– Пан Войцеховский обознался, – сказал он холодно. – Мой брат давно мертв.
– Возможно, – спорить Доната не стала. Она уже сказала все, что ей было нужно. Теперь ему казалось, что медвежьи морды на стенах ухмыляются.
Цесарина примирительно дотронулась до его руки.
– Вы не так меня понялы, князь, неужто я бы стала обвинять вас в бунте? Ласло порой действително преувелычивает. Я прекрасно знаю, как вы преданы цесарю. Я и пригласила вас сюда в надежде убедить не доносить на нас…
«Доносить»… Слово, которое скорее подходит старшим классам военного лицея.
– Я не стану скрывать ничего, что может повредить его величеству.
– Даже если это грозит опасностью его сыну?
Наследника Белта видел не далее как вечером, когда выходил от цесаря. Мальчик прятался от фрейлины за колонной и, заметив Стефана, с серьезным видом прижал палец к губам. Вид у него был здоровый, на щеках румянец.
– У вас обширные планы на его высочество, – заметил Белта.
Цесарина вздернула подбородок.
– О чем вы?
– Ваш сын однажды станет властителем Остланда, но не утратит и связей с Драгокраиной. Думаю, он сможет прекратить преследования, которым подвергается род Михала.
– А вы решилы, что мой сын непременно этого захочет? – Доната глядела на него испытующе.
Окружавшие их полумрак и одиночество, обманчиво-безопасные, подталкивали к откровенности.
– Эта неначавшаяся война дурно сказывается на моих нервах, ваше величество. Мне стали представляться совсем уж невероятные теории.
– Что же вы такого надумалы?
– Совершеннейшую дичь, недостойную вашего внимания.
– Ну что вы, я с удоволствием вас выслушаю. Утро еще не скоро…
Стефану неодолимо хотелось встать и отойти подальше – от столика, от того, что на нем стояло. Увериться, что тело ему еще подчиняется.
Цесарина поднялась, вздохнув, прошла к клавесину и села на низкий стул. Открыла крышку, словно собиралась играть, но вместо этого сказала:
– Я слушаю вас, князь.
Требовательно, как Лотарь на Совете. А ведь покойная цесарина растила себе смену…
Вырастила.
– Это все пан Войцеховский, – начал Стефан, остановившись у окна, наглухо закрытого бархатными портьерами, – с его вечной ностальгией… Ведь пожелай кто вернуть потомкам Михала их законное место на троне, это было бы удобнее всего сделать сейчас. Теперь, когда в Драгокраине думают, что уничтожили всех вампиров, и потому перестали бояться…
Цесарина сидела неподвижно, сложив на коленях мраморно-белые руки.
– А Остланд занят своей войной. Да еще этот союз с Чезарией так некстати. Держава сейчас вряд ли сможет вмешаться в дела Драгокраины. Тем более что вы в таком случае попытались бы убедить вашего супруга принять нового господаря, ведь он ваш кровный родственник…
Горло царапало. Наговорился, теперь хочется пить. А бокал так и стоит на столе, достаточно обернуться, пройти несколько шагов и взять его…
– Вот так, князь. А когда я говорила о восстановлэнии Бялой Гуры, вы на меня сердилысь…
Стефан прежде не видел у нее такой улыбки. Впрочем, в его присутствии она вообще редко улыбалась. Он понял, отчего Доната кажется ему настолько на себя не похожей. Дело было не только в странном наряде. Вне дворцовых стен она и двигалась по-другому, без обычной чопорности, но с небрежной уверенной грацией. Она выглядела свободной.
– И ведь в самом деле интересная теория, куда более нелэпые удостаивалысь внимания моего супруга… Отчего же вы называете ее бредовой?
– Оттого, ваше величество, что у вас есть наследник. И он сможет влиять на Драгокраину. По праву крови, без всяких интриг… Четверть века – что за срок для человека нашей крови?
– Так всегда бывает. – Она снова улыбалась. – Такая стройная теория – и разбивается об один малэнький факт…
– Вот потому и я не могу понять, зачем было кому-то втягивать вашего супруга в союз с Чезарией.
Она поджала губы.
– В самом деле. Кто-то действовал… очень неосторожно.
– Кто бы ни действовал таким образом, он поступил низко, – проговорил Стефан, глядя ей прямо в глаза. – Воспользоваться памятью о его самых тяжелых минутах, пытаться затмить разум, чтоб навязать ему свою волю… Будь на месте его величества человек слабее духом, он мог бы не выдержать.
– Отчего вы говорите это мне?
– Вы знаете, что я привязан к наследнику и не хочу вредить… людям своей крови. Но если Лотарю будет что-то угрожать, я буду обязан защитить его.
Взгляд ее из скользящего сделался острым.
– Даже еслы придется выбирать между цесарем и вашей страной?
Он молчал долго. Наверное, дольше, чем нужно.
– Его величество сделал для меня так много, что я не уверен, имею ли право выбирать.
Она опустила голову и снова отошла к клавесину.
– Лотарь – отец моего ребенка, – сказала она, не оборачиваясь. – Отец лучший, чем я могла бы надеяться. Меньше всего бы я хотела, чтоб с ним случилось несчастье. Верите или нет, перспектива быть регентом в этой… стране меня не прелшает.
– В таком случае вам нечего опасаться с моей стороны.
Стало тихо. Разговор утомил обоих, по крайней мере, Стефан был рад передышке.
Доната бесцельно провела пальцами по клавишам, спугнув тишину, и вдруг рассмеялась:
– Моя покойная свекровь ошиблась. Ей слэдовало женить Лотаря не на мне, а на вас…
– Боюсь, ваше величество, в таком случае встал бы вопрос о престолонаследии, – серьезно сказал Стефан.
Она развернулась.
– Надо же. Князь Белта умеет шутить.
– В последнее время я не слишком стараюсь. Лучшей шуткой посчитали мое назначение на нынешний пост, боюсь, этого мне не перещеголять…
– Мы с вами можем стать друзьями.
Она стояла совсем близко, чуть наклонив голову; тускло блестели бусины в волосах.
«В глаза не смотри, за собой уведет», – вспомнилось отчего-то, как остерегал его пан Ольховский.
Стефан облизал губы и сказал:
– Я никогда не был вам врагом, ваше величество.
– Вот упрямец. – Доната указала на бокал. – Вы так ничего и не выпилы. А теперь ваша кровь свернулась. Куда это годится? И вот что, князь. Еслы вы не собираетесь скоро проходить посвящение, вам лучше сточить клыки, иначе будет заметно.
Стефан вернулся туда, где оставил карету. Кучер спал на козлах, укутавшись пледом, струйка слюны сбегала из раскрытого рта. Глядя на него, Белта будто вернулся в привычный мир. Ночь перестала быть беззвучно-стеклянной, потянулись запахи гнили и свежей рыбы, донеслась брань непроспавшихся бродяг, трели первых птиц. Где-то хлопнула ставня, где-то дверь, раздались торопливые шаги: не у одного Стефана было этой ночью свидание.
Стефан разбудил кучера и велел отправляться домой одному.
– Да как же ж…
– Уже утро. Езжай, я дойду.
Карета тронулась с места неуверенно, кучер явно ожидал, что хозяин передумает и окликнет его. Может быть, и стоило – небо понизу уже становилось розовым. Но вместо того чтоб искать укрытие, Стефан зашагал дальше по узкой улице. Серая ночь прозрачнела, становилась зябкой. Город казался странно домашним, будто Стефан вернулся из долгого путешествия.
Он собирался выйти к морю, но проулок неожиданно вильнул, и Белта только сильней запутался в паутине бедных кварталов. Здесь уже занималась жизнь; угрюмые, с узкими от недосыпа глазами работники двигались на мануфактуры. Они смотрели в землю и лишь изредка с удивлением и враждебностью взглядывали на богато одетого господина.
Храм вывернул из-за угла ему навстречу совершенно неожиданно. Маленькая, крепко сбитая из серого камня церквушка, по низу стен кое-где поросшая мхом. Такую скорее ожидаешь найти в рыбацкой деревушке Эйреанны, чем посреди Цесареграда.
Эйре храм и принадлежал, судя по вырубленному над дверью изображению Матери с лирой в руках. Дома повыше плотно закрывали церковь своими спинами – в Остланде не любят тех, кто молится иным богам, кроме цесаря.
Несмотря на ранний час, храм был открыт. Белта вошел, преклонил колени, осенил себя знаком перед образом Матери. Она тут была не слишком на себя похожа, эйре в тоске по своим древним богам рисовали ее рыжей, в зеленом одеянии, всегда – у подножия холмов. Кто-то из них холмам и деревьям молится до сих пор… Но большинство разочаровалось в старых божествах, поняв, что те не спасут от Державы.
Впрочем, Мать им тоже не слишком помогла.
Скамьи пустовали, служителей нигде видно не было. Стефан присел недалеко от входа, произнес короткую молитву. Вряд ли Мать слышала его, она продолжала перебирать струны лиры.
«Что же ты до сих пор пускаешь меня к Себе?
После сегодняшней ночи, после кровавой полоски на губе цесарины…»
Вам бы надо сточить клыки, князь.
Вдруг показалось, что и у него губы обмазаны; он несколько раз вытер рот, но ощущение не пропало.
«Значит, я обманывал и Тебя, и себя? Я такой же, как они, и предложи она мне кровь еще раз – я не откажусь, не смогу. И выход только один».
Он уже не удивлялся провидению, толкнувшему его на эту улицу. Он пришел в храм спасаться не от восхода, а от того, от чего всякий пытается спрятаться в юбках Матери, – от страха смерти.
Если он скоро умрет… молодой, старые раны не тревожат – и гадать не нужно, что решат в Бялой Гуре. Поднимут скандал, заклеймят остландских отравителей, да и полезут поперед батьки в пекло. Семь лет он жил в долг, долг надо когда-то отдавать… но не сейчас же, когда вокруг одни загадки, а страна на пороге… неизвестно чего.
На самом деле умереть он должен был сегодня ночью. А Доната оставила его в живых, значит, ей или наследнику грозит опасность.
Что ж, бычья кровь так бычья кровь, остается только надеяться, что хватит сил не сбиться с пути и не приохотиться к человечьей.
Через витражи полился свет, заиграл в рыжих волосах Матери.
Стефан опустился на приступку и начал молиться.
Домой он добрался с трудом: солнце давило, заставляя пригибаться к земле, будто был он дряхлым стариком. Слуги, изучившие привычки хозяина, задернули все шторы, погрузив гостиную в приятную безвременную полумглу. Он рухнул на диван, не в силах добраться до спальни, да так и проспал полдня. Ему снился удивительно светлый, хороший сон. Он дома, и Катажина еще жива, и с утра они собираются на службу. Стефан не запомнил почти ничего из того сна, да и до храма доехать они не успели. Но проснулся и долго еще не открывал глаза, пытаясь сохранить картину чистого, омытого дождем летнего утра, веселья поспешных сборов, когда отец шутливо пререкался с Катажиной, а Марека, как водится, искали по всему дому и саду. И запах влажной земли и полевых цветов, и колокольный звон, и предчувствие радости. Когда наконец последние размытые образы пропали, он с трудом сел на кровати и понадеялся, что сон к письму.