Ветра не было, море в сумерках походило на застывшую белесую грязь. Они намеренно не стали слишком отдаляться от гуляющих, коих на набережную высыпало много.
– В следующий раз, пан Стацинский, оставьте саблю в гостинице.
– Но как же…
– Или смените эйреанку на что-то более приличное. Здешние студенты не носят оружия, вы рискуете не понравиться городской страже.
Удивительно: Стефан не чувствовал ни страха, ни неприязни, ни, наконец, уколов совести. Мальчишка своим появлением пробудил воспоминания о поездке домой, о «Совете за чаем», смородиновых пирогах, об отце и Мареке. Даже дуэль у старой церкви представлялась теперь детской игрой. Вспоминалась не боль, не серебряное лезвие, а сочувственный взгляд Юлии, когда он вернулся.
– Что дома? – спросил он, когда они спустились к самой воде. Анджеевец, приставив руку ко лбу и приоткрыв рот, разглядывал море и город вдоль берега. Если и есть в толпе шпики, подумают, что провинциал восхищается столицей.
– Ваших я с тех пор не видел, – заговорил юноша.
Стефан силился вспомнить его имя. Что-то хорошее: Дрогош, Милош… а! Феликс. Счастливчик.
– Но я говорил с генералом Вуйновичем – сказал счастливчик. Ветер раздул его волосы, и Стефан увидел шрам над виском. Стало совестно. – Уж не знаю как, но он сумел собрать под началом всех лесных атаманов. Кстати, генерал велел мне извиниться перед вами.
– Это подождет, – сказал Стефан. – Еще?
– Я мало знаю, князь. После ранения я гостил у графа Лагошского. Он… он после Планины словно умом порешился, собирался уже созвать людей и двигаться на столицу. Его удерживали всем домом.
Стефан прикидывал: если, едва опомнившись, Стацинский отправился к графу, то, верно, приют Анджея находится где-то в Пинской Планине. Отчего нет – главная вампирья опасность идет как раз из Драгокраины. Должно быть, граф еще и помогает Ордену…
– Остальные все… готовы. Только ждут слова из Флории и от вашего отца. Рассказывали, Стоцким ураган прямо к воротам ветку боярышника принес. Это князь Станислас вицы рассылает…
Вот бы Станисласу это восстание и возглавить.
– А вы хорошо выглядите, – заявил анджеевец. – Начали пить кровь?
Стефан едва не пустился в объяснения – мол, такое и обычные люди пьют для поддержания здоровья, – но смолчал. К чему оправдываться перед мальчишкой? Вдобавок Стацинский скажет, что от бычьей крови не так далеко до человечьей… и будет прав.
– Вы хотели сообщить мне что-то важное?
– Верно. – Анджеевец поддернул воротник, будто ему было зябко, и Стефан понял: вся эта дерзость и бравада лишь прикрытие для страха, как и этот шарф, которым он замотал шею. – Кто-то хочет вас убить, князь. То есть, я имею в виду – кто-то, кроме меня.
Глава 13
В «поминальные дни» приемы и веселье во дворце не прекращались – Лотарь никогда не давал на этот счет распоряжений, он вообще не упоминал о матери вслух, – но становились куда тише и камернее. Главным образом потому, что цесарь в них не участвовал. Он закрывался в своих покоях, и тревожить его осмеливались только по крайней надобности. Вечера проводились на «женской» половине дворца: их устраивала цесарина, всячески усмиряя веселье и отметая ненужную пышность. Будто мать, которая собирает расшалившихся детей в гостиной и придумывает спокойные игры, пока глава семейства мучается головной болью.
Под тихую музыку – Доната признавала только лютню и клавесин – играли в шарады. Чаще всего после легкого ужина цесарина отпускала мужчин курить. В «заморском» салоне, уставленном фигурками из диковинного дерева и камня, они дымили и сплетничали в свое удовольствие. Все в нем было привезено из Нелюдских земель: смотрели со стен каменные лики с тонкими и острыми чертами, и вино разливали из хрупких глиняных кувшинов с бегущими по горлышку рунами. В задымленной комнате с темно-коричневыми стенами и неяркими лампами гости чувствовали себя особо привольно – возможно, оттого, что Лотарь на таких вечерах не появлялся. Как в той остландской пословице: кот – за порог, мыши – на огонек… Каждый из присутствующих становился чуть разговорчивей, чуть откровенней, чем обычно.
Стефан полюбил бы эти вечера, если б не знал о снедающей цесаря тревоге – и не тревожился сам.
Раньше он знал, как успокоить цесаря, как развеять хандру, будто кто-то дал ему ключ от потайных мыслей Лотаря. Теперь же ключ застрял в проржавевшем замке, магия больше не работала. После недавной вспышки чувств, которой Стефан так глупо обрадовался, они снова отдалялись друг от друга. Стефан мог только предполагать, что чувствует его цесарь, – и не был уверен, что угадывает правильно. Он не мог, как ни старался, подобрать слово или жест, способные разрушить вставшую между ними стену неловкости, – да и не знал, хочет ли искать.
И пришел он сюда единственно потому, что на таком приеме легче было увидеться с Донатой – и попросить наконец у нее объяснений. Только цесарине и сейчас было не до него. Она пригласила дражанского посла, и теперь они с Донатой вели тихую беседу на родном языке. Домн Долхай что-то торопливо рассказывал, цесарина кивала, улыбаясь своей обычной – замерзшей – улыбкой.
А ведь посол часто бывает у Донаты. Не так часто, чтоб Лотарь заподозрил у себя за спиной заговор, – но и не так редко, чтоб начали судачить, будто цесарь не подпускает к жене соотечественников. Бывает – значит, и видит. Пусть для остальных белизна ее лица и плеч – необычная, недоступная простым смертным красота. Пусть для цесаря ее холод – просто холодность нелюбимой и нелюбящей супруги. Но посол-то, в юности разъезжавший по кладбищам нагишом в поисках вампира, – неужто и он ничего не замечает?
А если заметил – то почему молчит?
Дражанец подошел, едва цесарина отпустила его от себя.
– Мой князь, позвольте мне лично выразить сожаление по поводу случившегося в Планине.
– Я благодарю вас. И также чрезвычайно сожалею о том, что в ходе бунта пострадали и дражанские подданные…
– Такие бедствия не знают подданства, – сказал посол, будто речь шла о пожаре или урагане. Он потянулся к вазочке с засахаренными фруктами виноватым движением, как человек, который осознает соблазн, но не может ему противиться. Жадность, с которой он глядел на оставшиеся в вазочке цукаты, показалась Стефану знакомой. – Я уверяю вас, господарь Драгокраины горюет равно о своих подданных и об остландских…
«Вот только если б не дражанцы, в Пинской Планине вообще бы не было солдат…»
И однако же, если господарь не обидится и не начнет громко оплакивать бывших соотечественников – быстро забыв, что с родной земли они бежали, – всем будет легче. Так что Стефан послушно кивал и занимал посла беседой, пока фрукты не кончились. Наконец домн Долхай приметил у другого конца стола блюдо с марципаном и отошел.
В шарады на сей раз играть не стали, но, повинуясь моде, неведомым образом проникнувшей в салоны с улиц, позвали гадалку. Таинственная фигура в темном платье и алом саравском платке сидела в кресле, специально для нее поставленном у камина. Белогорскую витражную заслонку отодвинули, и всякий раз, как новый придворный подходил к гадалке, она бросала в огонь щепотку порошка. Пламя вспыхивало с шумом, женщина, не отрываясь, смотрела на его пляску и вполголоса что-то говорила. Дамы возвращались от нее напуганные и покрасневшие и после шептались по углам. Кавалеры ждали своей очереди у фуршетного стола. Клавесин тоскливо гудел все ту же знакомую песню:
Две могилы у ограды
Самой, чтоб не расставаться,
Разделенные забором,
Отгороженные души…
Стефан взял с подноса яблоко. Оно оказалось прошлого урожая: красное, дряблое и сладкое. Дома, у самого дальнего края парка, росла яблоня, посаженная еще князем Филиппом. Шершавая, с зеленоватым налетом на стволе, будто у медной статуи, – она все еще приносила яблоки. Марек, едва научившись лазить по деревьям, забрался на самую вершину – а спуститься не смог, цеплялся за ветки и беспомощно глядел вниз на брата. Стефан вспомнил об этом взгляде и снова потянулся к подносу – уже не за яблоком, а за рябиновкой. Глотнул, закашлялся, в очередной раз отогнал от себя увиденную в зеркале картину – пустой город, тело на виселице.
Даже пришедшее накануне письмо из дома не развеяло беспокойства. Стефан увидел его на подносе, едва очнувшись, торопливо разорвал конверт и читал, по нестершейся привычке поднеся к открытому окну.
Тон письма был сухим, как обычно, – отцу не хотелось, чтоб о его чувствах читали цензоры. Но сейчас в каждой строчке Стефану чудилось странное напряжение – так бывает, когда собеседник пытается что-то скрыть, не отводя глаз и не позволяя ни малейшему жесту себя выдать, – но по его застывшей позе уже понимаешь, что он лжет.
Что же до почтенной вдовы и остальных наших друзей, о которых ты спрашивал в прошлом письме, то они пребывают в добром здравии и по-прежнему ждут от тебя весточки. Мне не раз уже приходилось оправдывать перед ними своего сына, который оказался нерадивым корреспондентом…
В конце отец писал:
Что бы ты ни делал, Стефан, главное – береги себя.
А может, и не напряжение, а просто страх. Отцу там, в Бялой Гуре, куда лучше видно, что затевается, – и он боится, что друзья его, охваченные повстанческим жаром, о заложнике не вспомнят…
Юлия говорит, что молится за тебя, и спрашивает, с тобой ли еще ее подарок.
Кажется, отец и в самом деле простил его. Их простил…
Вошел слуга и застыл на пороге.
– Что это вы, хозяин? Али новости плохие?
Только тут Стефан понял, что, сам не замечая, вытирает с глаз беспрестанно текущие слезы, а левая щека покраснела. Он отпрянул от окна и в сердцах велел задернуть наконец проклятые занавеси.
Непохожие кровати:
Первая, что в месте святом,