– Думаю, вы просто не любитель батального искусства…
– Вы не могли бы выразиться точнее…
– К сожалению, больше мне нечего вам показать… или рассказать.
Стефан просил чеговинца разузнать хоть что-нибудь о Кравеце. Клетт сказал, что бывший тáйник бежал на корабле в Чезарию… но Клетт мог и солгать для собственного удобства. Стефану казалось вероятным, что Кравец засел в Драгокраине. И если он попросит там защиты – и если сможет рассказать о цесарине…
Уже совершенно другим тоном Ладислас сказал:
– Мне чрезвычайно жаль, князь. Ваше право – не счесть совпадением то, что вы встретили их именно у меня на вечере. Однако уверяю вас, я ничего не знал об их прожектах. У меня были некоторые подозрения, но до такого я бы не додумался. Печально, что из-за этой несчастливой встречи вы оказались вовлечены в трагедию.
Что ж; возможно, это и совпадение, возможно – нет. У Чеговины нет прямого резона компрометировать цесарского советника, но есть интерес внести разлад в остландский кабинет – и настроить князя Белту против це- саря.
Но даже если бы Ладислас сам вложил самодельные бомбы в руки тех юнцов – теперь это не имеет значения. Кто бы ни бросил камень в горах, под лавиной окажутся все.
– Я благодарен вам за сочувствие, граф. Но ведь я и сам не понял, какое зло они задумали. Пожалуй, мне следует отныне быть более разборчивым в знакомствах…
– О, думаю, теперь это не составит труда. Мое общество становится все более и более… изысканным.
Верно: приглашенных стало, кажется, втрое меньше – хотя и сейчас салон был наполнен обычным гулом и щебетом, звучали они куда тише.
Но те, кого искал Стефан, были здесь.
Белта уехал из дворца, не дождавшись окончания аудиенции. Главное он услышал. И если это правда, а не очередная игра Лотаря, то о назревающих переменах немедленно сообщат за Стену. Поскачут гонцы в Кирали и в Чеговину. Разумеется, с особым указанием: все донесения доставлять лично в руки. И попробовать эти бумаги перехватить – самый верный путь на Хутора.
Но ему будет достаточно увидеть, отправятся ли посланники – и кто отправится.
Стефан устроился в излюбленном кресле за колонной и в первый раз задумался – уж не сам ли он завел эту моду среди подчиненных: ездить к Ладисласу. Те, кто имел отношение к иностранным делам, всегда чувствовали себя чуть привольней; им всегда было открыто чуть больше дверей, позволено немного больше, чем остальным. Недостаток Стефана – его происхождение – затмевал все остальные, и, кого бы он ни навещал, это не вызвало бы больше слухов и недовольства, чем само его присутствие в Совете. Но принимал Ладислас у себя на балах и людей Стефана – и тáйников Кравеца, из тех, кого чаще других отправляли за Стену.
А теперь – и людей Клетта.
Стефан сидел прямо – он не мог заставить себя расслабить спину – и наблюдал за игрой, которую вели за соседним столиком. Вечер неторопливо уходил в ночь; резкая, пиликающая музыка казалась навязчивой, болезненной. Стефан потер виски, глотнул безвкусного вина. У цесарского порученца, которого обычно посылали в Кирали, весь вечер не шла карта. Он начинал уже ругаться в усы, не стесняясь присутствующих дам, и явно обрадовался, когда вбежавший в зал гвардеец подошел к нему и торопливо заговорил. Неудачливый игрок раскланялся и вышел.
Ну что ж, вот тебе и ответ.
Дом с серыми ставнями казался давно знакомым. Стефан приготовился снова выстучать на дверях «Красотку», но ему открыли, едва он поднялся по ступеням.
Доната, как и в прошлый раз, ждала наверху лестницы.
– Князь Белта. – Он подивился искреннему облегчению в ее голосе.
– Вы желали меня видеть, ваше величество?
На сей раз цесарина была в обычном остландском платье. Клавесин, на котором она играла в прошлый раз, был задвинут в угол, позабыт. В остальном в гостиной все оставалось по-прежнему, медвежьи морды все так же таращились со стен. Изменилась сама Доната. Она держалась с прежней надменностью, но, казалось, не могла усидеть на месте. Опустилась в кресло, снова встала, закружилась без цели по комнате. В каждом ее движении ощущалась нервозность.
– Я хотела просить вас о помощи.
Вошла служанка – не Анна, другая, помоложе. Очень аккуратная, с тщательно зачесанными под платок волосами.
И с перебинтованным левым запястьем.
– Дитя, принеси нам выпить, – велела Доната.
Девушка сделала не слишком умелый реверанс и пропала.
– Разделите со мной питье, князь. Вы ведь не будете столь невежливы, чтобы не принять угощение от своей цесарины?
Он почти ощутил в ее голосе тянущую силу Зова. Цесарина улыбнулась покровительственно – как улыбалась, должно быть, сиротам в приюте, названном ее именем.
Девушка появилась снова. На подносе в ее руках стоял единственный бокал. Стефан сам удивился, что узнал ее: девушка выглядела сытой, ухоженной, ничего общего с нищенкой, раскладывающей скудный улов на решетке.
Разве что слегка бледновата.
Стефан удержал ее.
– Где ребенок?
– Позвольте?
Кажется, она не слишком хорошо говорила по-остландски.
– Где твой… – Она слишком молода, чтоб тот мальчишка был ей сыном. – Твой брат?
Лицо ее просияло.
– Брат во дворце, господин.
– Верно, – кивнула Доната, – я устроила мальчика при кухне.
Девушка посмотрела на хозяйку с обожанием. Кажется, позволь ей – придет тереться об руку, выгибая спину. Если вдруг тебя забирают с улиц, из промерзшей грязи и пропахшей рыбой нищеты – в особняк, где тепло, дрова в камине не переводятся и не нужно больше волноваться за брата, – покажутся ли несколько капель крови непомерной ценой?
– Вы же помните это дурное суеверие – если я отопью из вашего бокала, то буду знать ваши мысли.
Стефан кивнул, не сводя глаз с алой, чуть пенящейся жидкости, согревшей бокал в его руках.
– Это суеверие пришло из Драгокраины. Если мы с вами, князь, выпьем одной крови, то не сможем лгать друг другу. А я не хочу лгать вам сегодня.
– Вы чем-то встревожены, ваше величество?
– Да, если вам угодно… встревожена. Более того – я боюсь. Вы ведь знаете, что это такое – бояться за свою семью.
– У меня нет детей, ваше величество.
– У вас есть брат.
– Мой брат погиб в крепости семь лет назад.
– Вот, – сказала она, – теперь вы понимаете, отчего я хочу выпить с вами? Я буду искренней с вами сегодня, князь, оттого, что у меня, кажется, не осталось выбора. Но и вашей лжи я не хочу, мы только потеряем время. Пейте первым. И скорей, иначе кровь опять свернется…
Он сделал всего несколько глотков. Вокруг все прояснилось, сделалось отмытым до блеска, до хруста – словно он вышел в сад утром после зимнего праздника, и все сияет, все ярко: прихваченные инеем ивы, синее ледяное небо и алое зимнее солнце. И в сердце замирал восторг и расплескивался от звука далеких колоколов.
С тем же восторгом Стефан рассматривал сейчас рубиновый огонек на груди Донаты, ее фигуру, так четко обрисовавшуюся в темноте; и сама темнота, хоть не рассеялась, больше не мешала взгляду. Стефан наконец ощутил себя радостно живым, поднявшимся на ноги после тяжелой болезни. Он был весь наполнен искрящейся, светящейся силой – и в толк не мог взять, почему минуту назад отказывался пить. Доната дотронулась до его руки своей – в кружевной черной перчатке, и ощущение было настолько пронизывающим, будто не руки эти кружева коснулись, а самого сердца. Он сидел и вбирал в себя прояснившуюся комнату вокруг, светящуюся белым косынку на голове служанки.
И белую повязку на ее запястье.
Через овладевшую им эйфорию стало пробиваться ощущение неправильности, еще слабое, скорее – намек на ощущение. Как в юности, когда им с Кордой случалось перепить и веселый хмельной задор уже портило предвосхищение завтрашнего утра.
– Вот так, – сказала Доната, забирая у него бокал, касаясь его края беспощадно алыми губами, атласными, без единой трещинки. Слизнула пятнышко крови, оставшееся в уголке губ. – Вот теперь вы узнаете, если я буду с вами неискренна. Можете задать мне вопрос, на который желаете правдивого ответа.
Стефан немного пришел в себя.
– Меня всегда удивляло, как же господарь Костервальдау просмотрел в собственном доме вампира.
– О, это просто, – рассмеялась она. – Он и не смотрел…
С самого детства Доната не боялась крови. Как-то одна из материных служанок порезала руку: все разохались, кто-то побежал за корпией, а Донатка замерла и глядела, завороженная, на алые, как праздничные ленты, ручейки. Так и стояла, пока не подбежала кормилица и не подхватила на руки:
– Донатка, дитя, не надо смотреть. Нехорошо. Скажут – юта…
Юта. Страшное крылатое чудовище, которое по ночам охотится на людей. Да разве она похожа? Глупости говорит нянька…
– Хорошо еще, – шепчет, – что никто не заметил.
Но Донату вообще редко замечали. Маленькая, бледная, хилая, всего богатства – от матери доставшиеся огромные глаза. Сестры были здоровые, румяные, боевые, вокруг них всегда было шумно, бойарские дочери воевали за то, кому позволят в храм сопровождать или ленту в волосы вплести. Воевали нешуточно, за недетскими фальшивыми улыбками прятались зависть и злость. Но сестрам и горя было мало, каждая при своем маленьком дворе заводила свои порядки. У Донаты такого двора не было: мала, а сестры редко звали в игру. Не со злости, из страха: упадет, простынет, заболеет. Не жилица, ползло шепотком по замку, больная совсем, белая, как юта.
Опять юта.
Мать держала Донату при себе, та привыкла играть в залитой чадящим светом приемной, привыкла к шороху и хрусту бойаркиных юбок, к негромким разговорам, вьющимся, как шелковая нить. За вышивание ее усадили рано. Песен и стихов она наслушалась в светлице, а потом они сами липли к языку, слова выстраивались послушно, не теряясь. Она выучилась подражать материнской прямой спине и манерам – одновременно ласковым и властным. Господарыня Эржбета была горянкой, из клана Шандора. Земли Шандора долго оставались для других недоступны и только с замужеством Донатиной бабки стали Драгокраиной. Но про мать до сих пор говорили – мол, Шандорхази, и сам господарь ей не указ…