Смеялись долго, угодливо и – с облегчением: Лотарь очередной раз возвращался к жизни.
Доклад он выслушал спокойно, без того раздражения и желания поскорей закончить разговор, с которым вытерпел рассказ о Планине. А когда Стефан собрал бумаги, сказал:
– Я хотел бы сегодня съездить к матери в часовню, отвезти ей цветов. Вы поедете со мной?
Так вот откуда срочность. Лотарь не в первый раз просил его сопровождать – ему попросту страшно было ездить к матери. Решительно не знаешь, чего ждать. То – почти откровенная опала, и вот теперь – это приглашение поехать в карете, этот откровенный взгляд – помогите мне, Стефан…
Должно быть, и неловкость между ними родилась из страха, пронизавшего последние месяцы, из вины, терзавшей Лотаря. Но теперь он собран, почти спокоен, осталась последняя поездка – и можно будет поставить точку, забыв о матери до следующего года…
– Вы оказываете мне необычайную честь вашим приглашением, государь.
Цесарина покоилась в часовне маленького дворца на краю Цесареграда, где жила совсем молодой, с еще живым мужем. Место это выбрал Лотарь: ему явно не хотелось слушать в своих коридорах еще одни призрачные шаги. В том дворце теперь никто не жил, но челядь берегла пустынные залы с мебелью в саванах и зажигала свечи перед образом Разорванного бога, которого не слишком чтили в Остланде. У въезда во дворец стоял памятник – огромная женская фигура, отлитая из бронзы, с рукой, указывающей на запад – в сторону Бялой Гуры, а то и Шестиугольника.
Цесарь ездил туда обычно в сопровождении кого-то из придворных и нескольких стражей. Честь составлять ему компанию чаще других выпадала Стефану. Донату Лотарь никогда с собой не брал.
– Я обидел вас, – без обиняков сказал Лотарь, когда карета выехала из золоченых ворот.
– Это я был непростительно дерзок, ваше величество, – отвечал Стефан, потупившись.
В карете слишком сильно пахло лилиями – их везли цесарине. Вдобавок сухими цветами набивали подушки, чтоб отогнать запахи пота и дорожной грязи, недостойные доноситься до высочайших ноздрей.
– Мой родственник берет на себя решения, которые не ему надлежит принимать, – проговорил цесарь, глядя в окно. По обочинам собиралась радостная толпа. Платки, чепчики, шляпы, пляшущие в воздухе, радостные возгласы. Стефану стало отчего-то не по себе – наверное, из-за навязчивого аромата.
– Вы ведь знаете, что порой со мной случается меланхолия, – сказал Лотарь. – Вот и не обижайтесь на меня, князь.
– Это была трагедия, государь, – казалось, он говорит это в сотый раз, – а вы из-за вашего положения не смогли даже пережить ее как следует. Вам пришлось тут же подняться и править. Что же удивительного, если вы переживаете сейчас.
– Вы всегда умели найти нужные слова, чтоб утешить меня, Стефан, – вздохнул цесарь. А глаза пронзительные – изучают? Проверяют? – Что мне сделать теперь, чтоб утешить вас? Успокоит ли вас, если я вовсе отзову Хортица из Бялой Гуры? Пусть себе послужит… на Хуторах.
– Вы цесарь этой земли, ваше величество, – проговорил Стефан. – Насколько я могу судить, один из лучших цесарей, что у нее когда-либо были. Только вам решать, что ей во благо. Мне единственно жаль…
– Ну что же вы замолчали?
Толпа продолжала вливаться в улицы. Стефану хотелось, чтоб Лотарь опустил занавеску.
Глупо. Здесь, среди его людей, которые за цесаря вырвут себе сердце из груди, – здесь какая может грозить опасность?
– За государя! – кричали. – На Чеговину! На Чеговину!
– Мне жаль, что Бяла Гура слишком далека от вашего покровительства, а люди, правящие в ней, не осознают полностью своей ответственности…
– А вы так своего не оставите, да, Стефан? – В его улыбке была искренность, по которой Белта так соскучился. – Как будто я не знаю, к чему вы клоните…
Карета выехала на широкую улицу, и Лотарь отвернулся к окну, помахал толпе; потом сел поглубже и уже другим, серьезным тоном спросил:
– Как вы думаете, кто бы сейчас высказался за автономию, если бы мы поставили вопрос на Совете?
Он сказал «автономия» и сказал «мы», имея в виду их со Стефаном. Но надежда не вспыхнула в душе, как бывало раньше. Что он пытается сделать? Неужто утешить Стефана после Планины? Так трясут погремушкой перед носом у младенца, который плачет, а успокоится – и можно убрать игрушку подальше.
– Все зависит, ваше величество, от того, начинаем мы войну или нет, – сказал Стефан. – Все понимают, что неблагоразумно давать автономию любой из… ваших территорий перед войной. Однако же поставить вопрос о ней, чтоб остудить самые горячие головы и склонить моих соотечественников к службе вашему величеству, – это, несомненно, имеет смысл, о чем я неоднократно вам говорил.
– Когда вы перестали мне верить, Стефан? – мягко спросил Лотарь.
Белта не нашел, что ответить.
– Что же до войны, – сказал Лотарь, глядя в окно, – то я так долго оставался в затворничестве и оттого, что размышлял. Нам не уйти от нее, Белта. Представьте, что будет, если флориец сманит господаря на свою сторону? Мы останемся одни. Пусть под защитой Стены, но одни.
Стефан наклонился вперед, заговорил с жаром:
– Государь, разве вы не видите? Вся политика, все интриги флорийца сейчас направлены на то, чтоб выманить Остланд из-за Стены. Иначе все его усилия теряют смысл. Флориец не беден, он может делать подарки бойарам, может завести потешный белогорский легион… но он не будет вкладывать большие средства, если не получит соразмерной отдачи. Да и Драгокраине разрыв с Остландом ничего не даст. Княжество велико, лишь когда оно под боком у Державы. С кем они будут торговать, если мы от них отвернемся? Состязаться с чезарцами и чеговинцами? Глупо…
– А если, – очень тихо проговорил Лотарь, – флориец поделится Чеговиной с господарем?
– Он… может это сделать, ваше величество. Но и это будет иметь смысл, только – и единственно – если удастся втянуть Остланд в войну. Иначе против Тристана ополчатся свои же за нарушение договора. Он сам оттолкнет от себя союзников.
Матерь добрая, и откуда эта темная радость при одной лишь мысли, что Остланду не по силам завоевать всех, что Шестиугольник ему не по зубам?
– На Чеговину-у-у-у! На Флорию! Госуда-а-арь!
– Что же нам – просто сидеть сложа руки, пока флориец пытается перекроить Пристенье?
– Именно, ваше величество, – твердо сказал Стефан. – Последнее, что стоит делать Остланду, – это играть по правилам, навязанным Тристаном. Выйти из-за Стены вы всегда успеете…
– Скажите это им. – Рот Лотаря сжался, изломился. – Скажите это тем, кто кричит сейчас на улицах.
Наверное, Стефан что-то увидел. Потом, когда он пытался объяснить происходящее хотя бы себе, он думал, что заметил то ли движение, то ли странное выражение лица, может быть, человека с сомкнутыми губами посреди сотни раскрытых ртов. Должно было быть что-то… В следующий момент Стефан уже дергал дверцу кареты – не со своей стороны, с Лотаревой – и выталкивал своего цесаря наружу, прежде чем тот успел удивиться, прежде чем начал сопротивляться. Толчок был настолько неожиданным, что Лотарь кулем свалился на землю. Стефан рванул дверцу со своей стороны, попытался выпрыгнуть, зацепился плащом и повис на дверце. Его протащило несколько шагов, а потом плащ порвался.
На миг наступила тишина, и в этой тишине Стефан пытался понять, что он только что сделал. Резко и необъяснимо – и благословенно – смолкла орущая толпа.
Грохнуло.
Карета подскочила на месте, брыкнув колесом, и скрылась в столбе огня. Короткое, безнадежное ржание; чей-то крик. Воздух задрожал; Стефан лежал неподвижно, ошеломленно глядя на огонь; потом вскочил на ноги и кинулся к цесарю. Он не думал в этот момент ни о войне, ни об автономии – все мысли разом выбил из головы страх за Лотаря.
Толпа, опомнившись, завизжала. Лотарь с ошарашенным видом пытался встать на четвереньки; к нему уже спешили стражи. Стефан подбежал и рванул друга на себя – снова на землю и в сторону. Вовремя: грохнуло снова, их окатило пылью и щебнем, мир застило дымом.
Когда дым рассеялся, стало видно булыжники мостовой – Стефан тупо подумал, что никогда не видел их так четко и близко. По булыжникам текло красное. Он облизнулся, поднял глаза – ручеек бежал из упавшего совсем рядом ошметка руки в красном мундире.
– Ваше величество? – Лотарь лежал рядом, полуприкрытый его плащом, дышал тяжело. – Мой цесарь, вы не…
Кто-то грубо поднял Стефана с земли, оттолкнул в сторону. Он сделал несколько ошалелых шагов назад, прикрыв рукой нос: страшно несло серой.
Цесарю помогали встать, отряхивали, отводили подальше от кровавой каши на мостовой – бомба попала под ноги самому проворному из стражей. Наверное, самому молодому…
Столько крови, и все впустую…
– Убивают!
– Заговор!
– Убийцы-ы-ы!
– Ловите его, вон же он, ловите!
– Их было двое, я видел! Туда они, туда вот…
Лотарь оттолкнул охранников и пошел к Стефану.
– Это она. – Губы у него дрожали. – Видите, Стефан? Это она… Хочет меня достать. Даже оттуда, даже из могилы…
Матерь милосердная. Не хватало только, чтоб Лотарь после этого повредился умом…
– Нет, ваше величество, – собственного голоса он не слышал, язык во рту ворочался медленно, – это просто сумасшедший бомбист.
Стражи мигом разогнали толпу, стали вокруг них квадратом. Лотарь сглотнул, кажется, приходя в себя.
– Зачем вам понадобилось это представление, Белта? – Он стоял с трудом, слегка покачивался.
– Простите, государь? – Стефан слизнул пыль с губ, закашлялся.
– Цесарская особа неприкосновенна. – Голос его звучал как-то механически. – Вам ни к чему было выталкивать меня из кареты. Если бы я остался там, бомба не взорвалась бы.
Верно, на нем ни царапины, даже плащ не помялся – а Стефан, как оказалось, раскровенил себе обе ладони, падая на мостовую.
Он оглянулся на карету, на оставшееся от стража месиво, которое торопливо накрыли плащом, и подумал, что не слишком доверяет магии.