– Да, госпожа ждет вас, прошу…
Свет в прихожей был неярким, но, по меньшей мере, позволял видеть, что по углам никто не таится. Девушка забрала у Стефана шляпу и плащ и повела по плохо освещенному коридору к лестнице. Тускло блеснули позолоченные рамы на стенах, выплыли из темноты оленьи рога.
Наверху лестницы горел свет; когда Стефан поднимался по ступенькам, до него донесся знакомый голос:
– Если вы ждете засады, князь, мне придется вас разочаровать: ее не будет.
Горели чадящие свечи в расставленных у стен канделябрах, горели слабо, и оттого коридор казался заволоченным дымкой. Но женщина, стоявшая у перил, даже в этой дымке была яркой и четкой.
– Спасибо, Анна, – сказала она служанке.
Та присела в глубоком реверансе и удалилась. Стефан поймал на себе ее любопытный взгляд.
– Не беспокойтесь, – сказала цесарина. – Анна не выходит отсюда… днем.
Похоже, кроме Донаты и служанки, никого здесь и нет…
– Чувствуйте себя как дома. Я рада, что вы принялы мое приглашение, князь. Во дворце нам бы не далы поговорить откровенно.
Голос ее сопровождало тихое эхо, придавая словам потустороннее звучание. Здесь, в этом пустом особняке, она выглядела настолько по-другому, что Стефан на миг усомнился: действительно ли перед ним Доната Костервальдау. В мужском костюме, с забранными в бисерную сетку волосами, она напоминала мальчишку-оруженосца с гравюр о саравских войнах. Но взгляд не мальчишеский: жесткий, глубокий.
Стефан поразился мрачности гостиной. Здесь, в Цесареграде, где сильные мира сего стремились каждую пядь жилища украсить золотом, где огнями и зеркалами отгораживались от вечных городских сумерек, – темное дерево и медвежьи морды на стенах, тусклые свечи в тронутых патиной канделябрах, занавеси цвета свернувшейся крови. Вазы из тяжелого дражанского стекла, поглощавшего и замысловатым образом преломлявшего свет…
Благословенное место для того, кто устал от солнца.
Зеркало Стефан заметил не сразу, сперва прошел мимо – и обернулся, оттого что показалось, будто свечи горят как-то странно. Огоньки трепетали в глубине комнаты, схваченной в тяжелую узорную раму. Казалось, в отражении темнота сгущается и тени, глубже и длиннее, чем на самом деле, скрадывают очертания залы. Но все же зеркало верно отражало низкий столик, бокалы с рубиновой жидкостью, Донату, которая смотрела на него выжидающе. Отражало все – кроме Стефана.
– Вы зря испугалысь, – проговорила Доната. – Если вас не видно, это значит толко, что вы еще не прошлы посвящения.
Она подошла к нему и встала рядом – и теперь в таком же зеркале на противоположной стене они отражались вдвоем.
– Я было подумал…
– Нет, князь. Вы смертны… и умрете довольно скоро, еслы не перестанете так яростно с собой бороться.
Цесарина опустилась в кресло у низкого инкрустированного столика и жестом пригласила сесть Стефана. На столе стояли два круглых и низких бокала на тонкой ножке.
Вернулась служанка с кувшином, испещренным бликами свечей. В кувшине колыхалась алая жидкость. Девушка наклонила его над бокалом, и на дно полилась яркая тяжелая струя.
Стефан сглотнул и отвел глаза, принялся снова разглядывать гостиную. Медвежьи морды насмешливо скалились. У дальней стены стоял клавесин, почти такой же, как дома.
– Я приходил сюда днем и слышал, как кто-то играет, – сказал Стефан.
Доната улыбнулась. Отпила из бокала – на верхней губе осталась еле различимая алая полоска.
– Думаю, играла Анна. Она часто просыпается до заката. Я привезла ее из Драгокраины, но во дворце ей делать нечего. Что же, Стефан, выпейте с вашей цесариной…
Она глядела на Стефана, не отводя глаз, но при этом взгляд скользил, и неясно было – что же она видит. Стефан против своей воли протянул руку к бокалу. Налитая щедрой рукой взвесь была безупречно-алой. Пахло железом, чистотой, жизнью. Ни одно вино не способно пахнуть так ярко.
– Мне нечасто удается улызнуть сюда, – сказала Доната, с явным удовольствием потягивая питье. – Но даже цесарине Остланда нужно отдыхать, а во дворце такая… давящая атмосфера.
Акцент ее сейчас стал сильнее. Доната слегка растягивала слова, выпевала окончания фраз. И здешнее мягкое «ль» не давалось ей совсем.
Может, оттого, что окна были плотно запечатаны портьерами, мрачная зала казалась странным образом отделенной от города снаружи. Будто и не в Цесареграде они вовсе, а в гостиной древнего дражанского замка, насаженного на скалу посреди тумана…
Стой.
Стефан моргнул.
– Здесь, – с нажимом произнесла цесарина, – мы можем спокойно поговорить. Нас трудно назвать друзьями, но вы один из нас. Я знаю, что с вами сейчас происходит, и могла бы дать вам несколко советов как сестра по крови… Но вы, кажется, не расположены слушать такие советы…
– Напрасно вы так думаете, – проговорил Стефан. – Стыдно признаться, но главная причина, которая привела меня сюда, – это любопытство…
– Неудивително. Вас ведь нарочно держалы в неведении о том, кто вы на самом делэ.
– Меня воспитывали согласно моей вере.
– И эта вера заставляет вас отказываться от себя. Мне тоже всю жизнь приходилось скрываться, но рядом всегда былы луди, знавшие мое истинное предназначение.
Стефан, успевший перетряхнуть биографию Донаты, понимал теперь, как удалось ей остаться незамеченной в семье Костервальдау. Младшая дочь в семье, на которую до поры даже не строили матримониальных планов – девочка отличалась слабым здоровьем. В конце концов ее отправили лечиться к тетке, на берег моря, да там и забыли. Вспомнили, только узнав о желании цесарины породниться с Костервальдау – а старшие дочери ей отчего-то не пришлись…
– Я знаю, что вы чувствуете сейчас. Вы всеми силами пытаетесь оттянуть время посвящения. Но это невозможно, еслы не пить крови. Несколько глотков не сделают из вас вампира. Элыксир здесь уже не поможет… он и так не всегда помогает. – Лицо ее омрачилось: видимо, Доната вспомнила о приступе наследника. – В конце концов, если ваше сознание протестует, пейте хоть бычью или медвежью кровь. Если болным чахоткой это позволается, то отчего ж нелзя вам?
Нельзя – оттого, что слишком велик страх, попробовав, не остановиться.
– Пейте же, – сказала цесарина, кивая на бокал. – Я избавила вас от необходимости охотиться.
Стефан вспомнил черноволосую девушку, раскладывающую рыбу на противне, темноглазого ребенка в лохмотьях. Должно быть, здесь много тех, за кем можно охотиться, кого не хватятся…
Тишина становилась плотной, обступала их со всех сторон.
Цесарина вертела в руках бокал, рассматривала тонкий хрустальный узор на кромке. Ворот рубашки открывал белоснежную шею и беззащитную ложбинку меж грудей. Пожалуй, единственное беззащитное в ее облике. На шее знакомой каплей поблескивал рубин. От Донаты по-прежнему веяло холодом, но сейчас это не казалось неприятным – так веет свежестью от человека, зашедшего с мороза.
– Вы знаете, как будет опечалэн мой муж, еслы с вами что-то случится. Думаю, и для Бялой Гуры это тоже стало бы болшой потерей. Насколко я знаю, ваша фамилыя одна из немногих, кто мог бы претендовать на княжескую булаву. Терять высокий род всегда болэзненно для страны.
– Княжеская булава, – улыбнулся Стефан. – Все это осталось в далеком прошлом, к чему вы вспомнили?
– Прошлое иногда преподносит странные сюрпризы. А патриоты Бялой Гуры, пожалуй, с вами бы не согласилысь. Если не станет тех фамилый, на которых испокон веков держалось ваше княжество, то рухнут надежды на его восстановлэние.
– Вы не перестаете меня поражать, ваше величество. Сперва печетесь о моем здоровье, теперь интересуетесь историей моей несчастной страны… Чем я заслужил такую честь?
Она мягко рассмеялась.
– Лоти столко носился с восстанием Яворского, что мне поневолэ пришлось заинтересоваться…
– Думаю, даже наши завзятые патриоты понимают, что восстановление княжества уже невозможно… и что любая попытка будет губительна. Я, во всяком случае, пытался донести это до моих соотечественников…
– Когда ездилы навестить болного отца? Ласло рассказывал мне о вашей встрече. Надо сказать, его удивило обшество, которое он там застал…
Стефан осторожно поставил бокал обратно на поднос.
– Странно, я не припоминаю, чтобы звал его в дом… Так пан Войцеховский в Остланде?
– Нет. Но нам случается посылать друг другу весточку… Ласло видел ваше собрание. Разумеется, он болэе всего печется о вас и доверился мне только под строгим секретом.
Стефан старательно-шумно вздохнул. Он не слишком боялся того, что мог поведать вампир. Даже если тот сам предстанет пред очи цесаря, вряд ли он расскажет что-то важное. Вешниц позаботился о том, чтоб посторонние ничего опасного не услышали. Но Войцеховский видел Марека.
Живого.
– Вы знаете пана Войцеховского лучше меня… Скажите, он порой не кажется вам экстравагантным?
– Как это?
– Эта его тоска по золотым временам Михала и плач о том, как детей Михала становится мало… Тогда как, если я правильно понимаю, достаточно как следует укусить человека, чтобы он вошел в наши ряды.
– Прискорбно, – сказала цесарина, – когда человек так мало знает об истории своего рода. Тот, в ком не течет кровь Михала, никогда не станет одним из нас. Это будет тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой. Таких обычно и называют нечистью. Они и довелы наш род до падения. Вернее, не они, конечно, а распущенность и неосторожность некоторых наших принцев. Вы… вы этого действительно не зналы?
В бездонных глазах – неподдельное удивление. Что-то настоящее, пробившееся через маску.
– Меня берегли от этого знания, – сказал Стефан с досадой. – И все же, что касается пана Войцеховского, я… могу себе представить, что он видел у меня дома. К моему отцу съехались гости, проведать. Верно, кое-кто из них запятнан восстанием, как и я. Но если дядя увидел в них комитет возрождения Бялой Гуры… Ему бы следовало пить поменьше крови у поэтов.
– Он сказал мне, что видел там вашего брата.