Вера вспоминает, как год назад в школе Глаши умер от рака мальчик – в параллельном классе, и как дети – те, кто хотел, – ездили на отпевание, родители его были верующими – повинуясь непонятному порыву, она поехала тоже. После отпевания наступило прощание. Все, и взрослые и дети, подходили к гробу, кто-то просто тихо кивал лежавшему во гробе Яше, кто-то целовал его в лоб. К матери, высокой, бледной женщине в черном платке, плотному низенькому отцу, стоявшим поодаль, почти никто не подходил. Их ведь никто не знал, класс этот существовал только год, все пришли в него уже взрослыми, родительских собраний было мало, многие на них и не ходили. И вот эти несчастные родители стояли теперь совершенно потерянные, отделенные от всех своим горем, как прокаженные. Все проходили мимо них, точно бы думая: ну, что им мое сочувствие, мы ведь незнакомы. И она, Вера, тоже прошла мимо, опустив глаза.
Для родителей неведомой Джиги складывалось длинное ожерелье причитаний, плелся скорбный поминальный венок – от знакомых и незнакомых, и они, конечно, читали сейчас эти слова, и, возможно, наверняка! им делалось легче. Вот и секрет человеческого существования – больше тех, кто протягивает руку, кто поддерживает, кто говорит, какие может, какие в силах слова, спасибо за любые. Люди встают тесным кругом и поддерживают друг друга. Над этим можно смеяться. Но только так и можно выжить. Чем больше голосов поддержки, тем лучше. Что дурного в том, что Глаша обретет еще одну семью? Раз уж все равно так сложилось?
Глаша как раз звонит.
– Идти мне завтра на поминальный вечер? Я только что приехала, я даже не видела ее никогда.
– Иди, – отвечает Вера. – Это не так трудно. Зато родителям будет приятно. Они расскажут всем: на поминки Джиги собрался весь колледж, столько людей. Десятки, сотни тех, кто с ней учился, кто ее учил, – сходи. Кстати, что у тебя сегодня было? информатика?
– Нет, она у нас по вторникам и четвергам. Преподаватель, кстати, похоже, русский. Говорит с диким акцентом, но я все понимала.
– И как он тебе?
– Кто?
– Преподаватель!
– Норм. Но я знаю все, что он объяснял, у нас в школе это все уже было. Вот по математике у нас кореец, там я даже что знаю, понять не могу. Так он говорит.
Вера слушает, думает, в какой момент лучше сказать? И как? Глаша, еще один твой папа нашелся? Ходи к нему в гости, ешь его щи?
Жужжит мобильный – это эсэмэска. От Максима – «завтра к вечеру буду в Москве». Наконец-то! Последние сутки он все летел и летел из Австралии, пересаживался, снова летел. Макс, прилетай скорей, невозможно уже долго тебя нет. Обними меня покрепче, слышишь? Обними и держи.
Она глядит в окно: особая послевьюжная, белая тишина. Беззвучно едут машины, беззвучно лают собаки, дворники только готовятся, их не слышно тоже. Даже дровосеки, хотя и вернулись, тюкают ее душу без единого звука.
Пора кормить кролика и оставить ему еды на ночь, налить воды в поилку. Вера выходит в коридор. И замирает.
Из Тимошиной комнаты выплывает светящийся голубой китенок. Неужели? Дирижабль. Так он и выглядит, точно! Дирижабль плывет в полутора метрах над полом, в пояске зеленых огней – неторопливо, ровно, дивный и сказочный, огоньки помигивают, и чуть колеблются темно-синие пластины хвоста, на кончике каждой по красной светящейся точке. Тихое жужжанье идет из сияющего нутра. Чудо-юдо опускается, из пуза начинает выползать серебристая лесенка, дровосеки уже стоят наготове, выстроились в ряд на полу, ждут загрузки.
Вера улыбается и говорит одними губами: «спасибо, спасибо, Тим».
Остров некормленых волчат
Сыро, мутно, будто посыпали ледяным пеплом этот день.
Но так даже лучше, солнце б меня прибило, размазало светом. В сером можно залечь, в бесцветии незаметней, и я плачу почти в открытую, всхлипываю под шум машин и звук тормозов Маросейки, выгнали, все-таки выгнали меня! Третий раз не сдала экзамен. Теряева спала, буквально дремала (у нее вроде ребенок маленький), Яценко сидел в своем айфоне, тыкал пальцем буковки, кому-то улыбался, он вечно в FB, френдит всех своих студентов, пишет по десять постов в день. Всем было пофиг, и только Глазков. Меленькие и самые жгучие вопросы по именам и датам, вплоть до месяца, задавал он один – жидкий седой бобрик, плавающие темные глаза за очками, автор статей и монографий, Вадим Григорич, ну, зачем тебе я? И ведь на половину вопросов я все-таки ответила, признай. Мало? Спросите меня еще, молю я, про Столетнюю войну, я все расскажу, давайте я вытяну другой билет? Но он брезгливо морщится «некогда!» и машет рукой на дверь.
Я стояла у аудитории в коридоре, выставленная на время их совещания, слушала его высокий захлеб: «не-воз-мож-но!» Представляю, как вздергивались прокуренные до желтизны седые усы. Яценко бубнил в ответ что-то явно примиряющее, Теряева просто молчала, не произнесла ни слова. Хоть бы вздох, обычно она заступалась за нас – ни звука. Снова уснула? Говорили, Глазкова она терпеть не могла, даже на недавний 55-летний юбилей – с конференцией, докладами и фуршетом – единственная из всех не пришла. Впрочем, заслуги его были давние, сейчас наукой он занимался мало. Вот и отыгрывался на студентах.
Замечаю, что куртку я так и не застегнула, синий шарф висит на шее веревочкой – неуютно, зябко. И пусть.
Навстречу мне движется мужичок, морщинистый, маленький, в короткой куртке и кепи с длинным козырьком, каком-то жокейском, вы со скачек, сэр? встает прям передо мной и протягивает красную розу на длинном стебле – девушка, это вам, только, пожалуйста, не плачьте. Хм. Спасибо, конечно. Жму плечами, но цветок все-таки беру. Жокей стоит, как столб, будто ждет чего, смотрит ласково, но и жадно, неторопливо огибаю его и бреду дальше. Прохожу и укладываю розу на чей-то блестящий белый бампер, получается ничего, почти красиво. А я не хочу. Ни розочек, ни подарков от чужих людей.
Но чего, чего я хочу? Так меня напутствовала перед отъездом мама, любимая мамочка: когда станет плохо, Полинк, нет, не просто грустно, а прям край, остановись и пойми, чего ты в данный момент больше всего хочешь, и сделай это. Любую ерунду, безумство. Просто сделай это для себя. А сажая меня на московский поезд, мама сказала: «береги честь и не устраивай бардака». Она хорошо шутила, мамочка, бессменный завлит нашего драмтеатра, потому и удерживалась при всех режиссерах – благодаря чувству юмора и легкости. С честью пока был порядок, не знаю только, что в этом хорошего, с бардаком – хуже, а вот с желаниями… Чего я хочу? Набираю мамин номер, пожаловаться – абонент не отвечает. С мобильным у мамы вообще плохо, вечно валяется разряженный где-нибудь на сумкином дне.
Прохожу мимо витрины турфирмы – на витрине море, лазурь, солнце, под сияющим синим небом голубые горы на горизонте, от берега отплывает белый треугольник – парусник. Так хочется туда.
Вот. Хочу поплавать на кораблике! Сколько лет уже, сколько зим. В нашем городе, где я прожила до 18 лет, ни реки, ни моря, одни заводские трубы, даже снег вечно серый, только однажды в школе, в восьмом классе, когда нас возили на экскурсию в Питер, мы катались по Неве – это было клево! Теперь, каждый раз, как увижу Москва-реку и теплоходы, думаю завистливо: вот бы. На палубах люди, сидят за столиками, потягивают из трубочек коктейль, поедают мороженое, рассеянно глядят на берег, такие свободные, нарядные, невесомые… Каждый раз так хочется к ним, с ними, плыть себе и плыть, без мыслей и чувств, в далекие страны.
Только куда там! Октябрь. Навигацию… так это у них называется? наверняка закрыли. Гуглю по мобильному – хм. Выпадают рекламные ссылки – и, судя по всему, пока река не замерзла, кораблики плавают. Я все иду и иду, гугл-карта сообщает, что не так уж далеко мне отсюда до Новоспасского моста. Заметно холодает, ветер, меня душит кашель, ладно уж, застегнусь. С нависшего серого неба летят снежинки. Для теплоходной прогулки – в самый раз!
На пристани ветер еще сильней, мокрый снег летит косо. У воды утлый киоск. В киоске – тетенька в толстых очках, чем-то занята, смотрит вниз, меня не видит. Тихо стучу в окошко, похожее на квадратную форточку. Форточка распахивается, тянет теплом и внезапным уютом, рядом с тетенькой стоит электробатарея и жарит.
– Работаете? Плавают сейчас корабли?
– Теплоходы? Ходят. Вам на сейчас?
– Если можно.
На просторном листе с таблицей прибытий-отбытий лежит шерстяной малиновый клубок и вязание, связано только несколько рядов. Варежки? Носки для внучки? Тетка сдвигает клубок, изучает расписание.
– Через пять минут пойдет, прогулка – полтора часа, билет – тысяча.
Смотрит на меня поверх очков.
– Давайте.
И она продает мне билет, кровные репетиторским трудом заработанные рублики ложатся в тайное место в ящичек стола. Но мне не жаль, это все равно чудо. Захотела кораблик – и вот он, сейчас приплывет из этого смутного недоброго дня.
За пять минут я успеваю продрогнуть до костей. Из носа течет, но все платки давно истрачены на слезы, шмыгаю и злюсь на себя. Надо было надеть пальто! Слишком спешила, боялась опоздать на экзамен, а пальто спряталось далеко, в глубине общежитского шкафа. Шапка вообще неизвестно где, давно не встречались.
Теплоход появляется внезапно – белый и маленький, совсем низкий. В это время ходят, наверное, только такие. Он плывет вообще не с той, откуда я ждала его, стороны. Смотреть, как стремительно он приближается, взрывая свинцовую, в цвет неба воду, – приятно. Падает деревянный мостик, бритый парень с красным лицом и светло-голубыми, почти прозрачными глазами страхует меня, девушка с каштановыми раскиданными по плечам волосами, в бледно-розовой куртке, наброшенной на плечи, надрывает билет. Гляжу на нее: куда мне дальше?
– Наверху – холод, снег вон пошел, лучше вниз, – говорит она и показывает в сторону закругленной двери с овалом стекла, и оглядывается на какой-то вопрос бритого. Не слышу, что он спросил, кажется, какое-то неуместное здесь словечко мелькнуло – «профессор»? Или компрессор? «Давай минуту еще подождем!» – откликается девушка, а я, открыв тугую дверь, которая так и норовит хлопнуть по попе, уже спускаюсь вниз, по крутой лестнице. Тепло, как же здесь тепло – и заледеневший внутри щенок поскуливает благодарно. Вдоль иллюминаторов – столики, сидят люди, в первый миг мне кажется: много! все занятно! Только самый дальний свободен, иду к нему, но за спиной у меня вырастает девушка в розовой куртке: «Это место зарезервировано». Куда же мне? Слезы уже кипят в глазах, неужели идти наверх? Но девушка ведет меня назад к лестнице – под ней даже не столик – полстолика, я его и