаться с ним до конца дней своих. Жить на отшибе, где даже поговорить не с кем, кроме супруга-вампира… да и супруга ли. Терпеть его каждый день, сдерживать, знать, что клятву не разорвать, и больше не будет для нее ни света, ни радости…
– Не смейте, – страшным шепотом сказал Стефан, – не смейте говорить ей об этом.
– Может быть, княгиня Белта захочет…
– Может быть, и захочет. И поэтому я заклинаю вас: ни звука. – Стефан вздохнул. – Пан Стацинский. Мне не хотелось бы на вас это взваливать, но вы сами объясняли мне, что выбора нет…
– Я пообещал. – Стацинский вскинул голову. – Нам в Ордене сказали, что каждый может сам выбирать себе чудовище. Я выбрал вас.
Днем было трудно думать: солнце, пусть и отраженное заклятием Ольховского, давило на голову, расплавляло мысли. Но сейчас, ночью, все стало предельно ясным. И Стефан удивился, что ждал так долго. Стана унесли в погреб, туда, куда складывали всех погибших. Там прохладно, а значит, ничего необратимого с телом еще не произошло. Дядя отсоветовал ему пить мертвых – но ведь Корда погиб совсем недавно, душа еще не успела отлететь в Сад Матери, а значит, остается рядом с телом… Стан будет поначалу зол, однако лучше видеть его злым, но живым. Теперь Стефану виделась рука провидения в том, что он взял друга с собой в ту ночь, что позволил ему пролить кровь за дом Белта. Теперь, если поднять его, Корда не станет жадным чудовищем без разума и удержу. Стан наверняка не захочет добывать себе кровь, но Стефан напоит его своей…
Надо было торопиться. Но в коридоре путь ему неожиданно загородила Юлия.
– Не надо, – сказала она сразу, будто прочитав, что у Стефана на уме. Ласково взяла его за руки. – Не надо.
– Это глупо, – сказал он. – Так просто умереть. Он еще совсем молод.
– Стефан, – сказала Юлия, – не надо.
– Это ведь лучше, чем смерть. Ну посмотрите на меня… Я ведь… живу. Как бы кто это ни называл.
– У вас не было выбора, Стефан. А у Стана был, и он его сделал.
– Раненый не может мыслить здраво. А Стан – человек практичный, он выбрал бы жизнь, если бы спросить его в нормальных условиях. Жизнь – которую я способен дать ему.
– Это не жизнь, – мягко заметила Юлия, – это посмертие. Вам понадобилось время, чтобы смириться с тем, кто вы есть, – да вы до сих пор и не смирились… Каково будет ему? Думаете, он вас простит?
– Мне не нужно, чтоб он меня прощал! Мне нужно, чтобы он жил.
– А потом? – резко спросила Юлия. – Если убьют кого-нибудь еще, вы и его решите оживить?
Она была права. По легендам род Михала начинался с такого же – со внезапной смерти, несправедливой и беспощадной, ошибки, которую вдруг оказалось легко исправить…
– Стан не собирался в этом участвовать. Он хотел уехать в Чезарию. Я ведь говорил ему. Говорил, чтоб он уезжал…
– Это его жизнь, Стефан. И его смерть.
– Что же мне делать?
– Оплакивать, – сказала Юлия.
Он все равно спустился к другу, уже смирившись, уже дав самому себе слово, что не будет поступать против воли Стана. Но не остался: рядом с телом сидела пани Гамулецка и ласково перебирала пальцы остывшей руки. Она подняла взгляд на Стефана, но сказала только:
– Завтра Юрек будет развозить. Я не смогу.
Стефан вернулся в шпиталь. Он собирался найти Юлию, но она, кажется, отправилась спать.
– Говорят, – мягко сказали за спиной, – что Древние были мудрее людей потому, что жили намного дольше.
Стефан обернулся. За спиной обнаружился отец Эрванн – с книгой в руках. Названия на серебристом переплете Стефан не мог прочитать.
– Некоторые знания идут не от особой мудрости, но от опыта. Крестьянин знает, что чистое небо предвещает холод, потому что пережил много зим. Человек редко познает последствия собственных действий в полной мере, потому что умирает раньше. Но если бы жил он дольше, то знал бы, что предвещают его действия, и, возможно, стал бы поступать обдуманнее…
Добрый отец закрыл книжку.
– «О нас и о людях», трактат Энвеля из рода Каштанов. Я нашел его здесь. Это весьма редкая книга, ваша светлость, вы бы ее поберегли. Те, кто придерживается теории Энвеля, говорят, что вешницы потому и обладают силой, что им вместе с магией дается видение жизненных закономерностей…
Добрый отец подошел совсем близко, тронул Стефана за плечо.
– То, что вы в себя приняли, князь, когда-то называлось fall. На древнем языке это означает…
– Зло, – сказал Стефан, – я знаю.
– Верно, – покивал отец Эрванн. – Зло. Старое, тупое и равнодушное. Знаете ведь предание, что от черного порошка страдает и тот, в кого стреляют, и сам стрелявший.
– Держава использует порошок уже несколько веков и не слишком пострадала…
– А ведь это как сказать, князь… Отгородиться Стеной от соседей и веками не видеть свободы, зная, что соседи тебя ненавидят, – это ли не проклятие?
«Или засесть в глубине заброшенной шахты, рядиться в “погребальные украшения” и знать, что ты и твои подданные обречены на это до скончания веков…»
У Стефана дрожь пробежала по спине. Человеческая реакция, от которой он успел отвыкнуть.
– И для тех, кто связан с этим злом, – добрый отец будто читал его мысли, – тоже нет спасенья. Неважно, как далеко улетит листок, сорвавшись с ветки, – он уже будет поражен болезнью…
«Ты можешь это предотвратить. Чем скорее, тем лучше».
– Видите. – Отец Эрванн снова открыл книгу и теперь показывал Стефану расчерченную завитушками строку – будто он мог прочесть. – Это поговорка Древних. «Косу, сплетенную судьбой, не расплести, но каждая из нитей – ты сам».
Стефану почудился вдруг в словах священника совсем другой акцент, не мягкий эйреанский, а что-то глубже, искаженнее, будто бы слова произносил кто-то, вовсе не владеющий человеческой речью.
А вот цитаты из Древних у доброго отца выходили на удивление чисто – и чуждо, будто он застал еще тех, кто говорил на том языке. Показалось вдруг, что в спину уставились нездешние глаза с треугольными зрачками.
Дичь. Разве стали бы Древние молиться Матери?
Стефан резко поднял голову. И увидел только пожилого и уставшего священника с красным кончиком носа, свидетельствующим о регулярных возлияниях. Должно быть, он и сам утомился, если воображение подсказывает ему такое…
Но будь отец Эрванн хоть выжившим Древним, хоть деревенским колдуном – все, что он сказал, было правильно. И Ольховский не зря злился. Трудно желать смерти собственному воспитаннику, почти племяннику, которого в детстве поил зельями от простуды, – но Ольховский маг, и ему, должно быть, открыты те же связи между вещами…
А Стацинскому теперь тяжелее будет снести ему голову. Слишком коротко они в последнее время сошлись, во время войны иначе и не бывает. Совестно принуждать мальчика к такому, ведь одно дело – в бою…
Но еще более совестно – нарочно подвергнуть опасности Стацинского. И об этом можно было подумать раньше. С человеком, вдруг посреди войны обезглавившим избранного князя, разговор короткий.
Правы Древние: ты-то, князь, не видишь дальше своего носа.
Стефан зашагал по комнате. Написать анджеевцу охранную бумагу – но ведь Марек на ту бумагу и не посмотрит… Вдобавок по милости Стефана анджеевец, кажется, вдребезги рассорился со своим Орденом и даже там не найдет укрытия. Написать собственным, знакомым брату почерком, что Стацинский все сделал с его благословения и по его просьбе, – так Марек, пожалуй, и на Тот берег отправится за братом, чтобы намылить шею.