– Вы знали, что князь Белта тоже будет в карете?
– Мы не… – начал Мирко, но Ковальский перебил его:
– Убивать князя в наши планы не входило. Но его гибель нас не огорчила бы. Приспешник тирана заслуживает смерти не меньше, чем сам тиран. Тем более если он предатель своей земли…
Клетт меленько посмеялся.
– Поглядите, князь, кажется, ваши усилия по спасению родины не слишком ценят… на родине.
– Благодарю вас, господин Клетт, я успел заметить.
– И что же, – Клетт наконец развернулся к бомбистам лицом, – у вас в Белогории теперь это считается в порядке вещей – взрывать безоружных людей? Вы так теперь боретесь за свободу?
Янек вскинул голову.
– А как вы хотите, чтоб мы боролись? Вы принесли нам страх и смерть, мы несем вам их обратно. От народной мести никому не укрыться: ни вашему цесарю, ни… начальнику тайной службы. Вот когда вы все разучитесь спать от страха, то задумаетесь. А спокойно спать вы, захватчики, не будете. Пока Бяла Гура не свободна, покоя в ней не будет!
Стефан как наяву слышал интонации Бойко, видел, как подрагивают над верхней губой жидкие рыжие усики.
Пером можно бороться не хуже шпаги!
А уж как ловко бороться чужими руками. Руками собственных студентов, на полжизни тебя младше…
«Приеду домой – вызову. Пусть проклинают убийцу великого поэта».
Клетт внезапно перестал прохаживаться, кивнул застывшим у двери гардам. Обыденности как не бывало. И лица, и взгляды у гардов были одинаковые – каменные.
Мальчишки переглянулись, уже заранее стискивая зубы.
– Господин Клетт, – начал Стефан вполголоса, – я не сомневаюсь, что эта… версия событий кажется вам недостаточно интересной. Но, надеюсь, вам не нужно напоминать, что его величество запретил применять некоторые меры к людям благородного сословия?
– Никакие меры не могут быть излишними, когда речь идет о жизни государя, – прошипел Клетт.
– И поэтому нужно преступать законы, государем установленные?
– Я не уверен, что его величество станет так уж печься о здоровье этих двух бомбистов. Однако мне интересно, почему вы так о них печетесь?
– Да вы поглядите на них, Клетт. Под пытками они и минуты не продержатся, скажут первое, что в голову придет. Отчего вам не испытать их магией?
Тáйник поджал губы.
– Я полагал, что вам дорого их здоровье.
– Вы преувеличиваете мою любовь к соотечественникам. Не забывайте, я тоже был в той карете…
Магических допросов часто страшились больше, чем обычных пыток. В пыточной человек мог запираться; если же он сопротивлялся магии, та безжалостно ломала сознание, добираясь до истины. С такого допроса человек часто возвращался умалишенным. Единственным способом уберечься было говорить правду.
Но эта искренность в их глазах, почти желание, чтоб похвалили, – ведь как они ловко все устроили…
– Вы ведь хотите от них правды, господин Клетт?
– Разумеется.
Кто-то не так давно уже смотрел на него с такой ненавистью… Ах да, Стацинский.
Допросная была чистой и безжизненной, как пятно на стене от снятой картины. Пол, уложенный по-западному, черными и белыми плитками, почти зеркальный – боязно наступить. На широком дубовом столе – ни пылинки, и сверкает незамутненное стекло магического шара.
Первым допрашивали Ковальского. Его провели внутрь квадрата, очерченного на клетчатом полу, усадили в кресло и долго возились, пристегивая ремнями. Мальчишка вдруг забился, будто его и впрямь усаживали на пыточное кресло, но после нескольких тычков от гардов обмяк, запрокинув голову, только кадык беспомощно дергался.
– Не советую вам сопротивляться. – У мага был слабый голос, тонкий, как у женщины, и до предела утомленный. Голос хорошо вязался с белым одутловатым лицом и спадающим складкой на воротник вторым подбородком. Стефан надеялся на мэтра Леопольда – но у того, видно, нашлись дела в Академии.
– Отвечайте быстро, четко и не пытайтесь лгать. Иначе мне придется выдавливать из вас правду. Это больно и некрасиво, и на виселицу отправитесь дурачком.
Пелена на окне сморщилась и загустела, день пропал. Зато от шара на столе пошел свет, становясь все сильнее, слепя бомбисту глаза.
Те же вопросы, что уже задавались наверху. Те же ответы. Голос мага, тонкий и будто бы слабый, с каждым вопросом становился пронзительнее, ввинчивался в уши.
Маг спросил то, что и Стефану бы хотелось узнать:
– Почему вы выбрали бомбу?
– Говорят, его пуля не берет, – сказал Ковальский. В начале разговора он щурился от яркого света, а теперь смотрел на мага прямо и завороженно.
– Кто говорит?
– Ну… все же знают. Мы подумали, что бомба может развеять магию.
Говорил он чуть настороженно, но спокойно, губ не кривил и не бледнел. И только один раз попытался защититься – когда спросили имя солдата, у которого выиграли порох. Ковальский вцепился в подлокотники, пригнул голову, попытался сказать «не знаю» и в наступившем молчании все больше подавался вперед, глядя расширенными зрачками. Из носа потекла кровь, замарав рубашку. Вдруг он обмяк, откинулся на спинку кресла, а имя будто само соскользнуло с губ.
Дальше он отвечал надтреснутым и невыразительным голосом, шмыгал носом и все время крутил головой, словно пытаясь стряхнуть тяжесть.
– Откуда вы узнали, когда его величество собирается ехать? Кто ваши сообщники?
– Нет сообщников, – упрямо отвечал Янек. – Нам цветочницы сказали. Они знают, у них гарды перед этим забирают цветы…
Следующего вопроса Стефан отчего-то не ожидал:
– До покушения вы были знакомы с князем Белтой?
Отупело отвечавший Янек встрепенулся и хоть пытался на Стефана не смотреть, но не смог.
– Да. Мы один раз обедали в доме князя.
– Он пытался склонить вас к покушению?
– Нет, – с удивлением.
– На этом обеде присутствовал кто-то еще?
– Нет.
– Вы знали, что князь будет в карете с цесарем?
– Нет.
– Вы желали его смерти?
Юноша снова замолк, сжал губы.
– Нет, – ответил он наконец. – Не желали.
Стефан бросил исписанные листы в камин. Заплясали округлые буквы, бумага покрылась черной каймой, свернулась, запылала. Бесполезный жест – послание уже прошло через все возможные руки, – и все же так было спокойнее. Короткие отцовские письма он выучивал наизусть перед тем, как сжечь. Стан писал долго и обстоятельно, все запомнить было невозможно, но голос друга, ровный и рассудительный, будто звучал тут же, рядом – как если б сам Корда был здесь и пытался отвлечь разговором.
Видел я, между прочим, художника, о котором ты писал. Я пытался намекнуть ему, по твоему совету, что сюжеты его плохи, а манера скоро выйдет из моды. Но ты наверняка сам знаешь, как упрямо это племя: он и слушать меня не захотел. Из Чезарии он все же уехал, думаю, картинам с виноградом и живописными руинами пришел конец, теперь он обретается то ли во Флории, то ли в Чеговине… Кроме того, я узнал, что друг твоего отца соскучился по дому и скоро собирается в Швянт…
«Другом отца» Стан называл Самборского, с которым семья Белта всегда была на ножах. После восстания он укрылся в Люмьере, а теперь – поди-ка. Собирается домой.
– Да вы тут жжете бумаги, Белта?
Обернулся, застыл.
– Ваше величество…
Лотарь редко посещал его кабинет; еще реже – в таком виде.
Секретарь глубоко поклонился, дождался, пока его отпустят, и исчез. Цесарь прошел вглубь кабинета неровным шагом, с маху опустился в кресло у камина, едва не промахнувшись. Уставился в каминный зев.
– Жжете, – повторил. – А помните, Стефан…
– О некоторых вещах лучше не помнить, государь.
Он не видел Лотаря таким пьяным с праздника, но на сей раз не собирался его останавливать и поить цикорием.
Самому бы теперь напиться и забыть обо всем.
Забыть, как Лотарь, доехав все же до могилы цесарины, стоял и глядел на нее – бледный, со сжатыми губами, – стоял и просто смотрел на роскошный барельеф, будто вел с матерью молчаливый разговор. И как окаменели от запоздалого страха гарды за его спиной – хоть ставь в ниши вместо мраморных скульптур. И плотное молчание, мигом окружившее Стефана.
– Да перестаньте вы мять эти клятые бумаги, Белта! Сядьте наконец…
И неожиданно мягко:
– Ну, взгляните на меня. Чего вы стыдитесь, князь?
Стефану и в самом деле было неловко; так, поостыв, стыдишься любого сильного порыва. Он и не ожидал, что так испугается. Почти убедил себя, что дружба их с цесарем держится на одной привычке и настоящего от нее осталась только горечь. Возможно, с таким убеждением легче предавать.
Стефан посмотрел Лотарю в глаза. Там была пьяная расслабленная пустота. Он не боится – уже не боится. Хоть и он видел, как горела карета…
– Вы и в самом деле забыли о цесарской защите?
– Я полагал, вы сняли панцирь, когда Зов перестал вас беспокоить.
– Это другое. По дворцу я еще могу ходить без защиты – в лучшие дни. А вот разъезжать по улицам…
– Насколько я помню, вас и это не страшило…
– По молодости. Пока, – цесарь запнулся, – пока мне не объяснили, что негоже цесарю Державы так легкомысленно подвергать себя опасности.
Он явно говорил о Кравеце. С тех пор как тáйник пропал, имя его при дворе не упоминалось. А ведь соверши Стефан какую-нибудь глупость, и его имя станет такой же запинкой, внезапной пустотой во фразе.
В первые месяцы царствования Лотарю и правда ничего не стоило вскочить на коня и проехаться по городу без всякой охраны. Да и после он выезжал в обычной карете. И Белте казалось всегда, что защита эта – метафора, выдумка магов, чтоб никому в голову не пришло напасть.
Никому и не приходило.
– Признаться честно, ваше величество, я просто не успел подумать.
– Что ж, теперь мне будет что ответить всем, кто считает, будто вы сблизились со мной лишь ради выгоды вашего отечества. – Лотарь говорил медленно, спотыкаясь на окончаниях слов. – Сегодня вы не помышляли о выгоде – вы просто не успели.