Стефан вздохнул.
– Все, что я сделал сегодня, государь, – это выставил нас обоих на посмешище.
– Что вы увидели?
– Я… – Он весь вечер пытался нащупать то, что встало теперь перед глазами, словно и память его подчинялась приказу цесаря. Двое в темных плащах склонились друг к другу, пытаясь закурить… но кто же вздумает зажигать самокрутки в бурлящей толпе, когда мимо едет государь?
– Вас могли убить, Белта. Положим, меня защищает магия, но на вас защиты нет, разорвись бомба чуть ближе…
Он запнулся, поднес ко рту платок и стал с остервенением тереть губы.
– Вам нехорошо, государь?
Стефан был благодарен тем двум идиотам. Взрыв пошатнул их с цесарем устоявшиеся, закостеневшие уже отношения – государя и слуги-любимчика, привыкшего, что его выделяют, и пользующегося этим. Он всегда так следил за собой, чтоб не сболтнуть лишнего, не выдать себя неподобающим жестом или выражением лица… А стоило один раз не подумать – и, пожалуйте, уже вернул цесарское расположение.
Расположение. Милость. Как же ему все это надоело.
«А сам ты сколько уж не говорил с ним как с другом? Сколько и не считал его другом, а только цесарем?»
– Поглядите, – растерянно сказал Лотарь, – у вас кровь на руках.
– Благодарение Матери, только моя.
Стефан не стал перебинтовывать ладони – к вечеру уже затянется. Вдобавок – это неплохое напоминание о собственной глупости.
– Ссадины глубокие. – Лотарь удержал его руку, вглядываясь в нее, словно судьбу пытался прочесть. – Что же, во дворце до сих пор нет ни одной живой души, желающей позаботиться о ваших ранах?
Он пьяно потряс головой.
– Давно следовало вас женить. Ваш цесарь плохо о вас печется, Белта.
Стефан засмеялся.
– Весь двор думает совершенно противоположное, уверяю вас.
– Кто из них, – затвердевшим тоном произнес Лотарь, – прикрыл бы меня от бомбы?
– Каждый, ваше величество. Если б вам угрожала действительная опасность – любой с радостью отдал бы жизнь за своего цесаря.
Лотарь отпустил его руку и откинулся на спинку кресла. Движение это было беспредельно усталым.
– Каждый отдал бы жизнь за цесаря, вы правы. Но кто бы сделал это не подумав?
В полутьме, с блестящими от рябиновки глазами, сидя вот так запросто в кресле – он был будто воспоминание из прошлого.
Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно…
– Вы одарили меня своей дружбой, еще когда не были цесарем. «И не слишком надеялись им стать», – добавил он мысленно. – С тех пор ничего не изменилось.
– Лжете. – Лотарь покачивал опустевшим штофом. Стефан сделал знак слуге, тот наполнил рюмку и отошел к дальней стене. – Все изменилось. И не так, как мы с вами оба желали.
Стефан хотел сказать, что человек полагает, а судьба располагает, – но его цесарь и так наслушался за день банальностей.
– Когда-то в детстве я наткнулся на одну книгу, – проговорил Лотарь, глядя в камин. Губы шевелились, но лицо оставалось бесстрастным, без всякой мимики. Библиотека, где коротал часы юный Лотарь, находилась в Левом крыле; он не любил об этом вспоминать. – Это была сказка о колдовском зеркале. Полезная вещь, хоть и недобрая. В нем отражались все пороки и злые мысли – и свои, и тех, кто рядом…
– Тайной службе оно пришлось бы по вкусу.
– Не сомневаюсь. Так или иначе, в сказке оно разбилось, и один осколок угодил герою в глаз. И он приобрел способность видеть насквозь всех, кто его окружал, – всю ложь и мерзость, что таились у них в думах… Он без всякого труда прочитывал самые изощренные интриги, но не был способен различать добрые чувства… И сам на такие чувства уже был не способен. Порой я думаю, став цесарем, каждый из нас получает такой осколок… вместе с короной и скипетром.
В середине лета столичные ночи тревожаще-светлые, но теперь небо сгустилось и потемнело, предвещая грозу. Лицо Лотаря скрылось в тени, и даже голос его будто шел издалека.
– Если бы вы, Стефан, стали избранным князем там, у себя, да хоть бы даже льетенантом… Наверное, и вам бы такой достался. Хотя кто знает. Пока вы не правитель, Белта, – радуйтесь.
Он слишком устал и слишком искренен сейчас, чтоб расставлять силки. И слишком хорошо знает Стефана, чтобы бросать такие слова на ветер.
Впрочем, он пьян.
«Зато у тебя ясная голова; ты и сейчас не можешь остановиться, подсчитываешь, чем это обернется для Бялой Гуры».
– Вы спросили меня – чего я стыжусь…
Лотарь поднял руку.
– Не надо, Белта, я же сказал. Не хочу сейчас политики… ничего этого не хочу. Коли уж вы спасли нам жизнь, мы желаем сегодня гулять…
Цесарь попытался встать, пошатнулся, Стефан подхватил его за локоть. Он засмеялся, сел обратно в кресло и поднялся уже сам.
– Князь, вы составите мне компанию на сегодняшний вечер? Я вряд ли смогу заснуть, а вы, насколько я знаю, вообще не любитель спать по ночам… Вы ведь еще не имели счастья слышать, как поет госпожа Милена?
Этого счастья Стефану, и верно, еще не представилось, но о самой госпоже Милене он был наслышан – от секретаря, что всегда приносил ему полезные сплетни. С тех пор как прежняя Лотарева пассия со слезами удалилась к себе в имение, весь двор ставил на певицу.
За окнами глухо застучал дождь, небо чуть посветлело. Стефан и не ходил бы никуда, сидел бы с Лотарем, как в старые времена, не в силах наговориться. Но его цесарю хочется чего-то бездумного и кружевного, ласковых рук, теплого взгляда, успокаивающей мягкости ждущего тела. Полного забытья. Как тут Лотаря не понять.
– У моей Милены есть столь же милые подруги, и они с удовольствием позаботятся о ваших ссадинах. Дайте им наконец надежду – или ваше сердце до сих пор занято?
– Вы же знаете, государь. – Мерзко это – прикрываться Юлией, когда дело в твоей дурной крови.
– Что же мне удивляться вашей преданности, – неожиданно трезво сказал Лотарь, – если вы верны женщине, которую видите… хорошо, если раз в семь лет.
«Пользы-то от той верности…»
От этой ночи воспоминания у Стефана остались смутные: кажется, он за все время в Остланде столько не пил. Четко ему помнилась лишь госпожа Милена: она кинулась Лотарю на шею со всхлипом, и выглядело это искренне. Потом она долго играла на лютне, тонкий голос ее звучал будто в дымке, как дальний звон колокола туманным утром. Ее подруга все же перебинтовала Стефану и без того зажившие ладони. Она была красивой, хрупкой, с фарфоровым личиком. Только волосы льняные, как у Ядзиной куклы, и руки мягкие. Кажется, она хотела уединиться, и Стефан хотел того же, только под окнами уже поджидал рассвет. А при дворе лучше иметь репутацию нелюдима, чем нерадивого любовника, заснувшего в самый волнующий момент.
И уж точно это лучше репутации чудовища.
Будто вдогонку Совету – и в издевку, – пришло еще одно письмо от посла в Кирали, со специальным курьером. Лишь по откровенно нервному тону Стефан догадался, что были и другие пакеты из Драгокраины, да только он их не видел.
Видел ли Клетт – это вопрос.
Здешний народ, к сожалению, не может оценить всего замысла господаря. Люди не понимают, что война с Чеговиной не только ответ на оскорбление, но и тот крайний и вынужденный жест, который обязан сделать правитель, чтоб накормить своих алчущих подданных… Подданные же вечно недовольны и настаивают на заключении мира с флорийцем. Удручает, что некоторые бойаре в Совете по своей наивности поддерживают эти мнения. Ранее я не высказывался за открытые действия, но последние события все более склоняют меня к мысли, что помощь нашей Державы здесь необходима.
А Голубчик оказался прав. Цесарю впору не в Чеговину вести войска, а в Кирали, к господарскому дворцу… Если там уже на улицах кричат о мире с Флорией…
Такой союз что по восточным, что по западным меркам ерунда: цену, что нужна господарю, Тристан не заплатит – другие не дадут. Да и Дражанцу, если поглядеть здраво, от того союза мало проку.
Но если громко о нем кричать – кто-то может услышать и купиться.
На здешнем посту Стефан привык ко многому. Но даже Кравец о таком не стал бы молчать.
Собственно, и не стал…
Потому Клетт теперь ищет любую возможность свалить вину на чужие плечи; и требует так яростно, чтоб ввели войска, – авось да господарь испугается интервенции.
Вот только одно дело – восстанавливать чуть пошатнувшийся порядок в стране брата и соседа, и совсем другое – нападать на союзника короля Флории.
Над площадью нависло иссиня-серое вечернее небо. Здешние поэты изошли на эпитеты, именуя его когда жемчужным, когда пепельным, когда стальным. Но сколько ни пиши стихов, промозглая серость вечно нависает над головами.
Будто сражаясь с ней, придворные разрядились в яркие платья, а в самом ярком – алом с золотом – был маленький мальчик, посаженный на возвышение посреди площади. Кресло стояло на постаменте, укутанном в вишневый бархат. Над светловолосой головой цесаревича полоскались флаги. Наследник сидел на возвышении посреди площади. Кресла для Лотаря и Донаты были поставлены чуть в стороне, сегодня день цесаревича. Гарды застыли за его спиной, и так же застыла в своем кресле Доната. Праздник начался после заката солнца, и цесарина убрала вуаль с белого напряженного лица. Она вглядывалась в площадь, будто чайка в воду – сейчас слетит и схватит жертву.
Обещанного свидания не состоялось. На одном из вечеров, когда Стефан склонился поцеловать ей руку, Доната одними губами шепнула: «Не сейчас».
Перед самым праздником случилась громкая ссора. В первый раз со своего замужества цесарина посмела открыто противоречить супругу. После случившегося она не желала выпускать сына даже из детской.
Но Лотарь знал, что делал; именно для того, чтоб в сына не кидали бомб, он и вытаскивал его всем на обозрение.
Днем было солнце, чернь танцевала на улицах, радовались оборванные дети, набивая живот леденцами и пряниками в честь светлого праздника. В день рождения наследника цесарь не жалел ничего и никому и хотел, чтоб все это видели.