И даже на этих игрушечных выборах, результат которых – что бы ни говорил Корда – вряд ли кто-то признает, люди твердо были намерены дать Бялой Гуре князя – как встарь.
И уже не напоминало игру торжественное молчание в гостиной, когда Галат и Стацинский стали объявлять голоса.
За князя Самборского сказали десять человек, три с первой скамьи…
Самборский оглянулся на Стефана, будто обвинял его в собственном поражении. Но молод, успеет еще получить булаву на нормальном Совете – если Бяла Гура станет свободной.
За княгиню Яворскую сказали десять человек, пять с первой скамьи…
Вдова улыбнулась. Ей и голосов не надо, прикажи она – и за пани воеводовой пойдут.
За князя Стефана из дома Белта – четырнадцать человек, восемь с первой скамьи…
Зашумели. Шум был радостным, но вплетались в него и крики: «Несправедливо!» «Давайте снова!» «Не хотим!»
Но Стефана уже поздравляли, каждый хотел дотянуться до нового князя, облобызать – вот как хотелось им, чтоб Бяла Гура вновь обрела правителя. Пусть – кустарно избранного, пусть – ненадолго, но теперь правитель поведет их не на народный бунт, а на восстановление границ…
«Дай-то Матерь, – думал Стефан. – Дай-то Матерь».
Юлия стояла, задумавшись, перед открытым окном, у клубящихся занавесок, подставив лицо ночному ветру. Стефан не решился нарушить ее мыслей, так и ждал в стороне, пока она не тряхнула головой, словно приходя в себя.
– Тяжелая ночь, – сказала она, полуспрашивая-полуутверждая. Для Стефана эта ночь, напротив, промелькнула быстро и принесла с собой облегчение. Теперь все точно решено. Но возбуждение, что вело его с той минуты, когда Войцеховский сообщил про переворот, наконец угасло. Он хотел пообещать Юлии, что она будет в безопасности, но, пожалуй, нужно совсем не знать ее, чтобы решить, будто она боится.
– Я прошу и у вас прощения за то, что поминки превратил в балаган.
– Матерь с вами, – Юлия нетерпеливо махнула рукой, – да как будто Юзеф не сделал бы того же самого.
Она стояла совсем рядом, ветер из окна трепал выбившиеся из прически пряди. Стефан подумал: совсем скоро им расставаться навсегда. С этой войны ему лучше не возвращаться. А гостей теперь не разгонишь, и им не побыть вдвоем… Стефан привлек ее к себе, не думая, что кто-то может в любой момент вывалиться из дверей – трезвый или не слишком, – потянулся к ее губам, и тут раздался тихий, будто призрачный звон.
– Слышишь?
Юлия замерла, прислушавшись, плечи затвердели.
– Это колокол, – сказала она наконец. – Колокол в старой церкви.
Говорили потом, что в ту ночь они звонили по всей Бялой Гуре – призраки колоколов в сожженных, закрытых, разрушенных храмах, давно захваченных мхом и паутиной. Гулкий, медленный – будто проснулись полегшие звонари и, неповоротливые со сна, тянули за языки.
С галереи спустилась пани Агнешка, кутаясь в неизменную пелерину. Стефану с Юлией пришлось дать ей дорогу; Горделиво ступая между ними, пани Агнешка прошла к двери и обернулась.
– Что же вы на службу не идете? – спросила она, устремив на них мертвые глаза. – Разве звона не слышите?
И пропала.
Глава 22
Прозрачным вечером в начале осени весь свет Швянта собрался в театре. Давали нашумевшую «Красотку-графиню», привезенную прямо из Цесареграда. Но еще раньше, чем поставили оперу, раньше, чем долетела до Швянта и прилипла к губам навязчивая ария главного героя, по Швянту успела распространиться молва. Говорили, что у той самой «красотки» был бурный роман с остландским цесарем. Потом его величеству наскучило, и теперь бедняжка выпевала с подмосток собственную душевную боль.
Дамы без усердия обмахивались веерами – осенью в Швянте жарко не бывает. Говорили: все-таки цесарь несправедливо обходится с супругой, ведь она, по слухам, сама добродетель. Да ведь не думаете же вы, возражали им, будто супруга останется внакладе? Поглядите, как скоро отослали от трона князя Белту, – видно, любимчик цесаря пытался воспользоваться тем, что сердечный друг смотрит в сторону… И везде-то вам, женщинам, хочется найти сентиментальную подоплеку. Известно, за что отослали Белту: черного кобеля не отмоешь добела, как был бунтовщиком, так и останется… Уместно ли это – иметь такого при дворе, вот уже дражанцы над нами смеются… Так ведь бунтовщиком князь был всегда, а выслали его только сейчас. Уж как хотите, а нет дыма без огня. А и сам он тоже хорош, засел букой в своем поместье, да и сидит. Так ведь ему запрещено появляться в столице. Ну а к себе ведь звать не запрещено. А разве не боязно будет ехать, граф, ведь он теперь в опале. Нет, и хорошо, что не принимает, иначе вышел бы конфуз. Ну полно, господа, дайте же послушать…
Из остландской столицы привезли им яркость и блеск, громыхающие литавры и ликование. Действие пьесы проходило в вымышленном княжестве, и вся труппа была разряжена в оглушающе яркие платья и игрушечные мундиры. Лифы у актрис были вышиты химерическими цветами («Кажется, это маки, – сообщила графиня Кранц, щурясь в бинокль, – хотя я ни в чем уже не уверена…»). В Цесареграде это называлось «белогорским стилем». Тем, кого судьба занесла в Бялу Гуру, было решительно непонятно, отчего столичным артисткам взбрело в голову перенимать крестьянскую моду, – да они ведь и крестьянок здешних в глаза не видели. Но вместе с этим высокомерным и веселым незнанием театр привез воистину столичную беззаботность. Платья выглядели празднично, яркими пятнами кружась по сцене. Если певица под цветастым лифом прятала разбитое сердце, она этого не выказывала. И веселье на сцене, пусть и искусственное, было заразительным.
Следя за тем, как графиня раз за разом отваживает неудачного жениха, не сразу заметили, что на сцене появился некто, к спектаклю не причастный. Некто расхристанный, в распахнутой эйреанке и сбившемся на сторону шейном платке. Некто, кого и вовсе не следовало пускать в приличное общество. Больше всего в этом человеке удивляло то, что он не сознавал своей неуместности, не пытался тут же спрятаться за кулисы или хотя бы втянуть голову в плечи, устыдившись незаслуженного внимания. Нет, он держался прямо, и, взглянув на него, остальные замолчали, музыка оборвалась на неловкой ноте.
– Восстание! – прокричал он в залу. Голос прозвучал угрожающе громко. – Восстание началось! Да здравствует свободная Бяла Гура!
Он махнул рукой, будто призывая публику вскочить и сейчас же присоединиться к восстанию. Тут его скрутили гарды, непозволительно медленно – а вдруг бы человек оказался бомбистом? Скрутили и увели – но поздно: галерка зашевелилась, засвистела. Графиня Кранц беспомощно вертела биноклем, а певица на сцене растерянно сжимала на груди «белогорскую» шаль, будто ее застали в непотребном виде.
Спектакль после некоторой паузы продолжился, но разъезжалась публика в непривычном смятении. Молодежь тут давно уж была увлечена игрой в восстание, но сейчас, когда и так развязана война, – к чему это? Да и вид у буяна был на удивление серьезный… Так под утро в тревоге и легли спать – и, когда всего через несколько часов проснулись от взвившегося над городом пламени, поняли, что тревожились не напрасно.
Князь Белта возвращался домой. Возвращался в Швянт, откуда семь лет назад уезжал торопливо, как беглец. Теперь он входил в город, уже пахнущий порохом, уже притихший, настороженный. На востоке пылало зарево – горели подожженные солдатами Вуйновича пороховые склады.
Пожар вначале не слишком испугал город, многие сбежались посмотреть. Гарды попытались их отогнать, чтобы освободить проезд для пожарной кареты. Но толпа стеклась к огню, как кровь к ушибу, набухла, воспалилась. В помощь ей подоспели студенты. Багаду Галата велено было до времени поберечь пистоли, и они накинулись на гардов с извечным студенческим оружием – выковырянными из мостовой булыжниками. Завязалась драка, студентов лупили палками, рукоятками сабель, чем под руку придется. У стражи от дыма слезились глаза. Толпа напирала, со складов доносились новые взрывы. Пожарные честили на все лады и зевак, загородивших проезд, и студентов, и гардов.
– Разойдись! – кричал капитан стражи. – Пропусти! Город тушить кто будет, ядрену вашу…
Наконец кто-то не выдержал, палец дрогнул на курке, один из студентов повалился наземь, раскинув руки.
В толпе взвизгнули:
– Убийцы!
Другие принялись скандировать:
– Свобода! Свобода!
Капитан гардов тщетно надрывал глотку:
– Уйдите, сучьи вы дети! Сейчас же тут все на воздух взлетит, там же по-ро-шок, остолопы! Вас же и прибьет же! Разойдитесь, дурни, ядрену вашу мать, во имя Господа Разорванного!
Будто отвечая, за его спиной снова грохнуло. Тех, кто был ближе всех к восточному концу склада, снесло ветром и ударило со всей силы о мостовую. Часть толпы снялась с места, будто оползень, и побежала. Но студенты Галата стояли прочно. В суете и дыму гарды не заметили, как половина багада прокралась на склад и теперь спешно выносила оружие. Оставшиеся же пытались подогреть народное негодование, тесня стражу и на ходу сочиняя самые изощренные оскорбления. Пожарные обливали их водой, но студентам горя было мало, и по ним стреляли уже без церемоний.
Капитан гардов видел, к чему идет. А помощь, за которой он давно уж послал в казармы, не спешила. Он не слышал за спиной новых взрывов, и рев пламени, кажется, стал тише, но теперь сквозь него все яснее слышался лязг железа о железо – солдаты цесаря, охранявшие склады, сцепились с кем-то. С кем-то пришедшим за оружием, и если грабители с этих складов выйдут, то, к бабке не ходи, атакуют стражу…
Тут уж не до пожарных. Тут огонь покрепче займется.
– Слушай мою команду! – закричал капитан, тщетно силясь перекрыть орущую толпу и глумящихся студентов.
Но команды так никто и не услышал, потому что совсем юный мальчишка поднял с земли камешек и запустил гарду в голову. Камешек был небольшим – обломок булыжника или просто галька, – но попал капитану прямо в висок под сползшей на один бок каской. Гард замолк и свалился с коня. Тот, и так едва стоящий на месте из-за дыма и криков, вовсе ополоумел и кинулся в толпу, таща за собой запутавшееся в стременах тело. Взвыло пуще. Кое-кто из стражи хотел было рвануть наутек, но им не давали, норовили вытащить из седла. От пальбы кони шарахались в сторону, кого-то задавили, кому-то пробили лоб.