Тот кивнул.
– А вы, князь, дадите мне тоже охранительную бумагу – от Бялой Гуры?
– Так ведь нет у нас еще Бялой Гуры. И князя нет.
Лагош рассмеялся.
– Что же вы с кровососами заключали?
– Мы с ними подписали договор о дружбе и не более.
– Вот как. Так давайте и мы договоримся. О дружбе.
Граф улыбнулся. Сизая щетина на бритом черепе серебрилась в свечном свете, глаза смотрели хищно. Стефан понял вдруг, что, будь он простым смертным и повстречайся с графом, наверняка принял бы его за вампира.
«С кем поведешься…»
Лагош с шумом вытянул из ножен саблю, перехватил у рукояти.
– Это особый сплав, князь, – сказал он с гордостью. – Рукоять из серебра. У Лагошей всегда клянутся на серебре.
Так вот чей оружейник поставляет те сабли Ордену…
Граф протягивал Стефану рукоять с улыбкой, которая могла показаться и хитроватой, и злорадной.
«Знает и думает, что не возьмусь, струшу…»
– Клянусь гербом и отцовским именем, Радо Лагошский, в братской к тебе дружбе. Что скреплено сталью, руки не расцепят.
Труднее всего было не отдернуть руку в первый же миг: серебро впилось в ладонь, по ощущением – прожгло до кости. Возможно, Лагош принял его гримасу боли за улыбку; возможно, улыбкой это и было. Вместе с болью нарастала упрямая злая радость. Потому ли, что он не испугался, что оставался еще человеком. Что себе надумал граф, Стефан не знал, но тот опустил ручищу поверх Стефановой.
– Клянусь гербом и отцовским именем, Стефан Белта, в братской к тебе дружбе. Слово, скрепленное сталью, обратно не заберешь.
Боль стала белой, раскаленной. Затошнило, Стефан побоялся, что лишится чувств, но более того – что придется отдирать рукоятку от ладони, что на ней останутся куски приставшей кожи.
Но отнялась она просто. Он сумел удержаться и не взглянуть при графе на то, что стало с рукой. Лагош облапил его и громко расцеловал. Знает или нет… слово скреплено сталью, обратно не заберет.
Ладонь оказалась черной, измазанной в пепле. Только отряхнув его, он увидел едко-красную блестящую пленку обычного ожога.
На сам ужин – что представлял собой бесконечную череду поднятых тостов за покойного, за то, чтоб хорошо и весело отдыхалось ему в Саду, которые будто подчеркивали, что те, кто восседает одесную Матушки, безгрешны, а здесь, в земной юдоли, все слабы душой, и за покойного грех не выпить, – Стефан пригласил и бывших своих остландских друзей. Он писал в столицу:
Прошу вас не держать на меня обиды: горе от потери отца и печаль от размолвки с дорогим другом, чья благосклонность для меня, боюсь, утеряна безвозвратно, повергли меня в состояние, близкое к болезни. Но теперь, как выздоравливающий, едва вставший на ноги, я хотел бы видеть в своем окружении друзей и потому прошу вас оказать мне честь и помянуть вместе со мной моего отца…
– Многие вас не поймут, – серьезно сказала Юлия. Они сидели вдвоем на террасе, неведомым образом оставшись одни. Кто отправился с паном Ольховским стрелять дичь, кто разбрелся по саду, и со стороны реки неслась заунывная песня, кто-то взял лодку и прогуливался по реке. Корда, несмотря на предупреждения, унесся в Швянт, якобы по неотложным делам.
Росший рядом старый каштан то и дело ронял плоды в траву с глухим звуком.
– Вы только поощрите тех, кто вам и без того не доверяет, – сказала Юлия. Она разложила на столе альбомы и занималась летним гербарием. Стефан не знал, не нарочно ли она выбрала это занятие, подчеркнуто мирное: наклеивать на страницы хрупкие листья и сухие цветы.
– Я знаю. Но я и без того долго держал у себя гостей, никого не известив, а в столице люди ревнивы. Даже сейчас. Я не могу созывать собрание просто так, они непременно явятся. Так лучше пусть приедут с желанием напиться за княжеский счет, чем с обыском.
– Да разве же кто приедет? Мы в опале…
Это «мы» подразумевало, что, попав в цесарскую немилость, Стефан и на весь дом Белта бросил тень, – но в груди у него все равно потеплело. А он думал, что тепло этой жизни для него утеряно…
Стефан тронул Юлию за руку, когда она потянулась за очередным цветком.
– Оставьте, вам же ничего не видно…
– Верно, – спохватилась она, – надо сказать, чтоб принесли свечей.
Но она не торопилась с приказом, опасаясь, наверное, как и Стефан, что терраса с зажженными свечами сразу привлечет внимание и, как мотыльки, на огонь слетятся гости. Поэтому они молча сидели в темноте, глядя на переплетение черного и светло-синего в ночном небе. Стефан позволил себе представить, что они женаты и сидят на террасе, как будут сидеть еще бесчисленными вечерами, пока возникшая между ними близость не перестанет удивлять, став чем-то само собой разумеющимся.
– Тот мальчик приходил просить у меня руки Ядзи…
– У вас?
– Пан Райнис согласен, а Ядзя сказала, что пойдет, только если хозяйка разрешит, по обычаю.
– Не хочет? Так и ответила бы.
– Ядзя, – сказала Юлия, – ждет Марека.
– Да ведь Марек…
– Она все понимает, Стефан. Но она дала зарок – дождаться. Не выходить ни за кого, пока он не вернется домой.
– Говорил же я ему. Вот повеса.
– Я могла бы освободить ее от зарока, да только…
Стефан понимал. В благополучное время можно отринуть суеверия, но если этот зарок окажется единственной нитью – пусть и совсем тонкой, – что приведет Марека домой…
– Что же вы сказали тому юноше?
Юлия мягко улыбнулась.
– Что не годится делать девочку вдовой. Сказала, пусть явится снова после восстания. А Ядзе велела – пусть она хоть ленту ему подарит.
– Пусть только вернется, командант. Уши ему надеру, – искренне пообещал Стефан. – А пан Райнис от себя добавит.
Юлия подняла руку и убрала ему волосы со лба, и он замолк.
Как и ожидалось, из столицы пожаловали. Конечно, большинство прежних «приятелей» забыли о нем: ни льетенанту с супругой, ни маршалу Кереру и прочим не к лицу было посещать дом того, кому сам цесарь отказал от дома. Но прибыли другие: те, кого столичная молва и так почитала экстравагантными и кому позволительны были вольности, – и те, кому сам долг велел явиться к князю Белте и проверить, что за гостей он к себе приглашает. А заодно и принять по кружечке…
Церемония была не из самых веселых, хотя чем дольше она длилась, тем веселее обыкновенно становились гости. Им, осиротевшим, оставшимся на земле, пить в этот день не возбранялось, как не возбранялось и шуметь – все стремились перекричать друг друга, выкрикивая тосты за покойного. Считалось, что ушедшему, пусть и вкусившему радостей Сада, будет приятно, что внизу его вспоминают, и Матушка не будет сердиться, если в такой день шум долетит до Ее чертогов, – напротив, уверится, что взяла человека в Сад не напрасно. Потому никто не удивлялся, когда на поминках напивались до забытья…
На дневную службу, куда стеклись со всех окрестных деревень – после рассказывали, что в храм было не зайти, – Стефан прийти не смог. Юлия сказала гостям, что князя посетил приступ жестокой меланхолии: не присутствовав при смерти отца, он только теперь осознал утрату и, подавленный своими мыслями, остался в постели. Гости проявили снисходительность, шепча о необыкновенной силе вдовы Белта: вот уж кого тяжелые мысли не удерживают от выполнения долга, а ведь совсем еще девочка… Только граф Лагошский пробурчал что-то себе под нос, но его никто не услышал.
Накануне Стефан зашел к пану Ольховскому. Тот сидел, склонившись над рассохшейся книгой.
– Вот и хорошо, что зашел, панич. Надо на тебе колдовство попробовать… ах, пес, так ведь света уже нет… Ну после. Делали такое заклятие для воинов, чтоб могли долго стоять на солнце. Не для твоей крови, конечно, писано… ну да посмотрим.
– Благодарю. – Стефан сжал руку старика. Кажется, пан Ольховский окончательно сменил гнев на милость. Но Стефан и не верил никогда, будто вешниц, водивший его на охоту и тешивший их с Мареком сказками, действительно хочет его смерти.
– Я пришел за другим, вешниц. Хотел узнать, не привезли ли вы с собой настойку.
Настойку – на пяти травах и одной секретной – вешниц каждое лето делал сам, не подпуская близко ни кухарку, ни прислугу. Говорили, что дед Ольховского, от которого вешниц унаследовал рецепт, напоил как-то ею отряд поймавших его дражанцев – и не только сбежал, но и прихватил с собой коня и любовницу командира…
– Э нет, – покачал головой Ольховский. – Куда тебе еще и настойку…
– Так ведь я, – Стефан улыбнулся, – не для себя прошу.
В начале ужина за огромным столом царила тяжкая тишина, которую только отчасти оправдывал траур. Редкие остландские гости чувствовали себя не в своей тарелке, прикидывая, уж не оказались ли они в гнезде бунтовщиков и не стоило ли позвать цесарскую охрану. Юлии пришлось усадить Ядзю за клавесин, но тихая, печальная музыка только усугубляла тишину. Белогорцы за столом тоже разделились на два лагеря: «гостиные» гости, как назвал бы их Марек, тревожно и выразительно поглядывали друг на друга, будто предвкушая плохое.
Но тут Стефан, на правах наследника, поднял первый тост за упокой отцовской души. Гости хлебнули, глаза у них заблестели. Дальше пошло легче. Уже через час начальник управы доверительно склонялся через стол к Корде и говорил:
– Да ей-же ей, неладное что-то с этой наливкой. Ведь как в голову ударило! А я, смею сказать, здесь не первый день, уж и вишневки этой напробовался, и сливовицы, и прочих напитков… А тут – как в глазах помутилось, что такое…
– Да Матерь с вами, – отвечал Корда, который был ни в одном глазу, указывая на свой бокал, где плескалась точно такая же вишневка. – Наливка качества, конечно, преотменнейшего, стыдно пить что-то иное на поминках князя. Но чтоб ударяло в голову – это вы, верно, с дороги уставший да не поели, вот, закусывайте…
Гости закусывали, но не всем это помогало. Кто-то затянул песню. Кто-то захрапел потихоньку, улегшись щекой на скатерть. Блажинич ударился в воспоминания, как они со старым князем как-то раз едва не угодили в остландский плен, но скоро убедился, что никто его не слушает.