Кроме инкубов, разве что.
Я вздрагиваю вновь, закусываю нижнюю губу — нынче я уже слишком хорошо знаю, что последует затем. Одна лишь мысль кружит голову, туманит сознание обещанием скорого наслаждения и даже больше. Волчица твердо уверена, что теперь будет лучше, много лучше, нежели та возня в мобиле, торопливая, почти унизительная.
— В чем же тогда? — Байрон все-таки расстегивает несколько верхних пуговиц, скользит пальцем вдоль позвоночника и движение это в сочетании с откровенным прикосновением Арсенио заставляет шумно, рвано выдохнуть.
— Нас могут увидеть и…
— Да и вурдалак с ними, — Арсенио улыбается беззаботно, снова целует, заглушая возможные мои возражения.
Сосредоточиться на чем-либо еще не получается, меня хватает только на то, чтобы понять, что поблизости точно никого пока нет, никто не подсматривает из-за кустов, не прислушивается к характерно неровному нашему дыханию. Едва Арсенио прерывает поцелуй, как я прижимаюсь к груди Байрона, откидываю голову на его плечо. Ощущаю его ладонь под корсажем, накрывшую полушарие, — надевать корсет на пикник в неформальной обстановке я не стала. Ловлю ртом воздух, стараясь сдерживать стоны — как бы хорошо мне ни было, как бы сильно я ни погрузилась в пьянящий этот водоворот, но я не желаю привлекать внимание случайных прохожих, — нетерпеливо подаюсь бедрами навстречу, когда Арсенио, явно поддразнивая, с легкой усмешкой отводит руку, возвращаясь к нарочито неспешному рисованию узоров на коже. Теряюсь вновь и вновь, готовая начать биться в мужских объятия и просить не останавливаться. Постепенно мир отступает, делает шаг в сторону, словно в фигуре танца, оставив нас только втроем, и стон все же срывается, будто сам собой, когда наслаждение окатывает волной, накрывает, оглушает и ослепляет на мгновение. Байрон поворачивает мое лицо к себе, целует, пока тело невольно выгибается от удовольствия, и впрямь куда более сильного, яркого, чем то, что испытывало совсем недавно.
Наконец Байрон отстраняется, не размыкая, впрочем, объятий, позволяет мне отдышаться.
Арсенио продолжает гладить мои ноги под юбками, улыбаясь при том так самодовольно, будто все, что произошло только что, исключительно его заслуга. Несколько минут я сижу неподвижно, прислушиваясь отстраненно к пению птиц, легкому шелесту листвы, рокоту проплывающего неспешно корабля, и лишь затем предпринимаю попытку высвободиться из мужских рук. Инкубы не торопятся отпускать меня, особенно Арсенио, чьи пальцы нет-нет да норовят подняться выше края чулок, поддеть их, начиная стягивать.
— Вы совсем с ума сошли, — бормочу, отталкивая руки Арсенио.
— Зато ты смогла по достоинству оценить… то, что ждет тебя впереди. И это только начало, Рианн… так сказать, аперитив к основному блюду.
Я в смущении отвожу взгляд, чувствуя укол совести из-за Клеона. Понимаю, сравнивать прелюдию и секс с едой в порядке вещей для инкубов, энергетическое насыщение для них столь же важно, как и физическое, однако не могу отделаться от ощущения намека в словах Арсенио, от неявного указания на мою вину. Волчица недовольна моими угрызениями, ей слишком хорошо сейчас, чтобы отвлекаться на человеческую привычку много и напряженно размышлять, она хочет без раздражающих переживаний насладиться моментом.
Арсенио с откровенной неохотой убирает руки, Байрон поправляет и застегивает платье. Наклоняется к самой моей шее, задевает чуть влажную кожу кончиком носа, дыхание инкуба тревожит завитки волос возле лица.
— Ты о чем-то беспокоишься.
С трудом сдерживаюсь, дабы не вздрогнуть, вспоминаю запоздало о способности инкубов к эмпатии в отношении партнерш.
— Конечно, беспокоюсь. Не привыкла я к… подобному.
— Значит, привыкнешь, — Арсенио расправляет верхнюю юбку, прикрывая мне ноги.
— Не уверена…
— К хорошему быстро привыкают и люди, и нелюди, уж поверь.
Верю, да только не в этом проблема.
— Клянемся, что в ближайшее время не будем повторять такого… по крайней мере, в общественных местах, — заверяет Байрон серьезно. Я остаюсь в его объятиях, прислонившись спиной к его груди и откинув голову на его плечо, чувствуя себя почти умиротворенной, примирившейся с собственной жизнью.
— И потому давай ты не станешь затягивать с решением, — добавляет Арсенио, вытягиваясь рядом со мною на покрывале. Срывает травинку и начинает лениво грызть зеленый кончик. — Все равно из идеи изобразить соперничающих ухажеров ничего не вышло… может, и затевать не стоило… все все видят и выводы делают… где не знают наверняка, там сами дофантазируют, причем так, что только позавидовать сему высокому полету мысли останется…
И ныне наше появление в свете втроем лишь порождает новые слухи да усугубляет ситуацию. А дальше и впрямь будет только хуже.
Я размышляю об этом, пока мы сидим втроем, болтая о всяких пустяках. Домой мы возвращаемся в сумерках, хотя и не слишком поздно — обычно я приезжаю много позднее. На прощание каждый меня целует и на сей раз отнюдь не целомудренно в щеку, но в губы, страстно и настойчиво, отчего у меня подгибаются ноги и кружится голова. Наконец меня отпускают, желают доброй ночи и я, опять смущенная, охваченная новой вспышкой желанием, иду в дом. Пользуюсь парадным входом, переступаю порог и замираю, прислушиваясь к царящей в доме тишине. Запах подсказывает, что Эван и Тесса здесь, они никуда не уходили, более того, весь день были дома, и я направляюсь в гостиную. Помещение освещено лишь разожженным в камине огнем, но тут появляются знакомые голоса, сочащиеся через приоткрытую створку высокого, в пол, окна. Приближаюсь бесшумно, встаю сбоку от окна, так, чтобы меня нельзя было сразу заметить снаружи, смотрю на брата и Тессу, сидящих на качелях на заднем дворе, озаренном светом двух фонарей возле самого дома. Деревянное сиденье качелей достаточно длинное, чтобы вместить двоих, и Тесса забралась на него с ногами. Девушка что-то говорит Эвану, жестикулируя и иногда указывая куда-то в еще бледное вечернее небо, — я не прислушиваюсь, хотя могла бы. Брат слушает Тессу внимательно, сосредоточенно, взгляд скользит между оживленным лицом девушки и тем, на что она указывает, Эван улыбается мягко, отвечает, и по глазам его я понимаю вдруг, сколь важна, дорога ему Тесса.
Любит он ее?
Возможно. Порою любви требуется время, чтобы росток первых чувств окреп, потянулся навстречу благодатному солнцу, разросся, становясь сильным, непоколебимым. Порою любовь вспыхивает с одного взгляда, того самого, который принято считать первым, разгорается едва ли не в мгновение ока лесным, все поглощающим на пути своем пожаром. А порою зарождается с взгляда второго, неявная, почти бесшумная, осторожная, оплетает сетями незаметно, привязывает к избраннику узами незримыми, но неразрывными и однажды ты просто понимаешь, что жизнь без него, того, кого стал важен твоему сердцу, будет пустой, что его счастье, его благополучие тебе дороже своего.
Отступаю от окна и поднимаюсь на второй этаж — не хочу портить вечер Эвану, вызывая раздражение запахами обоих инкубов.
И тем же вечером принимаю решение.
Следующий день идет своим чередом, я занимаюсь домашними делами, обдумываю, как лучше рассказать инкубам о решении. В душе неожиданно поселяется спокойствие, уверенность, что все складывает так, как должно складываться. Мне не просто приятно внимание этих мужчин, мне важны они сами, моя жизнь станет совсем иной без них, что до того, что их двое и они инкубы… что же, лишь Каро Рыжехвостой ведомы причины, по которым соединяет она судьбы и пути-дорожки смертных, почему переплетает она в единое целое одних и навеки разводит в разные стороны других.
Эван не будет одинок, у него есть Тесса и, как знать, может, однажды они смогут покинуть Лилат и жить там, где захотят, быть счастливыми настолько, насколько сами себе позволят. Брат больше не должен и не обязан заботиться обо мне, делать все ради моего благополучия и удачного будущего, выводить меня за стены полиса, обустраивать мою жизнь вне Лилата. Я уверена в инкубах, реши они воспользоваться мною лишь как вкусной девственницей, взять разок и позабыть поутру — воспользовались бы уже давно, безо всякого принуждения, без необходимости во всеуслышание объявлять о нашем союзе и скреплять его узами законного брака. С улыбкой вспоминаю, как когда-то давно Финис поцеловал меня — то был совершенно неуклюжий, робкий юношеский поцелуй и, наверное, первый для меня, не вызывающий отвращения. Те два или три поцелуя, случившиеся в моей жизни до того, всегда оказывались против воли, злые и омерзительные до тошноты, прежде, чем мне удавалось отбиться от напавших или дождаться помощи от брата. После, разумеется, были еще, пока Эван не видел, не отличающиеся особой сноровкой со стороны Финиса. Тогда я даже заподозрила, что он и вовсе толком никогда прежде не целовал девушку…
И единственная моя попытка соблазнить его под влиянием полнолуния, когда я вообразила вдруг, что так будет только лучше для всех, я ведь видела, как он смотрел на меня, знала, что чувствовал, и мне, сказать по чести, нравилось молчаливое его, застенчивое обожание, нравилось, что он не лез ко мне, не распускал руки, не говорил пошлостей, полагая, будто меня должны возбуждать подобные сальности.
Ужасная, неловкая попытка, закончившаяся его твердым отказом и моим стыдом. После я решила, что никогда, ни под каким видом не должна поддаваться инстинктам, не должна давать себе воли, по крайней мере, пока не взойду на брачное ложе. Мужчины-оборотни могут делать что пожелают, но у нас, женщин-оборотней, такой свободы нет.
Смешно ныне сравнивать то, что было тогда, с произошедшим накануне. Арсенио и Байрон инкубы и они старше, опытнее, чем был Финис в те годы…
Щеки заливает краска при мысли, как далеко инкубы могли бы зайти, позволь я подобное, и именно в этот момент по обыкновению смущенная Дороти шепотом, точно опасаясь, что Эван услышит ее, сообщает о приезде Клеона.
Спокойствие рушится в одно мгновение, будто и не было его.