Господарь был сухим и каким-то серым. Донатке нравилась только мантия из горностая, которую он подчас набрасывал на плечи. Господарю полагалось говорить «батюшка» и целовать руку. Его также полагалось любить, и Доната старалась. Но отец если и звал ее к себе иногда, то лишь для того, чтоб махнуть рукой и отослать после нескольких минут пустого разговора.
Когда Донате исполнилось восемь, она заболела.
Весенний день выдался непривычно жарким, и ее отпустили гулять в летнее радостное тепло. Доната помнила, как носилась в детском восторге под зазеленевшими арками, как скользили по лицу полосы света и тени, а потом вдруг сделалось жарко, страшно захотелось пить и сдавило горло. Она не могла позвать няньку, но та прибежала сама. Доната видела ее мутно, как в тумане, но вкус крови на губах запомнила. Потом она лежала у себя в детской, и край накрахмаленной подушки неприятно тер щеку.
– …увозить надо, домна. Слуги видели, бойарки видели – слухи пойдут.
– Да как же ее увозить… – Голоса знакомые: няня спорит с матерью. И в первый раз у матери такой расстроенный голос. – Ведь только сговорить собрались
– Сговорить, сговорить – ох, домна! Если б он ее сразу в Эйреанну увез. А пока она вырастет… То ж только первый приступ, а сколько их еще будет?
– Не знаю. – Слова стали глухими, будто мать прижала руку ко рту. – Как ее теперь увезти?
– Болеет девочка, – сказала няня уже спокойнее. – Отчего ее в горы не послать к вашей сестрице? А князь эйреанский… надо будет, так дождется. Тоже князь… два паны, на двоих одни штаны. Не дому Шандора…
– Молчи, – оборвала ее мать привычно, властно, так что Доната почти успокоилась. – Не здесь – про дом Шандора. Ступай за лекарем. Пусть скажет, что Доната больна, что у нее… чахотка.
Так, с выдуманной чахоткой, она и оказалась у старшей сестры матери.
Пролетевшие там восемь лет были похожи друг на друга. Доната забыла понемногу и отца, и мать, и няньку – те стали не более чем образами, приходившими к ней перед сном, когда вместе с прошедшим днем угасало возбуждение и возвращались воспоминания. Днем же она жила с остальными: бегала по горам, купалась в озере, пила дымящуюся баранью кровь на осеннем празднике. Забыла о титуле, волочившемся за ней, как крынка, привязанная к кошкиному хвосту.
Теткин замок был испещрен следами выветрившегося богатства. Сестру дражанской господарыни нельзя было назвать бедствующей, но в разговорах здесь порой слышалась тоска о том, что было – да развеялось со временем по лесам и горам.
А еще тетка давала балы. В старом замке гремела и звенела музыка, воздух вокруг опаливали свечи, но Донатку – до поры до времени – к гостям не пускали. Странные это были балы, по календарю выходило – то в Ночь Всадника собирала гостей тетка, то еще на Дедов праздник, когда полагается запереться в доме и молиться Разорванному.
А здесь – танцевали.
Донатка была мала, но в спальне удержать ее не могли. Она выбиралась из своих покоев, пряталась в старинной выстывшей галерее. Глядела, как собираются гости, как слуги разносят алый напиток в бокалах толстого стекла. Вино с брусникой – и ей давали, только днем… Тетка в танце молодела, сбрасывала серьезность, как уж сбрасывает кожу.
Потом Донате исполнилось четырнадцать, и ее пустили на бал. В тот же вечер, когда она, хохоча, пряталась за колоннами от старшего кузена и объедалась сладостями, к тетке приехал гость. То, что человек этот – затянутый в черный костюм, как в мундир, – был персоной важной, Доната поняла уже по тому, как тетка спешила к нему, как хлопотала, – и по тому, что гостям его представлять не пришлось.
Скоро гость оказался рядом с ней.
– Не откажите старику, херцегно, согласитесь потанцевать.
В его устах «херцегно» отчего-то царапнуло. Гость не выглядел стариком, кожа его была до неестественности гладкой и белой, как у ее кукол. Старыми были только глаза, смотрящие с фарфорового лица. И движения, иногда чересчур стесненные. Но об этом стеснении Доната позабыла, когда начался танец. Он не выглядел стариком, и все же Доната ощутила себя маленькой девочкой, с которой танцует отец, поставив ее маленькие ножки себе на ноги.
Донате казалось, будто она уже видела этого человека и непременно вспомнит – где. Но в дом он до этого не приходил, да и воспоминание словно шло из самого давнего, не осознанного еще детства. В шутку Доната спросила себя, уж не хмель ли ударил в голову, уж не влюбилась ли она. Но чувство не походило на то, что она начинала испытывать к кузену, – горячее, неловкое. Скорее – на странное родство, будто, ни разу не встретившись с Донатой, гость знал все важное о ней.
Танцы все продолжались, ей подливали вина, алого, густого, и не думали отсылать спать. А сама она, оглушенная внезапным чувством близости, не отставала от гостя.
Пока не заметила, проплывая у зеркала, что отражается в нем она одна.
Все дети в Драгокраине знают, кого не видно в зеркалах.
Все же Доната росла не балованной барышней, а херцегно из дома Шандора. Она не закричала, ноги не подкосились, после танца она улыбнулась в ответ на старомодный, слишком галантный поклон. И сказалась больной.
Заснуть не вышло. Доната всю ночь куталась в одеяла и всматривалась в зеркало, поблескивающее в темноте: все казалось, будто отражение у нее мутное.
А наутро тетка позвала ее к себе.
– Ты Шандорхази, – сказала тетка. – Не тебе бояться. Крови же ты не боишься?
– Не боюсь. – Она вспомнила прижатое к губам нянькино запястье, солоноватый, долгожданный вкус. Облизнула губы.
– Мать должна была рассказать тебе. Раз уж она побоялась, то это сделаю я.
Тетка рассказала ей историю – красивее и страшнее всех сказок, что Доната слышала. О битве, в которой погиб Михал, тогдашний господарь Драгокраины, о том, как детям его и союзникам, кто остался жив, приходилось прятаться по лесам и погостам, чтоб избежать гибели. И сын Михала, кому должно было бы править, прятался. Принцу, в чьих венах текла благородная кровь, приходилось ютиться по заброшенным замкам и шахтам, чтоб орден Святого Анджея с ним не расправился.
– Кто же ему помог? – спросила Доната, уже предвкушая ответ.
– Мы, – сказала тетка. – Мы, дом Шандора. Мой отец знал его, и отец моего отца. А сегодня и ты его узнала. Люди древней крови не стареют. У нас он нашел укрытие и у нас познакомился с твоей матерью. Я помню, как они танцевали в этой зале. А потом ее выдали замуж за господаря…
Она не сказала «твоего батюшку», и, еще не понимая, Доната стала вслушиваться внимательнее.
Тетка рассказывала о ее матери, сговоренной с самим господарем, и о принце древней крови, который раз увидел ее на ночном балу – и больше глаз не мог отвести. Забыв об осторожности, о том, что нельзя появляться на виду, он навещал ее в Кирали, отводя глаза слугам и гардам. И о том, как в одну из ночей мать сказала ему, что у них будет дочь. И о том, как радовался принц – и боялся.
Потом уже, когда Доната выросла, она спрашивала себя, сколько в той истории было любви, а сколько расчета, желания обеспечить себе наследника «своей крови» и королевского происхождения. А тогда она жадно слушала историю…
– О чем вы хотели говорить, ваше величество?
Она облизнула губы.
– Вы наверняка представлаете себе, что творится сейчас в Драгокраине.
– Это верно. До меня доходит так мало сведений, что остается только представлять…
Цесарина молчала, явно ожидала, что он продолжит.
Советники, так неожиданно введенные в Совет бойар. Ненужная война и беженцы. И цесарина, которой вдруг захотелось заручиться дружбой дома Белта – желание, которое можно бы легко понять, не запоздай оно лет на сто.
– В княжестве все сильнее поднимается недовольство против вашего августейшего брата. И я полагаю, люди нашей крови захотят воспользоваться этим недовольством.
– Мой брат не может болше править. Страна выскалзывает у него из рук, и будет толко правилно, если корону примет тот, у кого хватит не только силы, но и сердца…
– Вы понимаете, – проговорил Стефан медленно, с трудом, будто идя сквозь волны, – что мой долг, как советника цесаря и как его друга, – немедленно сообщить о готовящемся перевороте.
– Понимаю, – легко согласилась Доната. – Но разве это единственный ваш долг? Или о других вы и правда уже позабылы?
Стефан промолчал.
– Чувство долга позволит вам смотреть, как вашу родину топят в крови?
– Ваше величество, неужто и вы прислушиваетесь к пустым слухам о восстании?
– Так это слухи. И белогорские лэгионы во Флории – тоже, разумеется, слухи.
– Этих легионов вам не стоит бояться, – сказал он с досадой.
– Верно, думаю, не стоит. Ведь единственный путь, которым они могут попасть в Бялу Гуру, – по морю. И я сомневаюсь, что доблэстный флот моего супруга позволыт им хотя бы пристать к берегу…
– Вот видите. Вы и сами понимаете, что опасаться здесь нечего.
– Конечно. – Она улыбнулась уголками губ. – Совсем другое дело было бы, если бы белогорские полки могли пройти через Чеговину, а затем – Драгокраину. Вот тогда, пожалуй, можно было бы испугаться. Насколко я знаю, ваше княжество никогда не было силно на море, но вот на земле, и вдобавок – на своей…
Стефан медленно опустил бокал на стол.
– Я бы тем более испугалась, что хорошо знаю наши лэса. Там полку солдат и в самом деле нетрудно затеряться. Я помню, что ваш батюшка нашел там убежище после одного из бунтов. Ведь так он познакомился с вашей матерью?
– Совершенно верно.
И это Доната узнала от «дяди»?
– Вы во всем правы, ваше величество. В этом случае и я опасался бы белогорских войск. Но ведь господарь никогда не предаст своего августейшего друга. И если бы предал – не представляю себе, какую цену он запросил бы у повстанцев…
– Цену, князь? Когда вы успелы превратиться в саравского торговца? Я говорю о дружбе…
– К сожалению, в наше время дружбой называют самые разные вещи…
– Я называю дружбой руку, которую протягивают, чтоб помочь подняться. – Совсем некстати Стефану пришли на ум часы в кабинете. – Я называю дружбой общее стремлэние к свободе. И я называю дружбой поддержку, которую освободившиеся страны могут оказать друг другу.