– А оно скоро закончится? – сипло спрашивает Белта. – Какие новости оттуда?
– Мятежники проигрывают, – без обиняков говорит черно-вишневый. – Вам не нужно сейчас домой, князь Белта. Это всего лишь мера предосторожности. Просто пообещайте мне…
– Белогорский князь мог бы дать вам слово. Но вы сами назвали меня остландским подданным.
Хотарур тяжело вздыхает.
– Как вам угодно. С этой минуты, князь Белта, вы под арестом по подозрению в мятеже против дружественной нам державы. Вам придется остаться в этой башне.
Стефан на секунду закрывает глаза.
Как же все нелепо вышло, пан воевода…
– Когда я вернулся в Бялу Гуру, все уже было кончено, и меня даже не сочли нужным арестовать.
Стефан поднялся, собравшись было пошевелить угли в негорящем камине. Покачав головой, оперся о каминную полку. Как звали того хотарура, он не помнил. Забыл имя человека, по сути спасшего ему жизнь…
Мальчишки примолкли. Мирко бросил на старшего недобрый взгляд – ну что, мол, доволен? Со Стефана, пока он рассказывал, слетел хмель, и он сожалел уже, что разговорился перед полузнакомыми.
Когда они ушли, наступило опустошение. Комнаты казались чужими, будто Стефан только что здесь поселился. Странно все-таки поступает судьба – послала ему этот дом с ненужной роскошью, к которому он никогда не привыкнет, а палац Белта… даже не снится. Память о доме в Швянте – огромном, светлом, со скользкими паркетами и гулкими коридорами, по которым они с Мареком любили бегать наперегонки, – была сродни памяти о потерянной в бою руке; и не воспоминание вовсе, а постоянная нехватка чего-то, которую даже не осознаешь. То понадобится книга из тамошней библиотеки, то сущая безделица, вовремя не взятая из шкафа…
Это снова навело его на мысль о тяжелом фолианте с бурой обложкой, на которой сияло грязным золотом рассветное солнце. Вешниц когда-то читал ему из этой книги. Стефана тогда необычно тяжелый приступ уложил в постель. Страшная слабость не давала подняться, и будто в тумане склонялось над ним обеспокоенное, виноватое почему-то лицо Катажины. Отца тогда не было дома, а был вешниц. Он зашел к мальчику поздно вечером, увидел, что тот не может спать, и тогда, ворча, принес эту книгу. Стефан уже не помнил, что услышал тогда; но помнил, что притворялся больным, чтоб вешниц почитал еще. После он отыскал книгу в библиотеке, но едва успел полюбоваться заброшенными кладбищами и зловещими замковыми башнями на гравюрах да прочитать надписи под ними, как его застал отец и отчитал за то, что берет недозволенное. И тяжелый том из библиотеки пропал – как ни искал Стефан, презрев отцовский запрет, так и не нашел.
Стоило бы спросить у цесарины – у нее наверняка найдется копия…
Парад в честь Лотаря Освободителя проходил в последний весенний месяц, когда булыжники на площади становились чистыми и гладкими, а в голубом вымытом небе гостило солнце и золотило все, что не было позолочено в его отсутствие руками человеческими. Из всех праздников Державы день Освободителя был самым светлым, самым ярким и самым шумным. Грохотали по булыжникам копыта разукрашенных коней, тяжким неумолимым громом отдавались шаги полков. Полки эти, растягиваясь по площади и Цесарской дороге, строились ровными безупречными квадратами и не столько ослепляли яркостью униформы, сколько поражали необыкновенной слаженностью и поворотливостью. Двигались они едиными волнами, заливающими все пространство двора и близлежащих улиц. Даже выражение их лиц казалось одинаково упоенным. Стефан всякий раз взирал на эти парады со смесью досадливого восхищения, страха и зависти. Даже ему – когда-то, в другой и чужой, казалось бы, жизни, рубившемуся с этими красными мундирами – теперь они казались схожими со святыми, настолько просветленным был лик каждого, настолько четко выписывалась на их лицах готовность тут же, не сбиваясь с шага, отправиться в бой, сложить голову за цесаря…
Лотарь принимал парад. Глядя на него сейчас, Стефану трудно было представить, что это его друг, что его приходилось поить рябиновкой во время приступов хандры, что он вообще – человек. Лотарь, прямо и гордо восседающий на белоснежном дражанском жеребце, казался существом из другого мира. Никакой излишней роскоши, вместо тяжелой, усыпанной самоцветами короны – тонкий золотой обруч, сияющий в гриве светлых волос. В отсутствие подчеркнутой царственности Лотарь казался царем истинным, призванным вершить суд и на земле, и за земными пределами. Казалось, строгое одухотворенное лицо взирает на тебя с небес, куда простому смертному не дотянуться. Любой, кто увидел бы Лотаря сейчас, понял бы без труда, отчего в Остланде его образ затмил исконного Разорванного бога и даже в мужицких мазанках вместо икон вешали портрет цесаря. Тот непонятный бог далеко, не он помог остландцам овладеть этой землей, не он построил спасительную Стену, отгородив от множества врагов, нет, то был цесарь… И за цесаря они будут воевать, отрывать зубами новые и новые куски земли, когда невмоготу станет за Стеной сидеть.
Парад все не кончался, войско было похоже на чудесную махину, что повиновалась единственно голосу Лотаря, разносящемуся по площади. Стефан угрюмо подумал о недавнем «Совете за чаем». Глупцы, какие глупцы… С несколькими легионами Марека, с недообученными студентами Бойко – против этих?
У Яворского хотя бы была армия – прореженная, лишенная оружия, но армия. Спасибо деду Лотаря, рассудившему, что в Бялой Гуре знать с большей охотой ринется друг на друга, чем на внешнего врага. Потому те, кто собрался под знаменами воеводы, еще помнили, как держать оружие…
«И что толку в свободе? Эти несвободны – но вот они, маршируют, счастливы и любое войско могут стереть с лица земли оттого, что едины. А у нас была воля, и что мы с ней сделали? Собачились друг с другом, пока другие присматривались к нашим границам. А теперь, пожалуйте, объединились. Так поздно…»
Стефан недолго наблюдал за зрелищем – глаза скоро заволокло слезами, и он то и дело вытирал их. Стоящие рядом подумают, что советник до сих пор оплакивает свое несчастное княжество, не устоявшее под таким напором. Цесарские маги постарались на славу, и солнце с небес лилось нещадно, так что Стефан едва выстоял парад. Едва стало возможно уйти, он с облегчением забрался в темную карету и велел везти домой, где ждала его кружка свежей бычьей крови. О чересчур поспешном его уходе шептаться не будут – иногда полезно быть белогорцем.
Отставив кружку, он посидел немного, чувствуя, как проясняется голова и возвращаются силы. От крови ему становилось все лучше… и солнце он переносил все тяжелее.
Это не сделает вас вампиром. По крайней мере, не сразу…
Стефан поглядел на зашторенные окна, на кружку со следами крови. Сколько времени пройдет, прежде чем слуги начнут шептаться? И дернуло же его тогда после игры с Ладисласом собрать игральные кости… «В первый раз вижу, чтоб их собирали по одной…» Хорошо еще, что рядом не оказалось дражанского посла.
До вечернего приема еще оставалось время, а в кабинете ждали письма. От посланца в Пинской Планине вестей пока не было; зато был до тошноты подробный, тщательно и со сквозящим в строчках раздражением рапорт от тайной службы. Стефан усмехнулся: пожалуй, он не возражал бы против Стены на этой несчастной земле – чтоб загородить уж навек от дражанцев…
Кроме того, и в рапорте Кравеца снова говорилось о лесной вольнице. Бандиты нападали на остландские разъезды, стреляли в курьеров, грабили подводы с державным грузом. Пытались понемногу расшатать установленный державниками порядок.
В первый раз с тех дней, когда он сидел под арестом в Драгокраине, Стефан чувствовал себя таким беспомощным. Можно сколько угодно тянуть за спутанные нити здешних интриг, пытаясь расплести их прежде, чем узел разрубят войной, – какое до того дело по ту сторону границы? Там попросту хотят остландской крови и получат ее – и будут за нее отвечать. Прав был Бойко: пока Бяла Гура не свободна, мирной ей не быть…
За окном город начинал гулять; улицы пестрели от выбравшихся на прогулку разряженных горожан. В Цесареграде вообще любили одеваться ярко, споря с прирожденной серостью города, и в праздничные дни казалось, будто на улицы кто-то наляпал краски. Ахали барышни, кричали дети, голосили с визгливой и притворной радостью жоглары. Что-то трещало, пенилось, лопалось и звенело. До окон кабинета долетали зычные призывы лоточниц, торгующих леденцами и пышками. Дальше от дворца на лотках торгуют рябиновкой, наливая ее черпаком, как воду, и веселье шумнее и грубее. Сегодня праздник для всех – день, когда Лотарь Освободитель, по преданию, окончательно загнал в холмы бывших владельцев этой земли. День, когда земля стала остландской.
Были и другие парады и праздники, все больше летом и осенью – в честь взятия Эйреанны, разгрома Саравской унии, победы над Белогорией, – но другие не были так ярки, так полны пьяного безнадежного веселья, как день Освободителя.
Вот потому никто здесь и не желает верить в вампиров. На земле, с таким трудом от прежней «нечисти» очищенной, новой нечисти появиться не должно. Слишком крепко засел в людях страх чужой земли. Оттого истребляли безжалостно вурдалаков и оборотней, изгоняли призраков цесарским именем и магией. Чтобы и духи, и вампиры, и те, против кого они прежде воевали, вспоминались одинаково – как давняя, почти не страшная сказка…
Свет и сверкание вечернего приема не развеяли печальных мыслей. Цесарина сидела рядом с Лотарем, чопорная и невозмутимая, как всегда. Ничего в ней больше не было от мальчишки-оруженосца. Стефан, сам не зная почему, пожалел об этом. Приглашенные на вечер послы напоминали пикантную флорийскую комедию, когда за одним столом оказываются муж, любовник и подруга любовника, которая питает к мужу романтические чувства. Чеговинец, с чьей страной официально так и не воевали, а потому и отказать от дворца ему не могли; дражанец, чьи господари уже захватили половину Чеговины; и чезарец, чей капо со дня на день должен объявить господарю войну вслед за флорийцем… Сейчас же все трое улыбались друг другу и возносили здравицы за цесаря, за прекрасных дам и за дружбу их великих народов. Стефан тоже выпил с ними.