– Это мой человек, которого управляющий послал в разъезд. Он опасается разбойников так же, как и вы.
– Смею поинтересоваться, что за разъезды? – жестко спросил капитан.
– Княжеская милиция, – тем же тоном ответил Стефан. Сказать Райнису, чтоб выправил им униформу: расхристанный, в одной рубахе, Зденек на княжеского милицианта совсем не походил.
– Мы охраняем порядок в Белогории, ваша светлость.
– Прекрасно охраняете. Меня едва не убили на дороге. И ни одного алого мундира поблизости я не заметил…
– Чрезвычайно прискорбно, ваша светлость. Мы для того и ловим бунтовщиков, чтоб дороги стали безопасны.
Зденека развязали без лишних церемоний, хоть оружие и не вернули. Стефан махнул ему, чтоб поскорей убирался с глаз.
– Что же вы, у меня в имении решили искать бунтовщика?
– Именно так, светлый князь. Мы ищем опасного преступника, и известно, что его видели на ваших землях.
– Столь же опасного, как и бедняга Зденек, я полагаю. Да вы так перехватаете половину прислуги… Уж не считаете ли вы, будто я привечаю комбатантов?
– Ни в коем разе, ваша светлость, – торопливо заверил начальник. Понимает – не по чину ему так считать. – Речь идет об опасности для вашей жизни и здоровья. Молю вас взглянуть на наше предписание…
Предписание было от имени льетенанта Швянта и разрешало подателю бумаги, начальнику специального цесарского отряда, «крушить врагов, где бы их ни нашли».
«Специальный отряд. А маршал Керер не дремлет…»
Начинался дождь; мокрые кляксы расплылись по камням, мостившим двор. Стефан снова вспомнил деда: тот бы на честную компанию просто спустил собак.
– Что ж, – сказал Стефан, возвратив бумагу, которую начальник торопливо спрятал за пазуху, – очевидно, обладателям такого предписания я не могу чинить препятствий. Ищите, коли вам стало. Пан Райнис вас проводит.
Специальному отряду провожатый был не нужен, но управляющий тут же оседлал возвращенного Зденекова коня. Стефан постоял на крыльце и ушел в дом. Велел позвать Зденека.
– Не поймают они его, твоя светлость. Я его на дорогу вывел, он и рванул. А потом уж меня и взяли…
Стефан отправил «милицианта» на кухню.
– Скажешь, хозяин приказал налить…
Капли упорно и нудно бряцали по крыше, и дом разговорился. Старое дерево привыкло разговаривать с ветром, а то и с духами, что ветер носит. Брякало, скрипело, постанывало – точно старик, рассказывающий о своих болезнях любому, кто пожелает слушать. Вот и шаги легкие по галерее – опять пани Агнешке не спится, как война или поветрие – она тут как тут, бродит, плачет. Сама едва не старше того дома. Нелюбимая жена князя Филиппа. Ждала его домой, да так и не дождалась.
Юлия собрала женщин в маленькой круглой гостиной, но вместо того, чтоб читать им из Книги Матери, рассказывала свое. Ровно, без запинок, будто по писаному:
– Вышла к нему тогда хозяйка Длуги, белая дева с косами из водных струй, и спрашивает: зачем потревожил мой покой, рыцарь? А рыцарь молвил: дай мне перейти Длугу, чтоб на том берегу завоевать себе честь и славу в бою да вернуться и просить руки моей панночки. А дева ему отвечает: я реке хозяйка, а не тебе, хочешь – переходи. И буря успокоилась, и луна в темной воде засеребрилась – будто мост перекинули. Только конь рыцарский волнуется, на мост тот ступать не хочет… Рыцарь и спрашивает: отчего напуган мой верный конь, скажи мне, дева? Или не судьба мне будет перейти Длугу обратно? Хозяйка засмеялась и говорит: пересечешь ты реку еще раз, мой рыцарь, и панночка упадет к твоим ногам. Не страшись, поезжай…
Перешел рыцарь брод, как его конь ни фыркал и ни противился, и поскакал туда, где битва разгоралась. А когда бой закончился, повезли рыцаря обратно, в родительский дом, – на телеге, смертельно раненного, чтоб успел он отцу с матерью последнее слово сказать. И верно, пересек он реку снова, хозяйка не лгала, и панночка, увидев его при смерти, упала на колени.
Разозлилась панночка, пошла к реке, оросила ее кровью. Спрашивает у белой девы: зачем его пустила? Зачем дала перейти реку? Та говорит: я рыцарям не хозяйка, чужим нареченным не страж.
Панночка ногой топнула и говорит: скажи, как вернуть его? Дева засмеялась: отчего вы, твари дневные, такие глупые? Как он был жив и руки твоей просил, так ты его не хотела, а как лежит и стакана воды попросить не может – так решила у Смерти его отобрать?
Панночка в слезы: скажи да скажи, как вернуть. Смилостивилась хозяйка. Говорит: иди к моим братьям и сестрам, через семь полей, через семь ручьев, на луг с лунной травой.
Ушла панночка в ночь, родителям не сказавшись. Перешла семь ручьев, миновала семь полей, шла на свет, что идет от лунной травы. Видит – на том лугу Древние танцуют, венки из лунных лучей плетут, веселятся. Испугалась она, а что поделаешь, возлюбленного жалко. Подошла к Древним, а они ее в круг вовлекли и давай плясать…
– Нельзя же в круг! – охнула одна из девушек. – Затанцуют!
Юлия только взглянула на нее и продолжала:
– А плясуньей она была хорошей, потому и Древним понравилась; кружат они ее, вертят, с шага сбить пытаются, да не выходит у них. Развеселились они пуще, венок надели на панночку, на свирели ей играют, остаться просят. А она стала нарочно с шага сбиваться, танец им портить. Остановились, разгневались, спрашивают, зачем танец разбиваешь? А она им в ответ: нелегко плясать, когда тяжесть на душе, возлюбленный мой умирает, у вас хочу помощи просить. А известно – если они в хоровод взяли, то и в просьбе отказать не могут. И вот один из Древних, кому пуще всего танец полюбился, говорит: веди меня к твоему рыцарю, я помогу.
– Нельзя же… Беду приведет…
– Вот и панночка так думала, а что сделаешь – беда уже приключилась. Повела она Древнего за собой, а тот вынул из волос ленту да за руку ее повязал. И говорит: людской век короток, а как проживешь жизнь со своим рыцарем, придешь после к нам на луг, моей нареченной будешь…
Вернулись они, отвела она Древнего прямо к рыцарю своему, тот уж почти бездыханный лежит, отец и мать плачут-убиваются… Древний велел панночке всех увести, а ему саблю отдать, ту самую, которой рыцарь врагов своих разил. После саблю эту он панночке отдал, береги, говорит. Что там было, никому не известно, а только рыцарь тот к утру умер, а вечером к невесте своей пришел.
По комнате прошел перепуганный вздох.
– Пришел живой, панночка обрадовалась, на шею кинулась. А рыцарь ей говорит: душа моя теперь в этой сабле. Пока сабля будет пить кровь – буду жить, а как не станет крови – так и жизни моей не станет…
Что прикажешь делать. В тот же день остригла панночка волосы, оделась в черное, саблю на пояс пристегнула, кликнула мужчин со своего двора – да и отправились они снова за Длугу всей траурной ротой, туда, где по-прежнему кровавая битва шла. Так, говорят, до самой смерти и водила она роту по земле, искала, где война, где схватка, – чтоб только рыцарь ее не оставил…
– А потом? – спросила Ядзя после нескольких минут тишины. – Потом-то Древний ее забрал?
– Потом… – Юлия поднялась. – Потом и расскажу. А сейчас поздно, расходиться всем пора да и спать…
– Вот и заснешь с того, – пробормотала Ядзя. В комнате засобирались, зашелестели юбками.
– Что ж вы, пани Юлия, им такие страхи на ночь глядя рассказываете?
– Пусть уж лучше боятся того, чего нет… чем того, что будет.
– Так ли уж нет, – тихо сказал Стефан.
Когда пан Райнис вернулся, дождь уже поскучнел, не гремел, как Матушкин гнев, по крышам и кронам деревьев. Но по монотонному шуму легко угадывалось, что теперь зарядит надолго. Стефан застал управляющего в сенях – тот фыркал и вытирал голову рушником. Дудек стоял рядом и охал.
– Ничего они не нашли, песьи дети, с вашего позволения, князь. Однако поводил я их знатно. Раньше б их просто в лес завел и оставил. А теперь что ж: и лес у нас отобрали.
– Повремените, пан Райнис, – тихо сказал Стефан. – Повремените.
Утром, невидимым за плотно закрытыми занавесями, Стефан поднялся с кровати, натянул халат и свистнул Рудому. Еще полуслепой ото сна, протянул руку, ожидая, что Рудый ткнется в нее носом. Но пес недвижно лежал у кровати, на месте, которое занимал каждый вечер с тех пор, как Стефан вернулся. Еще не желая верить, он позвал Рудого громче. Не дождавшись ответа, опустился на корточки, погладил его, потеребил рыжее ухо. Тело собаки было холодным, одеревеневшим за ночь.
– Да ведь старый уже был, – бормотал Дудек. – И пожил хорошо, слава Матушке, чтоб нам так пожить… Хозяина дождался, а теперь уж…
«Он – дождался».
Стефан отправил слугу за лопатой. Наскоро оделся, завернул Рудого в попону и отправился с ним в сад.
– Да позвольте, что ж вы, сами, на солнцепеке, – суетился Дудек.
– Это моя собака! – сказал Стефан с таким жаром, что старый слуга отшатнулся и замолчал.
Стефан долбил землю в приступе злости – отчего он не взял Рудого в Остланд? Какой только живности не тащили ко двору, а он – чего побоялся? Только когда яма была уже глубокой, он понял, что обгорел на солнце, хоть и не выходил из тени яблонь. Летний ветерок перебирал шерстинки на рыжем хвосте, высунувшемся из-под попоны, будто Рудый нарочно решил поиграть. Горло свело, вырытая яма чуть преломилась перед глазами. Стефан со злостью стал тереть щеки, пока не услышал рядом голос Юлии:
– Да вы же весь в земле. Стойте.
Она вытирала ему лицо как маленькому, мягким батистовым платком, пока он стоял, неловко опустив руки по швам. Не стала его журить, против ожидания, за то, что вышел на солнце и машет лопатой, не оправившись от раны. Сказала только:
– Юзеф так его баловал в последнее время. И везде брал с собой, только в последний раз не взял.
И осталась со Стефаном, пока он закапывал, пока разравнивал яркий холмик свежей земли. И только теперь он осознавал – перед этим холмиком, а не выбитым на склепе отцовским именем, – что прежняя жизнь непоправимо кончена.
– Пойдемте, – позвала Юлия. – Вы уже успели обгореть.