Он снова потянулся за ее рукой, поцеловал запястье рядом с порезом. И обрадовался, поняв, что крови ему не хочется – ее крови, что желается совсем другого и это рядом с Юлией делает его совсем человеком.
Он передернул плечами, вспомнив, как разрывало грудь.
– Так больно, – сказал он. – Любовь…
Юлия ответила:
– Я знаю.
Он метался по подушке, не в силах ни заснуть, ни вырваться окончательно из горячечной дремоты. Кто-то стрелял; несколько раз Стефану казалось, будто он не спит; приподнявшись на локтях, он напряженно всматривался в потолок над головой и слушал – совсем близко – сухие щелчки пистолей. Нужно было вставать, уводить домашних.
Но ведь пули серебряные – его одного они хотят убить.
Серебро растекается по жилам. Ночь неспокойна, стрелы превращаются в отдаленные раскаты грома. Скалится оборотень, подняв окровавленную морду от мертвеца.
«Дражанец, – говорит мертвец. – Из богатых».
Гудят старые своды дома Белта, стонет ветер.
«Нечисть в дом просится», – говорит домн Долхай.
Стефан тянет руку к сундучку с оловянными солдатиками – и обжигается. На солдатиках дражанская форма. Они поднимают ружья и стреляют, тяжелый свинец бьет по крыше. Серебряная молния распарывает небо за окном, хочет дотянуться до Стефана. Кто-то кладет ему руку на плечо, он просыпается и наконец видит отца.
– Тихо, Стефко, – говорит тот. – Это просто гроза. Не бойся, спи.
На нем старый мундир командира княжеской кучи, который отец носил во время восстания. Ткань вся пропыленная, грязная – но Стефан слишком устал, чтобы дивиться сейчас отцовским причудам.
– Спи, сынок, – повторяет старый князь, и он послушно, как в детстве, закрывает глаза и наконец погружается в забытье.
Проснулся Стефан только под утро. Ему надо было подняться, и он порадовался, что Юлии рядом нет. У кровати дремал старый Дудек – но встрепенулся, стоило Стефану позвать, и помог сделать что нужно. Жар, кажется, прошел. Только голова снова коснулась подушки – и он облегченно соскользнул в сон. А когда открыл глаза, рядом сидела Юлия и делала вид, что читает книжку, хотя устремленный на страницу взгляд ее был недвижен.
– Вы хоть немного поспали?
Она кивнула.
– Гроза вас не разбудила?
– Да ведь не было никакой грозы, Стефан.
– Да как же, ведь всю ночь бушевало. И отца разбудило, он спустился сюда. Хотя в его годы не стоило бы бодрствовать по ночам…
– Отца? – Она закусила губу. Лицо ее сделалось растерянным, беспомощным. – Стефан, вы что же, не получали письма? Матерь добрая, я-то думала…
Только теперь, чуть опомнившись от бреда, Стефан увидел то, чего не заметил раньше: рукав платья Юлии, манжета которого так жестко обхватила узкое запястье, когда она потянулась убрать волосы с его лба, – рукав, как и все платье, как и шаль, прикрывающая хрупкую шею, – глубоко, непоправимо черный.
Глава 17
Со смертью отца, кажется, окончательно переменилась и сама Бяла Гура. Когда Стефан покидал ее в последний раз, страна была мирной, несмотря на отдаленный грохот движущейся лавины, который только знающее ухо могло различить. Теперь же этот отдаленный звук превратился в рев, и никто более не сомневался, что на княжество вот-вот обрушится сель. Хлынули первые ледяные ручейки, и ветер вовсю ломал деревья. Стефан не успел еще встать с постели, а новости и слухи уже просачивались к нему, складываясь в картину, которой он хоть и ожидал, но до сих пор надеялся избежать.
Слуг, нашедших его на дороге, отправил в разъезд управляющий. Он каждый вечер посылал конных объезжать поместье и округу. Пан Райнис завел такой обычай, когда невдалеке от деревни разместился новый, усиленный остландский гарнизон. Солдаты рыскали по дорогам в поисках разбойников, устраивали стрельбу, гоняли деревенских и как-то раз сильно напугали Ядзю.
Те, кого они называли разбойниками, сами себя именовали багадами и действовали так слаженно, что Стефан поневоле еще больше зауважал Вуйновича. Райнис рассказал о подводах, которые молчаливым темным потоком устремлялись по ночам на Планину и в столицу. Благодаря местным багадам не все они достигли цели. В поисках лесных братьев солдаты устраивали стрельбу и вытаптывали пшеницу. Теперь уже Стефан не был уверен, что выстрелы, которые он слышал в бреду, только почудились.
Юлия хотела было выгнать пана Райниса, который выкладывал новости монотонно и обстоятельно, усевшись рядом с кроватью. Незачем, мол, больному такое выслушивать. Но Стефан не отпускал его, зная: стоит управляющему уйти, и он окажется наедине с пустотой, которую еще не успел – и не желал – осознать.
Когда он смог наконец подняться, то ходил, едва передвигая ноги, по дому, абсолютно потерянный. Бродил из комнаты в комнату, избегая отцовского кабинета, касался бездумно старинных часов, пробегал пальцами по корешкам книг, что слуги так и не убрали в библиотеку. Юлия велела занавесить окна, мол, у раненого от света болят глаза. Стефан сам себе казался призраком в полутемных комнатах. Разве не рыдал, как пани Агнешка. Слез не было, даже когда его отвезли к семейному склепу.
Рудый следовал за ним тенью, стуча по паркету ослабшими лапами. Пес уже ничего не видел, но хозяина неотступно находил по запаху. Стефан столько всего хотел поведать отцу, столько спросить, и несказанное тяжело осело на душе. Он вспоминал последнее отцовское письмо и теперь уже не сомневался: напряжение, тогда почудившееся ему в строчках, было предвестием конца.
Старого князя Белту унесла скоротечная болезнь, так быстро, что никто и опомниться не успел. Он отправился объезжать свои владения и попал в ураган. Домой вернулся промокший до нитки и на следующий день слег. Пан Ольховский мог справиться с обычной лихорадкой. Но болезнь растравила старую рану, впилась в грудь – и без того истерзанную засевшей в ней пулей.
– Это случилось так быстро. – Юлия теребила нитку, вылезшую из манжеты. – Мы ничего не успели. Не успели даже подготовиться. Мне все время кажется, что он все еще не вернулся, я… я ведь не встретила его как следует.
Она помолчала и продолжила – с видимым усилием:
– Очевидно, с письмом вы разминулись. Раньше можно было договориться с льетенантом, чтоб вам послали молнию, но сейчас… Мы ждали до последнего, но вы ведь знаете Матушкины законы. И мы не были уверены, что в такое время цесарь отпустит вас от себя.
Юлия безотчетным жестом сжала его руку. Кажется, они здесь боялись, что он и вовсе не вернется.
В этом странном, уже не предгрозовом, но грозовом времени (Стефан вспоминал серебряную молнию, пробившую его сон) дом жил установленным порядком, который поддерживала Юлия. Будто из упрямства, наперекор тревоге и трауру, создавая по меньшей мере иллюзию спокойствия. Стефан в первые дни не выходил к ужину, пеняя на рану. Но когда он наконец спустился, ему пришлось занять место отца. Спинка старого дубового стула казалась ему неудобной, не по размеру высокой; еще чуть-чуть – и он начнет болтать ногами, не достающими до пола. Юлия сидела напротив – тонкий темный силуэт в проеме окна. Она то и дело наклонялась к пану Ольховскому, увещевая его съесть хоть что-нибудь. Но магик лишь поддевал вилкой лежащее в тарелке и налегал на рябиновку. Стефан тоже не радовал слуг, из всего поданного на стол съедая лишь мясо с кровью.
Только они трое и присутствовали на этих печальных трапезах, да еще пан Райнис с дочерью, которые в отсутствие гостей ужинали с хозяевами. Гости уже разъехались по домам, да и было их на скомканных похоронах немного.
Генерал Вуйнович приехать не смог – сидел у себя дома под домашним арестом. Княгиню Яворскую живущая недалеко племянница зазвала к себе после похорон: мол, гостить так близко и не заехать – скандал. Отказаться было бы неудобно, и Вдова поехала, но собиралась непременно возвратиться.
Ранение и горе настолько ослабили Стефана, что он почти перестал стесняться своего чувства. Всякий раз искал Юлию глазами и находил покой только в ее присутствии. Она жалела его и не оставляла одного надолго: приходила писать письма в библиотеку, где Стефан подолгу сидел в отцовском кресле; вечером шила или читала ему вслух в гостиной, пока не становилось неприлично поздно. Говорили они мало, горе стояло между ними, как непролитые слезы. Она подходила пожелать ему доброй ночи; Стефан целовал ей руки, не смея задержать их в своих ни на миг дольше положенного, и долго еще сидел в гостиной без света.
Так прошло несколько дней, пока как-то раз он не спустился в гостиную и не увидел ее в кресле у окна. Юлия сидела в какой-то совсем безжизненной позе, тонкая рука свесилась с подлокотника. Около кресла лежала корзинка с рукоделием, на коленях покоилась книга, но Юлия в нее не смотрела, глядела в одной ей известную даль. В ее позе почудилось Стефану полное опустошение, абсолютная усталость. Он опустился на колени у ее ног, застигнутый раскаянием. Взял ее руку в свою.
– Простите меня. Я непростительный эгоист. Вам и так пришлось справляться со всем одной, а я еще добавил забот.
Он стиснул холодные пальцы, подумав мельком – и с непрестанным удивлением, – что эта рука вытаскивала из него пулю.
Взгляд ее ожил.
– Что вы за моду завели – расхаживать по дому в таком состоянии. – Даже упрек у нее вышел бессильным. – Ну-ка, вставайте, я вас второй раз зашивать не стану…
– Что же делать, так и буду ходить с сердцем нараспашку…
– Если б только с сердцем… Ну осторожнее. – Она сама поднялась с кресла, поддерживая его.
– Все почти зажило, вы же знаете – на мне как на собаке… Если кому-то здесь нужен отдых, так это вам.
Она глубоко вздохнула и прильнула к нему. Так естественно, как будто в самом деле спасалась от непомерной усталости. Точно так же, как он сам когда-то. Доверчивость этого жеста лишила его слов, Стефан осторожно поднял руку и провел по тонкой линии позвонков под платьем.
– Я рада, что вы дома, Стефан. Хоть и не к добру вы приехали.