Арсенио молчит, лишь изредка поддакивает или издает какой-то невнятный звук, из тех, что можно принять равно и за согласие с мнением собеседника, и за отрицание.
Дворец собрания встречает слепящим сиянием огней, пестрой россыпью масок и тяжелой, удушающей волной чужих запахов. Я давно уже привыкла отсекать, отбрасывать все посторонние запахи, не обращать на них внимание так же, как не замечают этой части мира люди, не суть важно, нахожусь ли я на улице, в магазине или в переполненном бальном зале. Однако сегодня мне кажется, будто запахов этих чересчур много, естественных и искусственных, исходящих от тел, одежды, цветов и блюд, сплетающихся в какую-то дикую, невообразимую какофонию. Она оглушает и отбивает нюх, от нее кружится голова и мне приходится вцепиться в руку Байрона, чтобы не упасть на первых порах, пока не удается принюхаться более-менее, притерпеться. Переступив порог просторного бального зала, Арсенио разительно меняется, он улыбается широкой, отработанной светской улыбкой, кивает знакомым, здоровается и справляется о делах — по меньшей мере треть присутствующих не обманешь маской и причудливым нарядом, кто-то, подобно оборотням, ориентируется по запаху, кто-то по ауре и энергетическим токам, кто-то попросту слишком хорошо знает друг друга. Мы совершаем традиционный променад по залу, отдавая дань уважения, которого никто из нас не испытывает, и следуя правилам, до которых нам нет дела. Мы болтаем о пустяках с людьми и нелюдьми, вымученно, через силу улыбаемся, терпим жадные оценивающие взгляды, игнорируем шепотки, возникающие неизменно, едва мы поворачиваемся спиной к собеседникам, мы снова и снова исполняем заученный, заезженный ритуал обязательной демонстрации себя обществу, обязательного подчеркивания, что вот они мы, опять вместе, не побоявшиеся появиться втроем даже на мероприятии столь высокого уровня, как ежегодный бал-маскарад Верховного собрания. Мы не говорим между собой, но показываем, как мы счастливы, что у нас все замечательно, лучше и быть не может, что мы всем довольны и ничто в целом свете нас не волнует.
Байрон предлагает мне шампанского, но я делаю глоток и возвращаю бокал. Напиток на вкус горький, словно лекарственная настойка, от одного его ощущения на языке к горлу подкатывает тошнота.
— Ты уверена, что все хорошо? — настороженно вопрошает Байрон, бросив обеспокоенный взгляд сначала на меня, затем на Арсенио.
— Да, — я киваю, подозревая, что черный бархат полумаски лишь усиливает нездоровую бледность моего лица, хотя я никогда не страдала той изысканной белизной кожи, что почиталась за достоинство истинной леди.
— Что ж, — в глазах Байрона я вижу сомнение, тревогу. — Уточню время объявления.
— Правильно, — Арсенио забирает у Байрона отвергнутый мною бокал, с подозрением рассматривает содержимое, даже нюхает. — Чем скорее разделаемся с этим, тем лучше. Нет у меня желания торчать тут дольше необходимого.
Байрон растворяется среди окружающих нас людей. Арсенио отпивает немного шампанского, явно пробуя на вкус, хмурится.
— Вроде шампанское как шампанское…
— Должно быть, все из-за духоты.
— Рианн, если тебе плохо, то к голодным вурдалакам публичное объявление, — Арсенио допивает остатки шампанского, касается моего локтя. — Поедем домой.
Не уверена я, что ныне у меня есть дом.
Семья.
Любящие меня и любимые мною.
— Нет. Надо… сегодня, — я ежусь зябко — от холода не внешнего, но внутреннего. — Арсенио, я… я все понимаю и… ты вовсе не обязан…
— Обязан, — Арсенио привлекает меня ближе к себе, понижает голос, и я слышу в нем горечь, недовольство, обиду и раскаяние, столь созвучные моим эмоциям. — Ни я, ни Байрон не предполагали, что… что так может сложиться и потому даже не стали упоминать о подобной вероятности. Не буду скрывать, я зол… был зол… на всех сразу и прежде всего на самого себя… надо было сразу подумать, а не оставлять тебя один на один с этим су…
Байрон возвращается и Арсенио умолкает, проглатывает возможные нелестные эпитеты в адрес Клеона. Волчица вдруг преисполняется надеждой, светлой радостью, она уверена, что все еще можно исправить, что ничего не потеряно и ее мужчины сумеют примириться друг с другом.
Жаль только, что человек похожей уверенности не испытывает. Человек видит, что правда еще не рассказана, мы не подтвердили и не опровергли наши догадки и подозрения, мы трое, как и я с Эваном, намеренно не говорим о том, о чем не хотим говорить, даже не хотим думать, будто пока она не произнесена вслух, всякая правда — лишь иллюзия, не имеющая ничего общего с реальностью.
— Мы можем сделать объявление в течение ближайших двадцати минут, — поясняет Байрон.
— Тогда идем, — кивает Арсенио.
— Подождите, — останавливаю я инкубов. — Прежде надо разыскать Эвана.
— Зачем?
— Он хотел лично засвидетельствовать… мою помолвку.
— Так он здесь? — Арсенио оглядывается так, словно может заметить человека при таком скоплении народа и на другой стороне зала.
— Да.
— Сумеешь его найти? — уточняет Байрон.
Сумею.
Отчего нет? Брата я разыщу в любой толпе.
Я спешу — времени мало, а посторонние запахи продолжают давить, сжиматься вокруг тесным душным коконом, переплетаться, рассеивая внимание и путая, словно петляющие заячьи следы. Вновь накатывает глухое раздражение — почему бы Эвану не приехать вместе с нами и не держаться поблизости, пока не придет срок объявления? Никто не вынуждал его ехать в мобиле Арсенио, брат мог взять свой, главное, прибыть вместе, а теперь мне приходится терять драгоценное время, разыскивая Эвана по всему залу.
Наконец родной запах приводит меня к… Тессе. Я узнаю ее сразу, не только по запаху, отмечаю с легким удивлением, что не припоминаю, чтобы у девушки было это воздушное кружевное платье, вызывающего алого цвета, несколько более дорогое, нежели те, что мы приобретали для ее гардероба. Подле Тессы высокий молодой человек и открытая полумаской часть лица его совершенно мне незнакома.
В отличие от запаха.
Догадка осеняет сразу.
Личина.
Подставной облик, действительно высококачественная иллюзия, позволяющая притвориться тем, чей образ записан на соответствующий кристалл. Но личина чувствительна к прямому физическому контакту, прикосновение кожи к коже нарушает стабильность проекции.
И еще подставная личина вне закона, и я не уверена, что хочу знать, где брат раздобыл запрещенный артефакт, наверняка привезенный в Лилат контрабандой.
Я наблюдаю, как Эван подтверждает мои подозрения, открывая узкое серебристое кольцо браслета на запястье и деактивируя кристалл. По неприятному, недоверчивому изумлению Тессы понимаю, что девушка не догадывалась, с кем беседовала все это время, что эта новая нежданная маска Эвана для нее такой же сюрприз, как и для меня. Возможно, в другое время, при других обстоятельствах я бы посочувствовала Тессе, поддержала ее, но сейчас мне не до чужих переживаний, я тороплю брата, напоминаю, ради чего он приехал на бал, ради чего все это вообще затеяно. Выходка Эвана, опасность, которой он подвергся, появившись на людях под личиной, да и еще в самом дворце собрания, неловкая его попытка объясниться с Тессой лишь усиливают мое раздражение, нетерпение. Арсенио и Байрону все равно, будет ли Эван присутствовать при объявлении, но для меня свидетельство брата дело принципа. В конце концов, Эван сам на том настоял.
Тесса все же уходит первой, разве что не сбегает, не готовая и не желающая обсуждать сейчас что-либо с Эваном. Брат порывается последовать за ней, но замечает, с каким выражением я смотрю на него, и остается с нами. Арсенио находит распорядителя, и спустя минуту-другую музыка затихает, танцы останавливаются, а по залу прокатывается сообщение о том, что гости желают сделать объявление. Усиленный громкоговорителем голос распорядителя тает в удивленных шепотках, заполняющих зал, и мы втроем выходим к ряду кресел на небольшом возвышении у дальней стены. Несколько из них заняты лордами — членами Верховного собрания — подле стоят их приближенными, несколько пустуют. Инкубы почтительно кланяются присутствующим лордам, я приседаю в реверансе. Мы снимаем маски, приветствуем как должно членов собрания, по очереди называем свои имена, Арсенио берет меня за руку, намереваясь по праву старшинства рода объявить о помолвке первым, но не успевает и рта раскрыть.
Из стоящих полукругом гостей из тех, кто оказался поблизости, кому любопытно и кто жаден до грязных сплетен и свежих новостей, выходит Лизетта. Я чую ее прежде, чем замечают инкубы, оборачиваюсь резко, вижу торжество в ее глазах, в блуждающей на губах улыбке легкой, удовлетворенной. Леди Дэлгас приседает в глубоком реверансе, представляется не просто леди Лизеттой Дэлгас, но тетушкой и покровительницей Арсенио. По меньшей мере пять минут она говорит о себе так, словно и впрямь приходится Арсенио родной тетей, опекуном и благодетелем, принявшим под заботливое свое крыло несчастную сиротку, бедного маленького мальчика, у которого в целом свете больше нет никого, кроме нее, Лизетты, перечисляет скрупулезно все, что она для него сделала и что намерена делать впредь, несмотря, что Арсенио давно уже взрослый и самостоятельно зарабатывающий.
Лизетта говорит.
И говорит.
С тщательно взвешенным беспокойством за непутевого племянника, с толикой патетичного надрыва, с идеально разыгранной растерянностью, непониманием матери, обнаружившей вдруг, что единственный обожаемый сын не приемлет ни заботы ее, ни добрых советов.
Лорды слушают Лизетту с умеренным интересом — сомневаюсь, чтобы их, признанных властителей всего Лилата, столь уж сильно волновали внутрисемейные дела, особенно дела, никоим образом не касающиеся ни их самих, ни города. Арсенио смотрит на леди Дэлгас с тем же недоверчивым, настороженным удивлением, что и Тесса недавно — на Эвана. Взгляд же Байрона, адресованный бывшей клиентке, быстро становится ледяным, словно подписывающим леди Дэлгас смертный приговор, — я понимаю, что он готов избавиться от нее самым радикальным способом, лишь бы быть уверенным, что она нас более не потревожит. Раскрашенная серебром и лазурью фарфоровая маска на длинной ручке слегка подрагивает в такт словам Лизетты и внезапно обращается на нас учительской указкой. Арсенио вздрагивает едва заметно и встает так, чтобы заслонить меня от леди Дэлгас, хотя вряд ли она опустится до попытки причинит