Стацинский спросил у него, нет ли в Остланде храма, где можно помолиться Матери.
Белогорцы, эйреанцы и прочие иноземцы ходили в древний храм Руты Заступницы – с тех пор, как Лотарь повелел открыть его вновь. Но там слишком много знакомых; тех, кому станет интересно, отчего князь Белта, несколько лет не ступавший и на порог церкви, вдруг решил прийти. Станет интересно, с кем он.
Стефан вспомнил маленькую эйреанскую церковь на бедной улочке, рыжую женщину с лютней. Будто что-то толкнуло его, и он сказал:
– Можете завтра сопровождать меня на службу.
До Саравской улицы там не близко, Стефан в тот раз плутал полночи…
В карете молчали – береженого Матерь бережет. Где-то в середине смутно знакомого квартала мануфактур Стефан понял, что понятия не имеет, как идти к церкви. И сама она в его воспоминаниях была нереальной, как образ из сна. Наверное, они со Стацинским заплутали бы, но тут совсем близко зазвонили колокола. Тягучие, печальные, снова напомнившие Стефану рыбацкую церковь: так звонят по тем, кто остался в море.
Людей на службу пришло мало; пока они не замолкли почтительно, ожидая первого слова доброго отца, говорили на эйре. Ни одного знакомого лица. На них с анджеевцем поглядели со сдержанным удивлением, когда они заняли первую скамью, – и только.
Было хорошо. Простенький алтарь с тремя свечами, бесхитростные витражи, белые мазки света на лакированных скамейках. Ощущение полного, бесконечного покоя; убежища, которое Мать готова дать даже такому, как он.
Пахло камнем, морем, ладаном и тишиной. В детстве Стефану всегда казалось, что у церковной тишины есть свой запах.
Господь, чьим бы он ни был, – что Добрая Мать, что Разорванный бог в Остланде, что любой из Девяти ближе к Флории – не любит чужих ушей, он разговаривает со своей паствой один на один. Оттого на церковь невозможно воздействовать магией. И все-таки…
– И все-таки, – сказал он Стацинскому, – надо быть осторожнее.
Все время, пока они блуждали в поисках церкви, он чувствовал на себе чей-то взгляд. Кравец лгал насчет купола – но, по меньшей мере, при нем слежка была незаметной.
Один из витражей изображал святого Анджея: человек в доспехах разил мечом огромного взъерошенного волка, заслоняя Мать. Та вскочила на камень и приподняла юбки, будто увидев мышь, и на лице застыло отвращение.
Стацинский не смотрел на витражи, он сложил руки и шептал молитву, не отводя взгляда от образа Матери.
Вышел добрый отец – хриплый и багроволицый, начал проповедь, но у Стефана не получалось сосредоточиться.
Он не мог, как ни старался, вспомнить лицо Беаты. Вставала перед глазами фигура женщины на перепутье, закутанная в шаль, слышался голос, но лица он не видел. Его заслоняли черты Катажины, вспомнилось: они стояли вместе и глядели, как слуги зажигают лампадки перед ликом Матери, – что тогда был за праздник? Или не праздник вовсе, а поминки по их с Мареком младшему брату, который не прожил и двух лет…
– Помни ее Слово. – Руки Катажины, в окутавших запястья белых кружевах, обнимали его за плечи. – Где бы ты ни был, Материнское слово защитит тебя – и от плохих мыслей, и от тоски, и от нечисти. Мать всегда убережет свое дитя.
Стефан кивал. Он ничего не знал еще о своем истинном происхождении, не знал даже того, что Катажина не родная ему, но уже чуял что-то своим детским сердцем – оттого, как она смотрела – с печалью и какой-то неловкостью. Но и с любовью, хоть и чуть отстраненной – как у той, другой, на образе.
Любил ли ее отец? На памяти Стефана они никогда не ссорились, хоть и бывали меж ними периоды напряженного молчания, но и отец, и Катажина сами с трудом их выносили. Князь Белта относился к жене с неуклюжим почтением, она – с искренним уважением и сочувствием. В детстве Стефану казалось, что семья его безупречно счастлива. Но глаза отца, когда он смотрел на Юлию за клавесином – сквозь Юлию, в свое прошлое, глаза, какими глядят на бесконечно любимое и потерянное… Он никогда не смотрел так на Катажину.
Служба окончилась, стихли последние отголоски старательного хора. Прихожане разошлись, щебеча возбужденно и с облегчением, будто закончили трудную работу. Стацинский не двигался.
– Что вы знаете о Беате Белта? – резко спросил Стефан. И тут же понял, что не смог назвать ее матерью.
Даже шепот здесь был гулким.
– Вы не читали метрическую книгу в вашем приходе? Я успел прочитать. За одну весну в деревне погибло шестеро крестьян и… и дети. Все умерли одной и той же смертью. Когда вампир слишком долго ждал, он не разбирает, на кого охотится.
– И ваша сестра погибла тогда? – очень осторожно спросил Стефан.
– Анельке было шесть. В доме ее портрет, к нему всегда ставили цветы. Свежие. А на погосте не бывали как переехали. Мать боялась…
Свечи потрескивали, дробленый свет не прогонял полумрак, но делал гуще. Стацинский говорил бесстрастно, привычные нахальные нотки исчезли. И лицо его в полумраке стало сосредоточенным и взрослым. Лицо охотника.
– Она убежала вечером от няни, захотела набрать цветов. Сначала думали, что утонула, потом нашли… Забили тревогу, искали кровососа, мать говорила – ведьмака позвали. Но на княжеский дом кто бы подумал?
– А кто? – хрипло спросил Стефан. – Ведь кто-то подумал в конце концов?
Анджеевец его будто не слышал.
– А потом она вернулась домой. Брат Георгий говорил, они часто возвращаются. Мать ее впустила, конечно. Сестра хотела увести Стася, нянька не дала – няньки и не стало. Потом уж Анельку погребли, как нужно.
Это будет тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой. Таких обычно и называют нечистью.
– Сколько это продолжалось? – спросил Белта. Он глядел прямо перед собой, на маленький алтарь, полурастворившийся в темноте.
Собственная жадность, с которой он задавал вопросы, была ему неприятна. Узнавать о матери от этого юнца – унизительно.
– Не так долго. В Ордене прослышали о вампире и послали воина.
Сколько же отец скрывал от него, сколько понадобилось прекратить разговоров, задушить слухов, навести страха на крестьян, чтоб Стефан никогда ничего не услышал? Не возить княжича дорогой, что идет мимо бывшего особняка Стацинских, не показывать книги, где пишется о его расе, не говорить ни слова о его матери…
Стоило ли оно того?
– Вы знаете, кто из ваших братьев убил ее?
Анджеевец помотал головой.
– Его имя нигде не записано. До приставов дело не дошло.
Как удобно…
Вот вам и первая причина. Если желаешь убить чисто, чтоб не осталось концов, – обращайся к святому Анджею.
О его «недуге», кроме незадачливого анджеевца, знали только домашние: Марек, отец и Юлия. Возможно, пан Райнис. Тогда может знать и Ядзя – знать и разнести… Но тогда в имении на него и смотрели бы по-другому.
– А вы, пан Стацинский, всегда знали… о моем проклятии?
Он помотал головой.
– Я знал только о вашей матери, пока не закончил учение. Потом уж брат Георгий сказал мне, что у нее есть сын.
– Так это брат Георгий послал вас за мной, – кивнул Стефан.
– Нет. Я сам захотел, – хмуро сказал Стацинский. – У нас каждый сам выбирает себе чудовище.
Перед церковью Стефана ждал посыльный из дворца. Навязчивое и безвкусное, но ясное напоминание от Клетта: не думайте, будто вам здесь доверяют, князь Белта. Не думайте, что за вами не следят. Кравец обходился без подобных напоминаний.
– Ваша светлость, вас просит к себе его величество! – оттарабанил посланник. – Я не осмелился прервать вашу молитву…
– Слава Матери, – пробурчал Стефан, хотя на самом деле был тронут. Здесь не привыкли уважать чужую веру… – Это очень срочно?
Тот вытаращил глаза.
– Его величество требует!
Стефан высадил анджеевца около дворца. Перед тем как явиться к цесарю, он послал за секретарем: с Лотаря станется тут же устроить Совет, и уж точно он потребует полного доклада.
– Случилось что-нибудь, о чем мне следует знать?
– Нет, но его величество посылал за вами.
– Знаю.
Чуть помедлив, секретарь сказал:
– Ваша светлость… Принесли записку от графа Назари. Насколько я понял, это важно.
Стефан развернул записку на ходу:
Мой дорогой князь, я надеюсь, что Вы не откажете мне в чести посетить меня, когда у Вас будет немного времени. Я хотел бы поговорить о деликатной теме, которая в последнее время меня беспокоит. Дело касается некоторых наших с Вами общих знакомых. Надеюсь, что все это беспочвенные стариковские подозрения, которые Вы без труда сможете развеять, и однако мне бы чрезвычайно хотелось услышать Ваше мнение. В последнее время я мало выезжаю, Вы легко найдете меня дома…
Стефан сунул письмо в карман. Он бы поехал к Ладисласу прямо сейчас, если б не цесарь. Посол не из тех, кто просто так поднимает панику…
Лотаря он нашел в кабинете; вместе с Голубчиком и советником по финансам он рассматривал цветастую карту Пристенья и Шестиугольника. Слава Матери, нового тáйника рядом не было. Цесарь выглядел осунувшимся, усталым и решительным, как человек после долгой болезни.
– Однако вас долго пришлось ждать, князь Белта, – заметил он. Не брюзгливо, скорее с радостью – будто только и ждал, когда Стефан появится и избавит его от докучливого общества.
– Возможно, предсказание сбылось, и у его светлости теперь есть более приятная компания, чем наша…
– Предсказание? – удивился цесарь.
– На днях нам гадали, и князю Белте пообещали свидание с женщиной…
Лотарь поднял брови.
– Да неужто? Насколько я знаю, князь Белта всю жизнь любит только одну женщину…
Стефан заледенел. Что же, он будет при этих – о Юлии?
– Любовь князя Белты имеет границу с Драгокраиной и выход к морю и, к великому его огорчению, является остландской территорией…
Матерь добрая, да он шутит. Цесарь «в настроении», как говорил он сам когда-то о матушке…
– Ваше величество, – сказал он, – к сожалению, приличия не позволяют мне рассказывать о моей нынешней даме сердца, но могу сказать: несмотря на ее многочисленные достоинства, у нее нет выхода к морю…