— Дааа, мама сейчас немножко подлечится…оооо, вот так, — свернув бумажку в трубочку мать втягивала ноздрей белую дорожку со стола, прикрыв пальцем вторую и закатывая глаза от удовольствия, — мама красавица, мама самая лучшая. Мама найдет папу и все у нас станет хорошо. Да, маленькая? Ты ведь будешь любить нашего нового папу? Не станешь меня огорчать?
И тогда появился ОН. Высокий, чистый, шикарный. Мать светилась от счастья, когда ОН начал к ним приезжать в середине недели и оставаться на ночь, а Дине он не нравился. Не нравились его глаза, которые постоянно следили за ней, не нравился его рот с тонкими губами. Она боялась, хотя он не сделал ей ничего плохого…Пока. Он сделает это потом. Чуть позже. Сделает, когда мать будет в отключке после очередной дозы и порошок станет таким же злом, как и этот благодетель, показавший Дине, что такое настоящая боль.
А утром мать изобьет Дину ремнем. Изобьет собственную дочь, только потому что не захочет потерять деньги, свое положение при нем и…этого ублюдка с глазами паука. Она будет верить ему…он царь и бог. У него порошок. Ему надо верить.
Они издевались над ней оба. Одна изводила ненавистью и презрением, а второй…второй ждал удобного момента, чтобы делать ей еще больнее. Так больно, что она потом не могла ходить и сидеть. Нет, Дина больше не жаловалась матери. Она не плакала. Зачем? Если всем наплевать, что ей больно и никто не замечает кровоподтеки у нее на теле. Ей оставалось только тихо всхлипывала, когда ей в очередной раз делали больно. Так она называла ЭТО. Слово БОЛЬ стало для нее основным в жизни. Любовь причиняет боль. Все они причиняют ей боль.
Когда Дина в очередной раз пришла в комнату матери та вышвырнула ее за шиворот и назвала сумасшедшей.
— Ты нарочно, да? Нарочно все выдумываешь, маленькая дрянь? Хочешь, чтоб я была несчастной и жила с тобой как раньше в нищете? Хочешь, чтоб я продавалась?
— Мамааааа…он меня обижает. Мамаааа.
— Тебя обидишь. Ты сама кого хочешь обидишь. Лгунья! Дрянь лицемерная! Мало он тебе подарков дарит? Мало шмоток покупает? Обижает он ее!
— Я не хочу…не надо мне подарки, мама. Пожалуйста, пусть не дарит ничего только не трогает меня. Никогда не трогает больше!
— Ты сама к нему лезешь, сучка! Я знаю, что сама! Убирайся отсюда! Вон пошла! Хочешь украсть его у меня?!
В нее словно дьявол вселился. Она била дочь всем, что попадалось под руку, швыряла о стену и хватала за волосы. Дина закрылась в комнате и раскачивалась из стороны в сторону на кровати, глядя остекленевшим взглядом на кукол, сидящих на полке. Новые, не тронутые, как будто только из магазина. Она их всех ненавидела. Потому что они так похожи на нее саму… С ними можно делать все что угодно и никто не заступится за них.
— Диночка, девочка моя маленькая, я же люблю тебя. Крошечка. Иди ко мне.
Говорил он и расстегивал свою отутюженную рубашку. Делал шаг и расстегивал…еще шаг и дергал свой ремень.
— Не подходите ко мне! Не приближайтесь! Я … я в полицию пойду! Я всем расскажу кто вы…расскажу, что вы чудище!
Добрая улыбка пропала с его лица и глаза сверкнули так, что Дина в ужасе закрыла лицо ладонями.
— Пойди. Расскажи. Никто тебе не поверит. Ты просто дрянная девчонка. Ты грязная. Ты сделала так, чтоб с тобой это случилось. Ты виновата. Я всего лишь наказываю тебя. Скажи мне спасибо…это ведь приятно! Тебе приятно мое наказание!
И снова причинял ей боль. Долго. Очень долго. Так долго, что она засыпала и потом не открывала глаза до самого вечера. В такие дни она пропускала школу, а мать даже не заходила к ней. Дина лишь слышала ее голос где-то вдалеке.
— Что такое? Она снова больна? Ясно. Пусть сидит сегодня без еды. Заприте ее в комнате. — приказывала прислуге.
Ее взгляд снова остановился на куклах…И ей захотелось сделать им так же больно, как делали больно ей.
Вечером, когда ОН приехал к ним снова и зашел к Дине в комнату, то тут же позвал мать. Они вдвоем стояли в дверях и смотрели на нее, как на гадкое насекомое. Он, в своей белой рубашке, галстуке и темном пиджаке и она в черной кружевной комбинации, просвечивающей подвисшую грудь, со спущенными бретельками, с бокалом мартини в руках.
— Я же говорил тебе — она не в себе! Ты должна показать свою дочь психиатру! То, что она творит ненормально! Она выпотрошила всех кукол, что я ей подарил. Она изрезала их ножницами! И после такого ты ей веришь?
— Отвезу, ее куда скажешь…, хоть на помойку…ты принееес? — и повисла у него на руке, глядя в глаза преданным взглядом голодной собачонки.
— Конечно, я принес моей девочке, — и покрутил пакетиком перед лицом женщины.
Около трех часов утра Дина вползла в комнату матери, придерживая живот руками, по задранной ночнушке сочилась кровь. А следом вбежал ОН с широко распахнутыми испуганными глазами и окровавленными ладонями.
— Она сама…она сама себя…Она ненормальная! Это не яяяяяя….!
Дина притаилась в кустах возле остановки, как раз в тот момент, когда на дорогу выскочила служебная машина, остановилась возле двух женщин, ожидающих маршрутку в город и из нее вышли двое мужчин в форме охранников. Один из них обратился к дачницам, возвращающимся рано утром в понедельник с участков домой.
— Вы не видели здесь беременную девушку в белой ночнушке и серой кофте?
— Нет не видели. А что случилось?
Низ живота потянуло болью и Дина снова обхватила его дрожащими руками.
— Она сбежала из психиатрической лечебницы.
— О Господи помилуй! Не видели. Господь с вами. Сейчас всего-то семь утра.
По ногам побежала вода и девушка растерянно и посмотрела вниз, а потом в отчаянии закрыла глаза.
— Если увидите сразу в полицию обращайтесь. Она опасная и невменяемая. Убить может!
— О Боже!
Охранники уже собрались уезжать, один даже сел в машину. Но дикая боль заставила Дину вскрикнуть так громко, что ОНИ ее заметили. И она опять побежала…К дороге…Так надо. Это все, что она может сделать, чтобы предотвратить…Раздался резкий звук и она обернулась … Удар был сильным настолько, что ее отшвырнуло вперед на спину и глаза закатились, а по телу прошла судорога и руки взметнулись к животу.
Простите меня…так лучше…лучше для нас если мы умрем. Такие…такие, как он, не должны иметь детей…так лучше.
Повёрнутыми психопатами не рождаются? Черта с два. Ими становятся еще в утробе матери. На генетическом уровне. Молекулы складываются в какой-то определенный узор, который делает из вас того, кем вы будете в последствии еще в момент зачатия. Мои сложились так, что иногда сам себя боялся. Но лучше страх перед самим собой, чем перед другими. Спасибо моей матери она вначале научила меня дикому ужасу, а затем научила внушать его другим. Когда ты ощущаешь запах испуга, когда он забивается впервые в ноздри и пьянит вспенившимся адреналином в венах, эйфория растекается по всему телу, наполняя его немыслимой силой. Истинная власть далеко не в деньгах и не в золоте. Она в умении заставить бояться.
Меня ненавидели. Может кому-то это странно слышать, но меня по-настоящему презирали в этом доме. Конечно, я не знал за что и узнал только спустя много лет…но это уже и не важно. По большому счету я рад, что все сложилось именно так, иначе я бы был другим…Хотя, зачем лгать самому себе — я очень часто мечтал быть совсем другим и совсем в другом месте. Иногда, в редкие проблески жалости к самому себе, я представлял, что было бы родись я у другой женщины. Как все эти люди, окружавшие меня. Нормальные люди. Люди, познавшие любовь. Мать никогда не рассказывала мне об отце. Эта тема была не просто табу — ее как будто запретили законом. В доме не было его фотографий, не было ничего, что могло бы о нем напомнить и на вопросы она не отвечала, словно ей их не задавали. И я боялся спросить снова. Да, единственным человеком, которого я боялся была моя мать…Тогда я еще не умел ее ненавидеть, но она меня научит. А тогда я все еще мочился в штаны от одного ее взгляда полного ненависти и звона ключей от подвала.
Мои первые воспоминания не имеют ничего общего с воспоминаниями обычного ребенка. Самое первое из них — это боль. Боль, которую мне причиняет та, кого я еще очень долгое время боготворил и готов был прощать ей все что угодно лишь бы она меня любила. Закрыв глаза, я снова и снова прокручиваю этот момент, когда произошел первый щелчок. Я сижу за столом она рядом во всем черном. Мать любила носить черные вещи, как будто у нее всегда был траур, и она примеряла все его оттенки. Передо мной тарелка супа или бульона, я вожу по ней ложкой моя нянька Люся говорила, что на дне каждый день прячется волшебный рисунок и если я быстро поем, то увижу, как он перетекает совсем в другое изображение как переливная картинка. Я слишком усердно колотил ложкой, она выпала у меня из пальцев, суп расплескался по столу и забрызгал мамину блузку. Она не ударила меня…нет. Зачем оставлять на мне следы? Она схватила меня за волосы и ткнула в этот суп лицом еще и еще раз, приговаривая:
— Я сказала есть, а не играть! Есть, а не играть! Мерзкий, гадкий ребенок! Как же ты мне надоел!
Я захлебывался этим супом, я в нем тонул, он лился у меня из носа и кусочки еды застряли в гортани, я рыдал и сходил с ума от боли и обиды. Потом она разжала пальцы, отпустив моим волосы, грубо промокнула мне лицо салфетками и велела служанке принести новую тарелку. Пока я кашлял и плакал моя мать вытерла воротник своей блузки и продолжила обедать как ни в чем ни бывало.
— Ты сам виноват, Иван. Если бы ты был послушным мальчиком этого бы с тобой не произошло. Ты должен извиниться! Извиняйся, я сказала!
— Из-из-из-вини ма-ма-ма-мама!
Да, я заикался. И сейчас иногда проскакивает, но тогда со мной еще не работали психологи, логопеды и другие специалисты. Тогда моим врачом была моя мать, а ей нравилось меня калечить, а не лечить. Нравилось закрывать в туалете голым, босиком на холодном кафеле, нравилось бить палкой по ступням и пяткам, чтобы не оставалось следов, нравилось оставлять одного в подвале без света, не обращая внимание на то, что я кричу от ужаса. Я лишь видел ее поджатые тонкие губы и совершенно равнодушные черные глаза. Чаще всего она смотрела куда угодно только не на меня, словно ненавидела даже мое лицо.