Сейчас.
Дошел до кареты, прислонился к дверце. Попытался было забраться на козлы – боком, неловко, – но лошади отказались ему повиноваться, только заржали – пронзительно, напуганно.
Видно, амулет совсем перестал действовать…
Выпрячь одну из них в этом состоянии он не сможет, хорошо, если сумеет забраться в седло… Он огляделся – конь Лепы убежал, унося свой страшный груз. Но каурая кобыла, на которой ехал его товарищ, спокойно паслась неподалеку. Стефан шагнул к ней, лошадь взбрыкнула и убежала.
Где-то в придорожных кустах заплакал ребенок. Монотонно и безнадежно. Стефан заозирался, вглядываясь в сизую траву. Кто же мог оставить дитя в таком месте?
– Назови меня… – То ли дыхание ветра, то ли детский голосок. Наверху, в кронах деревьев зашелестело: – Дай мне имя…
Пан Райнис рассказывал когда-то: дети, что умерли, не успев получить имя, выпрашивают его у путников на перекрестьях дорог…
Не назовешь – с собой уведет.
Может статься, что и уведет. Боль вгрызалась в плечо, глаза застилало серебряным туманом. Стефана тянуло сесть на землю рядом с трупом, отдохнуть. Да что же ребенок не уймется…
Перекресток дорог – уж не тот ли самый? Кажется, усадьба Стацинских невдалеке – бывшая усадьба…
– Беата, – сказал он хрипло. – Беата.
Плач затих.
Вот теперь можно присесть на траву и прикрыть глаза. Только откуда-то опять – стук копыт, и слышно крики. Решительно, так скоро и за границу нельзя будет выехать. Туда поехал – напали, обратно поехал – снова… Стефан согнулся в болезненном приступе смеха и услышал, будто издалека:
– Матерь добрая белогорская! Да это точно молодой князь!
– А я тебе говорил, нет? Кто еще в такую ночь может сюда в карете ехать, как не пан.
Он узнал дворовых: того, что повыше, звали Зденеком, а второго… запамятовал.
– Я‐то пан, – выговорил Стефан, – а вы, молодцы, что здесь делаете? В лесные братья подались?
– Помилуйте, пан, – возмутился Зденек, – какой лес, какие братья? Нас же пан Райнис в разъезд назначил. А тут еще весточку от вашей светлости получили, так и караулим. Едем, а тут шум да грохот, стреляют! Ну я ходу, а этот балбес за мной…
– В разъезд, – повторил Стефан. Ему казалось, что слюна во рту тяжелеет, становится едко-серебряной. Он сплюнул. – Какой разъезд, зачем? Разбойники завелись в округе?
– Это ваша светлость верно сказали, что они разбойники…
Стефана внезапно прошило болью так, что на лбу и на губе проступил пот.
– Ох, да они вас ранили!
Стефан выпрямился через силу.
– Коня… Коня подведите.
– Моего возьмите! Давайте-ка, потихоньку, садитесь.
Он с трудом вскарабкался на лошадь, попытался распрямиться в седле. Не хватало пугать домашних.
– Заметно, что я ранен?
– Ну вот если б вас убили, – раздумчиво сказал Зденек, – так, мож, было б заметнее. Но и так видно.
– Молчи, скотина. Позвольте, хозяин, я вам помогу.
– Да стойте вы, песьи дети… Ты вот на коне – скачи до управы.
– Я – и до управы? – горестно вопросил Зденек.
– Ты, ты. Скажешь, так и так, напали на нашего хозяина. И веди их сюда. А ты посмотри там, на дороге… Человек в остландской форме. Может быть, он еще жив, и ему нужна помощь. А мертвых смотри, не трогай и лошадей оставь.
– Да зачем же их сюда…
– Дубина ты, Зденек! Хочешь, чтоб нас с тобой за них вздернули, а то хуже? Геть! Скачи!
– Ой, не вернусь я с той управы, – заныл Зденек. – Прощай, Марыся, не видать мне тебя больше…
– Ах ты ж пес, – сказал Стефан, вспомнив о разъездах. Поди, и правда не вернется. – Там, в карете… шкатулка. Бумагу сюда дайте.
Второй быстро подскочил – с бумагой и фляжкой, которую откупорил и сунул Стефану. Сделав глоток, он нацарапал несколько не слишком разборчивых строк и выдал Зденеку подобие подорожной.
Если, конечно, бумага от опального князя Белты здесь еще что-нибудь значит.
Доехал до дома Стефан только потому, что коник хорошо знал дорогу. Сам он пришел в себя, когда перед глазами замаячили огни и раздался знакомый голос пана Райниса, за что-то распекавшего слуг.
– Тихо, – проговорил Стефан, – пан Райнис, вы дом перебудите… Помогите спешиться…
– Да что это с вами, Матерь добрая… Осторожнее! Сейчас, потерпите, дойдем до дому, а там уж хозяйка вам поможет.
Стефан помотал головой.
– Пан… Ольховский… не дома?
Управляющий поглядел на него странно.
– Нет. Пан Ольховский… уехал. Послать за ним?
Стефан кивнул, и все куда-то исчезло, а когда он пришел в себя, увидел, что хозяйку все-таки разбудили.
– Сюда, – говорила Юлия, – на кушетку. Да осторожнее же! Сейчас, Стефан…
Склонилась над ним.
– Вы теперь дома, Стефан. Все хорошо. Теперь все хорошо…
Он кивнул, пытаясь сесть на кушетке – но ничего не вышло. Юлия прикусила губу.
– Ядзя, воды. Теплой. И корпию. Да скорее, не стой!
Краем глаза Стефан заметил, что девушка выскользнула из комнаты.
– Юленька, это не так страшно, как кажется… – Стефан улыбнулся ей, но в следующий миг вытянулся, сжал зубы, пытаясь уйти от тошнотворной волны боли. Тошноту удержать получилось, стон – нет.
– Матерь добрая, – выдохнула Юлия.
Не мешкая, она стащила с него куртку и начала развязывать ворот рубашки.
– Юлия, Матушка с вами… не надо… пусть слуги…
Она заговорила с ним, как с ребенком, четко и ласково:
– Стефан. У вас серьезная рана. Позвольте мне посмотреть.
– Зачем… пусть вешниц…
– Пан Ольховский у себя в деревне, за ним послали, но пока он доберется… Ну ничего.
Она развязала ворот и стянула рубашку с плеча. И хоть до того он чувствовал только рану – боль была до того сильной, что все его существо будто свелось в одну пылающую точку, – когда пальцы ее коснулись его обнаженной кожи, он вздрогнул и втянул воздух сквозь зубы.
– Больно? – Она отняла руку, и он едва не застонал.
– Больно, – честно сказал Стефан. Она наклонилась совсем близко, так, что он мог заглянуть ей в глаза, – и она ответила ему открытым взглядом, абсолютно искренним, в котором читалась какая-то странная покорность тому, что оба они знали.
Глаза болели так, будто он оказался под палящим солнцем – вместо знакомых темных сводов крыши. Он сдался: откинулся на подушки, сомкнул веки. Сразу же дико захотелось спать.
Может быть, во сне и боли не слышно…
– Стефан, – испуганный голос, – Стефан, говорите со мной, пожалуйста. Что случилось? В вас стреляли?
Ох, как же плохо… кажется, он упал с дерева, Стефан помнил его: раскидистую яблоню с такими удобными ветками, и, конечно же, Марек на нее полез… Все-таки не получилось удержаться… только что так жжет внутри, неужели ребра сломал?
– Стефан! Вы меня слышите? Стефан?
– Жжет, – пожаловался он.
– Матерь добрая, что же делать… Ядзя! Щипцы из кухни пусть несут!
Ядзя вдруг заплакала. Ну вот, обидели. Надо бы встать и проучить, только сил почему-то нет.
– Да нельзя же… нельзя же капель, он заснет совсем, он и так уже…
Всхлип.
– Не реви! Матушка, да за что же это… Вот что, неси рябиновку.
Топот, дверь скрипит, где-то ящики хлопают. Вот развели суету. Сейчас отца разбудят.
Резкий вкус рябиновки на секунду взбодрил его. Стефан приподнялся на локтях, комната вокруг снова стала реальной.
Юлия поставила кувшин рядом с кушеткой.
– Кажется, мне придется вынуть пулю. Это… это наверное, серебро, вам совсем плохо. Потерпите?
– Еще вам не хватало, – выговорил он. – Позовите отца, он умеет.
– Тише, – сказала Юлия и положила ладонь ему на лоб.
Стефан послушно опустился обратно на подушки и замер, боясь, что она уберет руку.
– Вот так. Лежите тихо.
Рябиновка чуть приглушила боль – накатила, накрыла тяжелая хмельная волна.
В следующий момент дикая, разрывающая боль вырвала его из дремоты, чистая в своей беспощадности. И, пережимая зубами крик, он понял, что она ему знакома: это сердце так болит, это его несчастная любовь – ненужная, мешающая, преступная. Давно пора было вырвать ее вот так, кто ж виноват, что больно, раньше надо было думать…
Совсем рядом что-то звякнуло.
– Все. Теперь совсем все, теперь только перевязать, все, Стефан… Ну не больно уже, не так уже…
По губе сбежала струйка пота, зачесалась, а даже поднять руку и вытереть сил не хватает. Лица коснулась влажная ткань.
Боль и в самом деле отступала, и рука вернулась на лоб.
– Хорошо, – выговорил Стефан. Глаз открыть так и не получилось. Он услышал измученный смех Юлии.
– Вот так хорошо…
Потом она еще говорила – но явно не ему.
– Горячий, как печь, это ведь лихорадка начинается…
– Да где же пан Ольховский? Как из Флории добирается, Матерь милостивая…
Стефану по-прежнему хотелось спать, но теперь его начало трясти. Даже забавно: зубы настукивали какую-то мелодию, вот-вот удастся уловить ритм. «Красотка-графиня», вот что это за такое. «Ах, красотка, ваше сердце жалости не знает…»
– Ядзя, выйди. Выйди, я сказала! Я позову.
У губ Стефана снова оказался бокал, только теперь не с рябиновкой. Он глотал густую соленую жидкость, едва не захлебываясь, такой вкусной она ему показалась. Не надо было пить, но он не смог удержаться, а теперь поздно, и Доната узнает, что он такой же…
Не Доната.
Он поперхнулся, открыл глаза, оттолкнул от себя бокал.
– Юлия!
– А ну допивайте, – сердито сказала она. Выражение лица у нее было упрямое, хозяйское, раньше он такого у нее не видел. – Без разговоров.
– Нельзя…
– Нельзя ловить пули по дороге и являться домой, истекая кровью. Пейте. С меня хватит мертвецов.
Он послушно допил то, что оставалось в бокале.
– Простите меня. Простите.
– Ну все. Теперь надо спать. Пан Ольховский приедет, может, разрешит перенести вас в спальню.
На него накинули одеяло – старое, пахнущее детством.
Юлия поймала его умоляющий взгляд.
– Я буду здесь, Стефан. Только вымою руки и вернусь.