– Я просто не хотел досужих слухов, ваше величество.
– Полагаю, – сказал Лотарь, – что будет только справедливо, если господин Клетт и генерал Редрик пройдут такую же проверку.
Молодцы Клетта сейчас перебирали бумаги у него в кабинете. Хорошо, что вешниц научил Стефана когда-то вытирать пресс-папье яблочным уксусом – после этого никакой магией не вычислить, что было написано…
– Что же до барона Кравеца, я не могу понять… Мы весьма мирно расстались. Единственное, что могло бы его… смутить, – это мой вопрос о маге. Мне приходит в голову только одно объяснение, государь… Кравец каким-то образом узнал, о чем вы говорили с мэтром Леопольдом, и понял, что разгадка близка.
– Наверное, не стоило мне… – Лотарь по-старчески тяжело поднялся с кресла. – А, к бесам! Если он удрал к Чезарцу, мы попросим его выдачи.
– Разумеется, государь.
Какое-то время после исчезновения тáйника отдел его походил на расшатавшийся забор. Через забор этот просачивались сведения, которые при прежнем начальстве Стефан не мечтал и получить. Каждый из попадавших ему в руки отчетов по Белой Гуре был немного тревожнее, чем прежний.
Ничего особенного по меркам обычной захваченной страны, и лесные братства поменьше и послабее, чем были когда-то в Эйреанне… Просто продолжают, скирда к скирде, собирать солому. И упорно бьют камнем о камень, не оставляя надежды высечь искру.
И это – не считая Пинской Планины.
Лотарь, бывший после бегства Кравеца в непреходящем едком раздражении, взвился, выслушав Стефана:
– Князь Белта, зачем я давал вам эту должность? Чтоб вы бегали ко мне с каждой жалобой? Ваше княжество, так извольте вы им и заняться и увольте меня от всего этого!
Под «всем этим» Лотарь имел в виду военную затею. Его величество любил ввязываться в авантюры, но, если что-то шло не по его, быстро терял к ним интерес и впадал в меланхолию.
Ваше княжество…
Вуйнович когда-то обвинял его в желании стать наместником. Сейчас бы Стефан, наверное, не стал с генералом спорить.
Он диктовал письма одно за другим, пока не заметил, что у секретаря распухла и покраснела рука. Отцу и Вуйновичу он написал сам.
Что же до картины, присланной мне домом Черроне, – писал он Корде, – хоть мне и жаль огорчать тебя, но должен сказать, что в Остланде такая манера довольно быстро вышла из моды. Я понимаю, что вкусы здесь отличаются от тех, к которым ты привык в Шестиугольнике, но все же не до такой степени, чтоб вступать в прямое противоречие. Думаю, что и у вас такое искусство скоро сочтут непростительно наивным и твой художник останется без работы. Я благодарен тебе за рекомендацию, но, положа руку на сердце, ты и сам признаешь, что это не шедевр ни в задумке, ни в исполнении…
Через несколько дней созвали Совет – спешно, почти с самого утра. Стефана едва растолкали слуги: он в последние дни валился перед рассветом и засыпал беспробудным сном, как бы ни сопротивлялся и сколько б ни пил цикория.
У Лотаря, когда он вошел в кабинет, лицо было упрямо-сосредоточенным: губы сомкнуты, брови чуть нахмурены. Лицо человека, принявшего решение. Стефану стало не по себе. Что можно надумать, когда за спиной стучат каменные копыта?
О Кравеце придворным было сказано, что он отправился в Чезарию с особой цесарской миссией. Устраивать публичное разоблачение не стали: это слишком взбудоражило бы двор. Но само его отсутствие привело советников в замешательство, и никто не осмеливался высказаться слишком определенно.
Стефану это было на руку.
– И что же вы думаете теперь о нашей затее, князь Белта?
– Я думаю, как и прежде, ваше величество: не стоит сейчас вовсе ничего затевать. Ни одному из так называемых союзников мы сейчас не можем доверять, и в особенности – Драгокраине. Кроме того, вследствие… известных нам обстоятельств Шестиугольник может знать о нас больше, чем нам хотелось бы. Абсолютной неосторожностью было бы в таких обстоятельствах начинать кампанию.
– Что же заставляет вас думать, что государь Николае не достоин доверия?
Непривычно видеть Клетта на месте Кравеца. Бегающий, прикидывающий, оценивающий взгляд – вместо бесстрастно-зеркального.
– Я не могу счесть хорошим знаком то, что господарь Николае принимает у себя при дворе человека, предавшего нашего цесаря. И я имею основания предполагать, что послан этот человек королем Флории. Не знаю, как вам, господин Клетт, а мне не хотелось бы, чтобы Остланд оказался, простите за выражение, один в чистом поле.
– И откуда же, ваша светлость, вы узнали о сношениях дражанского господаря? Не от барона ли Кравеца?
– Никак нет. Мне вовремя сообщил об этом наш посол в Кирали, человек достаточно разумный, чтобы понять, откуда исходит опасность.
Наступили дни безвременья: будто бы все было ясно, но ждали решающего слова цесаря. Бездействие давило. Самые нетерпеливые уже собирались в кружки и громко требовали войны. Восклицали, не боясь, а скорее желая быть услышанными: «Да при покойной цесарине мы б тех флорийцев уже общипали!» Названия, имена: Чезария, Ледено, Тристан – все перемешались в бесконечных беседах, потеряли смысл. Казалось, им все равно уже, с кем воевать и за что. Стефан начинал понимать своего цесаря.
Все чего-то ждали; и Стефан ждал, и молился, чтоб ничего не изменилось. Пусть все остается как есть: Дражанец вязнет в чеговинских полях, король Тристан стоит за Ледено и недоумевает, отчего враг не идет ему в руки, а белогорские легионы упомянутого короля атакуют в Люмьере веселые дома. Так, глядишь, и вся война потихоньку сойдет на нет.
Из Пинской Планины не было вестей, и Стефан считал это добрым знаком. Он надеялся, что отряд Гайоса бравой своей выправкой наведет страху на «беженцев». А что отряд, с позволения сказать, чистая декорация… так другого там и не надо. Упаси Матерь…
С Донатой поговорить не удавалось: всякий раз, как Стефан ее видел, она была или с Лотарем, или – куда чаще – в окружении своих дам и одаривала его благосклонным, но прохладным взглядом. Изредка даже улыбалась, но близко не подпускала. И записок от «сестры по крови» Стефан больше не получал.
А вокруг расцветало короткое влажное северное лето с изумрудной травой, резко брызнувшими яркими цветами и одуряющей беззаботностью. Беззаботность врывалась в окна, теплым ветерком проносилась по коридору, и каждый чувствовал себя мальчишкой, норовящим сбежать от ментора. Те, кто не желал немедленного начала войны, с не меньшим жаром обсуждали переезд в Летний дворец, который в этом году запаздывал.
Стефану дворец всегда казался неудобным, построенным наспех; свите приходилось тесниться и вечно натыкаться друг на друга, как путникам на постоялом дворе. Но если они и впрямь соберутся ехать… это значит, что ничего серьезного этим летом не ожидается.
Так что он примкнул к «отъездной» партии и слушал, как обсуждают неизменно грандиозные планы на остаток лета. Когда его не сторонились, он и сам вступал в такие разговоры.
– Не поедем мы никуда, голубчик, уж поверьте мне, – предрек генерал Редрик. Молодой – на год или два моложе Стефана – ухоженный красавец с манерами дамского угодника походил на генерала не больше, чем Стефан на остландца. Особых военных услуг Стефан за ним не помнил, но знал одну главную: «генерал» не был из людей цесарины. За то и значился теперь при Лотаре военным советником. Но кому, а не Стефану судить о справедливости цесарского выбора.
– У нас война на носу, кто ж при этом отправится развлекаться?
В последнее время Редрик ходил унылым: реляции из Чеговины поступали неутешительные. Дражанцы вроде не отступали, но и не продвигались, а остландские отряды теряли «добровольцев». И не только в бою – об этом не говорили, но многие остландцы просто дезертировали и бежали – кто в Чезарию, кто во Флорию, кто еще подальше.
– Вы считаете войну неизбежной? Мне, напротив, кажется, что теперь без нее вполне можно обойтись.
– Голубчик, вы мирный человек, – с явным неодобрением сказал советник. – Но мы и так неоправданно тянем. Если дражанцы проиграют, враг окажется у наших ворот. Выступать надо сейчас, сейчас! Я не сомневаюсь, что цесарь скоро начнет собирать войска, поэтому вряд ли нас ожидает отдых. Хотя я бы, сказать по правде, с удовольствием поохотился. Вы ведь тоже любите это дело, голубчик?
При молодости Редрика такое обращение звучало нелепо. Сам генерал об этом наверняка догадывался, но избавиться от привычки не мог, тем и заслужил свое прозвище.
Слово за слово, разговорились об охоте. Кажется, Голубчик с одинаковым удовольствием стрелял бы что перепелов, что чеговинцев.
– Да увольте, – говорил он, – какой же медведь в августе? Его зимой надо брать, когда облежится, тогда и веселье выйдет изрядное. Вы уж на меня не обижайтесь, но охота на овсах – это дело крестьянское…
– Разумеется, – сказал Стефан, – всей цесарской свитой в лабаз не засядешь. Но, по мне, так и мужества здесь нужно больше, чем для зимней охоты, не у всех крестьян оно найдется, да и не у каждого благородного…
Генерал зарделся.
Охота на овсах была любимым развлечением пана Ольховского – и только на нее он с бóльшим желанием брал Стефана, чем Марека. Чтоб сидеть в засаде, нужно терпение. Стефан помнил, как звенело в ушах от купола, что вешниц набрасывал на них, чтоб медведь не почуял их раньше времени; помнил заледеневшие руки и ноги и жутковатое чувство, с которым он прислушивался к лесу, ставшему чужеродным и непонятным…
– Ваша светлость. Ваша светлость!
Перед ним стоял секретарь. То, что он сам отправился искать Стефана, хотя мог послать к нему гарда, уже предвещало плохие новости.
– Покорно прошу меня извинить… Только что вам прибыла молния от господина Грауба.
Стефан извинился, развернул аккуратно сложенное послание. Почерк у мага, который принимал молнию, был мелкий и неразборчивый, буквы наползали друг на друга.
Светлый князь, с огорчением сообщаю Вам, что здесь произошли серьезные беспорядки. Местный сброд учинил бунт, который удалось подавить введенным по Вашему совету войскам. К сожалению, зачинщикам удалось ускользнуть, но местных убито два десятка душ, к тому же много раненых. Ранен и граф Лагошский. Командующий отрядом полковник Хортиц ввел военное положение на всей Пинской Планине. Льетенанту Остланда и генералу Кереру доложено. Обязуюсь выслать Вам подробный рапорт так быстро, как только смогу.