– А если бы вы попались? – раздраженно спросил Стефан.
– Посмотрите что творится. – Поэт раскашлялся. Стацинский без слов подал ему старый кубок с вином. – Никто лишний раз не поглядит наружу. Скажите, князь, это ведь война?
– Да, – сказал Стефан.
Однако же об объявлении этой войны узнали почти случайно. Один из гостей, молодой Ружевич, купил у мальчишки в городе газету и сам, как мальчишка, наделал суеты, взбудоражил поместье:
– Война! Война! Объявили, ей-Матушке, объявили!
Газету затаскали по рукам, каждому хотелось поглядеть самому, и поднявшемуся от дневного сна князю она досталась весьма потрепанной.
Стефан долго рассматривал передовицу: «Коварные враги на Шестиугольнике», «посягательство на земли нашего брата и на наше спокойствие», «дать решительный отпор…»
Не каждый день можешь вот так полюбоваться на крах собственной дипломатической карьеры. Все Стефановы увещевания, все ноты, все доклады – все ушло в никуда… Прав он был, говоря Лотарю, что не подходит для этой должности.
Цесарь дождался конца лета, как и предполагалось, думая, что флорийцу несподручно будет драться в грязи и слякоти, на которые богато осенью Пристенье. Лотарь, кажется, решил взять пример с чезарского капо. Костервальдау сперва сделает вид, что согласен на мир, а после вместе со «старшим братом» ударит по флорийцу.
Но это – если останутся на троне Костервальдау.
Вечером малая гостиная гудела.
– Мы должны взять город. Взять и удерживать, пока не подойдет… командант Белта с войсками.
– Эти войска пока что писаны вилами по воде, князь. Откуда мы знаем, что это не плод вашего с братом воображения? Пока мы не видели даже обещанного оружия…
– Оружие есть здесь, в казармах, – резко вмешался Галат.
– Занимать Княжий замок, – прохрипел Бойко. Он сидел нахохлившись, с шеей, укутанной теплым платком. – Палац льетенанта. Почтовую станцию.
– Почтовую станцию? Да нас же засмеют…
– А вы не смейтесь. Чем позже цесарь узнает о нашей авантюре, тем позже пришлет войска. Пан Бойко прав…
– Пан Бойко задумывался над своей собственной революцией…
Поэт фыркнул – и тут же раскашлялся.
– Кто-то же должен планировать, если вы, господа, желаете только разговаривать…
– Если вы спланируете революцию так же хорошо, как нападение на цесаря, нам лучше сразу сдаться.
– Да побойтесь Матери, Белта, я уже сотню раз сказал вам – не я натравлял тех двоих, я понятия не имел, что они собрались делать…
– Возможно, за этих двоих вы и не в ответе. А за тех, кого собрались бросить на улицы?
– Полно, господа. Не хватало нам только вашей драки!
– А разве не вы обещали нам, Белта, что всего мы сможем достичь мирным путем? Что с часу на час у нас будет автономия, а цесарь клялся вам в вечной дружбе? Конечно же, в этом случае человеческие жертвы неуместны, если можно разрешить все без крови, – так вы говорили?
– Пан Рудольф, – сказала Вдова, – замолчите.
Сказала голосом, лишенным резкости, но Бойко послушался.
– Скорее всего, цесарь захочет ввести войска, а для этого ему понадобится ослабить гарнизоны в Бялой Гуре… В Остланде подумают, что мы решили воспользоваться моментом, чтоб поднять очередное безнадежное восстание. Такое, как вы бы хотели, пан Бойко, – пролить кровь, чтоб напоить цветок свободы, или как там у вас… Наше дело – позаботиться, чтоб безнадежным оно не стало. Но для вы этого должны решить, зачем приехали сюда. Хотите ли вы проводить в Сад моего отца и спокойно разъехаться по домам… или же вы намерены пойти дальше?
– Да вы, должно быть, смеетесь над нами, князь!
– Пойти мы пойдем, – пообещал Блажинич, – но ведь вы, князь Белта, желали б, чтобы все шли именно за вами…
– А за кем еще вы хотели бы следовать? – мягко спросила Вдова. – Или у нас такой большой выбор?
– Да хотя бы за вами, пани воеводова! – Блажинич отчего-то покраснел.
– За мной? Недалеко бы вы ушли, мой бедный пан, мне бы нечем было вас кормить… А пан Самборский, хотя мы все уважаем его поступок и приветствуем его возвращение, слишком долго прожил за границей.
– Да ведь и князь Белта только что из-за Стены! И служил он не кому-нибудь, а цесарю! Да откуда мы знаем, что его не послали сюда с особой миссией?
– Да вы нарываетесь на вызов, – сказал ему Корда прежде, чем Стефан успел ответить.
– Отчего же, – чуть стушевался тот, – я желаю только знать, не попадем ли мы все в ловушку.
– Вы полагаете, – раздался сиплый голос Бойко, – что князь с риском для собственной жизни освободил меня от тюремщиков только для того, чтобы сподручнее было снова сдать меня остландцам? Какой же хитроумный ход…
Стефан в первую минуту удивился его поддержке. Но, с другой стороны, разве не стал он теперь героем романтической баллады, вытащив Бойко из кареты при лунном свете, как благородный разбойник, каких так любят поэты? Вот Бойко, пожалуй, не огорчился бы, узнав, что Стефан сделался вампиром: какой простор для воображения!
Лагош на этих вечерах тоже присутствовал, но сидел в стороне, лишь изредка вставляя несколько слов. Но отстраненность Лагошей была традицией, и этому не удивлялись. Стефан догадывался, чего он ждет.
– Действительно, пан Блажинич, вы сейчас дуете на воду. Князь Белта, кажется, ясно дал понять, что предан нашему делу так же, как его отец.
В гостиной помолчали.
Самборский быстро стал завсегдатаем на вечерних посиделках. Те, кто, несмотря на искреннее желание участвовать в восстании, еще дичились Стефана, тянулись ко вчерашнему изгнаннику – молодому, видному и успевшему хлебнуть горя.
Самборскому это внимание льстило, и, хоть он вел себя с подчеркнутым уважением, не позволяя себе слова сказать вперед хозяина дома, было очевидно, что он считает про себя возможные голоса.
Он не стеснялся рассказывать о своих злоключениях, сперва в крепости, а после на чужбине. Поблагодарил Стефана за вызволение из тюрьмы, хотя всем вокруг было ясно, чего стоит эта благодарность. Стефан слушал гостя со смесью раздражения и вины, которой не мог не испытывать. Он слишком хорошо помнил тот студеный цесареградский день. К тому же, если поразмыслить, действовали они с Самборским одинаково: превращали постигшие их несчастья в средство добиться собственной цели. А у Самборского, в отличие от Белты, бедствия остались единственной монетой – но сердца окружающих он на эту монету покупал без труда.
Корда в конце концов не выдержал:
– Даже если теперь мы выбираем князя по глубине испытанных им страданий, то не станем забывать, что и князь Белта тоже перенес немало…
Стефан на миг испугался: неужели станет – об этом?
Ну да. На воре и шапка горит. Стан заговорил совсем о другом:
– Разумеется, пан Корда, вы сочувствуете князю, но ваше трепетное отношение нельзя полагать объективным… Ведь князь ваш друг, он ввел вас к себе в дом, ввел в общество, которое для таких, как вы, иначе недоступно…
Корда резко покраснел. Самборский же остался невозмутим – кажется, он не считал, будто сказал что-то из ряда вон выходящее.
– Пан Корда одарил меня своей дружбой, которую я полагаю одной из наибольших привилегий, данных мне в жизни. И я прошу вас воздерживаться от подобных высказываний в этом доме.
– Я приношу свои извинения. Я забыл, что покойный князь Белта всегда был демократом. В этом доме мне действительно не следовало бы…
– Это верно, мой отец был демократом. Я помню, как Марек в детстве играл в грязи с крестьянскими ребятишками. Эти ребятишки подросли и теперь пойдут за Мареком, если он их позовет. А кто пойдет за вами?
– Удивительно, – пробормотал Корда, – что после стольких лет в Чезарии вы не стали легче относиться к социальным условностям…
Как знал Стефан, в Читтальмаре Самборский жил во дворце у главы какой-то важной семьи. Тот содержал его то ли из жалости к изгнаннику, то ли из желания выдать одну из дочерей за белогорского князя: титулы в Чезарии рассматривали как бесполезные, но дорогие украшения.
Та семья, что приютила Марека, верно, думает так же…
Но Самборский вернулся неженатым.
Самборский бы удивился, узнав, что, будь у него другой выход, князь Белта уступил бы ему булаву. Тогда не пришлось бы проводить время в попытках придумать, как избежать присяги в храме, которую князья Бялой Гуры давали уже несколько веков.
Он и сам хотел бы подняться на Гору, как поднимался когда-то с отцом и воеводой, перед тем как выехать на Швянт. С храма на Горе Мать обозревала свои владения, человеческий мир, которому сама когда-то положила начало, не послушавшись отца. Говорили, что, когда отец, разозлившись на дочь, прогнал ее из небесного сада на землю, то спустилась она как раз на вершину горы. И там, где, сбив ноги о камни, она присела отдохнуть, прислушиваясь к тяжести новой жизни у себя под сердцем, – там потом и воздвигли храм.
Стефан хотел бы еще раз взглянуть на статую Матери, встречающую своих детей под сводами храма. Имя того, кто изваял ее, давно уж было забыто. Оставалось впечатление спокойной, смиренной силы. Сложив руки, она устремляла на детей своего лона умиротворенный, слегка усталый взгляд. Сама фигура ее, совершенная в своей симметрии, успокаивала взгляд, внушала покой. Под ее взглядом казалось, будто войны и прочие суетные беспокойства человечества не более чем детская игра, а после игры настанет время возвращаться домой, и Мать подует на раны и рассудит пустячные мальчишеские ссоры, и все снова будет хорошо. Ее спокойствие, незыблемое, внушалось любому, кто преклонял перед ней колени.
Но теперь Матушка его не пустит.
Он пытался войти в храм после той злополучной ночи. Его мутило от раскаяния, и, проворочавшись все утро, он не выдержал и вышел под солнце – ехать к дневной службе.
Ему хотелось в знакомую прохладную полутьму. Сесть на скамью, опустить голову на руки, слушать негромкое, чистое пение, смывающее с души усталость.
Да только не вышло. Стоило ему приблизиться к дверям, как голову охватила боль, а дикий страх не дал сделать и шага внутрь.