Марек смеется – весело и громко, того и гляди, весь дом поднимет.
– Ну ты, Стефко, скажешь.
– Вот и не суди отца. Не тебе судить.
Брат замолкает. Потом из темноты доносится его шепот:
– А ведь верно, она красивая, а, Стефко?
Он поворачивается к окну. Бездумно чертит на стекле, запотевшем от тумана.
– Верно. Красивая.
В храме, когда жених и невеста опускаются на колени перед образом Матери и давно простивший отца Марек подает им кольца, Стефан вдруг думает: это навсегда. У отца совсем седой затылок.
Навсегда. До конца жизни. После свадьбы Стефан то и дело оказывается с ней рядом. Делает то, на что у вечно занятого отца не хватает времени, – а у него времени сколько угодно, он приехал на лето из Университета и слоняется по дому бездельно. Он знакомит Юлию со слугами, показывает имение, растолковывает семейные обычаи. Приносит книги, приходит в гостиную, заслышав звуки клавесина. Сталкивается на лестнице. Все это выходит не специально; просто у него не получается долго ее не видеть. В конце концов отец говорит в шутку:
– Осторожней, Стефко, а то подумают, что ты за отцовской женой ухлестываешь…
Тем вечером они встречаются наверху лестницы – случайно. Застывают, робея вдруг, как дети, которым родители не разрешают друг с другом водиться.
– Я уеду за границу, – говорит Стефан. – Я уже решил.
Он бы и в самом деле уехал – в Чезарию, во Флорию, к черту на рога, – если б не восстание.
– Возьмите, Стефан, я сделала это для вас.
Юлия протягивает ему расшитый кушак. Глаза у нее красные, припухшие – явно шила всю ночь. По белому шелку бежит зеленая вышивка; мягко спадают разноцветные кисти.
Почти такие же, только с другой вышивкой, достались отцу и брату.
– Стойте смирно, – говорит Юлия. Она ловко обматывает кушаком его талию, и он, замерев, ловит мимолетное прикосновение ее ладоней. Юлия взглядывает быстро и виновато и тут же опускает глаза. «Хоть бы меня на этой войне убили», – думает Стефан.
– Эй, пан порученец, что нос повесили? О чем задумались?
Он вздрагивает. Яворский подошел незаметно; хлопнул по спине, смеется в усы.
– Простите, пан воевода, я…
– Могу хоть всю Бялу Гуру поставить, что думаете вы о той ручке, которая вышила этот замечательный кушак… И кто же, простите за нескромность, эта прелестница?
– Жена моего отца, – ровно отвечает Стефан. Видимо, слишком ровно, потому что воевода вздыхает и говорит, будто о ране:
– Вот ведь как угораздило… Ну ничего. Дело молодое, пройдет…
Стефан и сам хотел так думать.
Только неправда ваша, пан воевода. Так и не прошло.
Солнце – всегда неожиданное в Цесареграде – вышло вдруг на промытое дождями бледно-голубое небо и сияло так, будто хотело отработать всю весну за несколько дней. Стефан надел шляпу и старался держаться в тени деревьев, но это не помогало. Глаза непрестанно слезились, и жажда так мучила, что он казался себе высушенной гусиной шеей, из тех, что идут на погремушки крестьянским детям. Войцеховский лгал, утверждая, что Стефан сгниет заживо: не сгниет, высохнет… Лотарю же именно теперь пришла блажь вытянуть советника на прогулку в сад. Рядом резвился наследник, то и дело выпрыгивая из-за деревьев и страшно клацая зубами. Его высочество изображало оборотня.
– Кажется, его высочеству надоело играть в Креславль, – заметил Стефан.
– Возможно, скоро он будет играть в другую войну, – проговорил Лотарь. Сам он наслаждался солнцем: разглядывал белую бляшку в упор, не боясь ослепнуть, подставлял лицо под лучи. – Когда мы разберемся наконец с этим… недоразумением и дадим ему надлежащий пример. Белта, вы слышали, что во Флории собирают белогорские легионы?
Эта привычка – заговорить об одном и резко переходить на другое – появилась у цесаря недавно. Полезно, если хочешь подловить собеседника. Говорили, что покойная цесарина тоже любила так беседовать…
– Разумеется, слышал, ваше величество, – сказал он спокойно. – Хотя порой мне кажется, что ваша тайная служба чересчур щадит мои чувства, скрыть такое не получилось бы…
– И что вы об этом скажете?
Стефан остановился под тенью широкого вяза. Сморгнул слезы.
– Ваше величество, я хорошо представляю себе, что это за легионы. Думаю, некоторых бойцов я знаю лично. Это люди, у которых после восстания не осталось ничего. Многим из них запрещено возвращаться в Бялу Гуру, многим возвращаться некуда. Естественно, они благословляют Тристана, потому что он дал им возможность отомстить за обиды. Все, что у них есть, – это ненависть и отчаяние… и флорийские деньги. Я могу предположить, что эти войска весьма малочисленны, а составляют их юнцы, старики и инвалиды… Или же мирные люди, которые усовестились того, что в прошлое восстание сидели по домам – вы представляете, сколько от таких проку в армии.
– Да вы знаете об этом больше Кравеца. – Кажется, цесаря это позабавило.
Стефан улыбнулся.
– Я знаю Бялу Гуру, ваше величество.
Он говорил откровенно, не произнес ни единого слова лжи. А о том, кто возглавляет легионы, у него и не спросят…
– Что вы думаете об их военачальнике?
Он едва удержался от того, чтоб надвинуть шляпу поглубже. Под вязом было легче, но он предпочел бы сейчас оказаться в темном, прохладном погребе.
Или в склепе…
– Я слышал чезарскую фамилию. Мне она незнакома. Очевидно, наемник, приставленный следить за другими наемниками. В конце концов, не думаю, что у них большой выбор. Всех, кто способен был командовать белогорцами, ваша матушка благоразумно… устранила.
Лотарь кивнул и замолчал, следя взглядом за наследником, который полз к нему по только проклюнувшейся траве, надеясь застать врасплох. Белые чулки на мальчике давно уж не были белыми, лицо раскраснелось, атласная курточка распахнулась. «Интересно, – подумал Стефан, – позволяли ли маленькому Лотарю играть в траве?»
Цесарь дождался, пока ребенок подберется совсем близко, наклонился и ухватил его под мышки.
– Ага! Я поймал оборотня!
Мальчик театрально верещал и болтал в воздухе ногами.
– Как вы думаете, Стефан, что нам с ним делать?
– Ну… У вас есть серебряные пули, ваше величество?
Цесарь с сожалением покачал головой.
– Тогда думаю, ничего мы сделать не сможем. Оборотни боятся только серебра…
Мальчик вдруг перестал смеяться и посмотрел из-за плеча отца странным, взрослым взглядом.
– Какая досада. – Цесарь опустил сына на землю, поправил курточку. Тот показал отцу длинный нос и умчался пугать няньку.
– Вы бы хотели быть с ними, Белта? – спросил Лотарь.
– Я здесь, с вами, ваше величество, – тихо ответил Стефан.
Лотарь улыбнулся короткой, острой улыбкой. Положил ему руку на плечо, как давно уже не делал. Собрался было что-то сказать, но тут из-за деревьев вылетел запыхавшийся паж.
– Ваше величество… Барон Кравец просит его принять. Я сказал, что вы на прогулке, но барон настаивает…
– Зови.
Кравец приблизился чеканным шагом. Поклонился.
– Ваше величество, я, кажется, помешал вашей беседе с князем…
– У вас ведь что-то срочное, Кравец?
– Весьма, ваше величество. – Тáйник не отрывал цепкого взгляда от Стефана.
– Пройдемте в беседку. Князь Белта…
– С вашего разрешения, я побуду здесь, государь.
Лотарь сощурился.
– Вам нехорошо?
– Солнце, ваше величество…
– Да что это за мода пошла – жаловаться на солнце! – сказал цесарь полураздраженно, полушутливо. – Не уходите, Белта, вы можете мне понадобиться.
Тот, кто планировал сад, был человеком разумным. Беседка стояла не так уж далеко, но из нее не доносилось ни звука. Стефан со вздохом опустился на прохладную деревянную скамейку и наконец закрыл глаза. Что же за сведения принес Кравец, если не мог подождать конца прогулки?
Пить хотелось нестерпимо, и даже через сомкнутые веки он видел жаркое, иссушающее марево.
– Ваше высочество! Ваше высочество! Помогите!
Кричала нянька, но открыть глаза не было сил. Наверняка она просто «испугалась» оборотня.
– Помогите! Его высочеству плохо!
В крике было что-то истерическое. Настоящее. Стефан разлепил веки, вскочил: женщина сидела на коленях над упавшим в траву ребенком.
– Что случилось? – Пока он добежал до них, няня уже расстегнула на мальчике рубашку, запрокинула ему голову и поднесла соли под нос. Но ребенку это не помогло, глаза у него закатились, пальцы беспомощно скребли по земле. Из горла вырывалось хриплое, свистящее дыхание, губы покрылись белым налетом и потрескались – будто он несколько дней не пил. Кожа стремительно теряла цвет.
Стефан никогда не видел себя во время приступов – потому и промедлил. А потом медлить стало нельзя; он подхватил мальчика и крикнул няньке:
– Да что ж вы замерли, бегите за доктором!
То ли она была новенькой и слушалась всех, то ли просто испугалась – но вскочила и ринулась, подобрав юбки, через газоны к дворцу. Из беседки никто не вышел – скорее всего, там их тоже не слышали. Значит, несколько минут есть…
Мысленно понося себя за глупость – у цесаревича-то откуда возьмется твоя болезнь? – он сорвал с пальца старый перстень с камнем и острым краем резанул по запястью. Белая линия налилась красным, он стиснул запястье и поднес его ко рту мальчика. Несколько капель крови упали на побелевшие губы, но наследник дышал все с тем же трудом. Еще несколько капель, без особой надежды – но дыхание стало ровнее, на щеки потихоньку возвращался румянец. Ребенок облизнулся, закашлялся – а потом ухватил руку Стефана и впился зубами в порез. Белта позволил ему сделать несколько глотков, а потом вырвал руку – не без труда.
– Все, ваше высочество. Все, все! Больше нельзя.
– М‐гм, – сказал тот. Стефан отвел с его лица мокрые волосы. Он помнил эти ощущения: бьющееся сердце, гулкая пустота в голове. И жажда…