Арбат стоял крепко. Арбат и был дом, крепость, с обжигающими наваристыми щами, шипящими на чугунной сковороде котлетами – растущими в миске горой, ешь скорей, остынет! Студнем, холодцом, капустой, пирогами, блинами (бабушка), рогаликами, сухариками, тортиком, блинчиками (Верочка), ледяной водой, бьющей из начищенного медного крана – колонка с синим огоньком внутри появилась совсем не сразу. С безмерной добротой слов, рук – дед.
Он единственный разговаривал со мной подолгу. Возвращался с работы светлым апрельским вечером, доставал из кармана черепаховый очечник – ну-ка, где там мои очки? Вот же, дедушка, тут! Щелкает упругая кнопка, а там – цветочки желтенькие вместо очков! В бархатной красной подкладке улегся набранный букетик. Тебе нарвал. Мать-и-мачеха. «Снег вон еще лежит», – строго вступает бабушка. А я нашел. На солнышке уже выросли. Мне? Тебе. Я не могу поверить. Но все, что он делал, было для меня. Кораблик, складной, газетный, поплыл по Москве-реке, куда же он доплывет? До моря. Стишки – неведомые, детские, выкопанные невесть откуда, шуточки бережные. Шоколадки с неизменной девочкой в платочке. На тебя похожа, смотри.
Русский сероглазый крестьянин с мягким лицом потомственного интеллигента. Он приехал в Москву из дальней деревни – однако знал всё, что необходимо для жизни; например, что ребенку нужно дарить цветочки. Что с ребенком важно разговаривать. Рассказывать ему не по книжкам про звезды на небе, что они вовсе не маленькие точки – громадные планеты, и свет их струится на Землю много лет – возможно, и нет той звезды давно, но мы ее видим. И про воздух, почему он такой вкусный весной, и про наш город, как сначала он был весь в деревянных домиках по краям, каменный только в середке, а в одном таком, деревянном, жил раньше он, мой дедушка. Когда только приехал сюда.
Однажды на дне бабушкиного чудесного ящика с пуговицами – всех мастей, с тряпочной шляпкой и металлической, простушками и королевами, сверкающими драгоценными гранями – обнаруживаются две медали, явно давным-давно здесь забытые, окутанные нитками, с черно-оранжевым полосатым верхом. Что это? «Это дедовы, с войны». Так я узнаю, что дедушка воевал. Медали бабушка забирает и прячет – не место им все же среди пуговиц.
Но стоп-стоп. Кому первому воздать мне? С чего начать? Дедушка сам, помимо авторской воли, уже вырос на пороге, с желтыми цветами, а дальше – кому?
Надо бы бабушке, но сначала все же глазированным сыркам.
Дядька появлялся и исчезал на нашей улице напротив театра Вахтангова в согласии со своим таинственным графиком, чаще его не было, но изредка он все-таки оказывался на месте. Нет, он нарочно ждал нас, пока мы с бабушкой вернемся. После «кружка» зайдем в «Диету» за хлебом, я встану в очередь к прилавку, пока бабушка стоит в очереди в кассу, деловито двинемся дальше – картошка кончается, зайдем и за картошкой в пахнущий сухой землей овощной.
По дороге домой дядька подстережет нас – и выпрыгнет. В ушанке, вечном своем истертом тулупе и с сырками в синей серебристой обертке, выложенными на деревянном, не слишком чистом занозистом ребре ящика. Прибережет для нас ровно два. Отрежет на бабушкин вздох: «Последние!»
В магазинах глазированные сырки не продавались. Они прятались в прохладном тайном подвале огромной сырковой семьей. Никто не знал, где именно они живут. Только дядька. Взять сырки днем было невозможно, зато ближе к вечеру, едва первый сумрак касался земли, сырки – ничего не могли с собой поделать – засыпали, укладывались ровными рядами в коробку, дядька беззвучно прокрадывался к ним, похищал два-три и являлся.
«Кружком» называлась прогулка с Надеждой Сергевной, седенькой старушкой в бежевом пальто с желтым меховым воротником. Надежда Сергеевна гуляла в овальном сквере (отсюда и «кружок»), окаймленном низкой узорчатой оградой, возле высокого каменного строения. Дедушка говорил, кивая в его сторону: «Знаешь, что там делают? Мультфильмы!» Действительно, из низких решетчатых окон сочилось иногда таинственное, зеленоватое свечение – мультики не могут же делать при обычном электрическом свете. Много лет спустя, после ремонта и постановки креста, обнаружилось: это строение – церковь! С другой стороны кружка красовался особняк с неизменным милиционером в будочке; позже выяснилось: это резиденция американского посла.
Надежда Сергеевна совсем не похожа на садовских воспитательниц. Во-первых, она старенькая, во-вторых, никогда не ругается, называет меня по имени и разрешает делать всё. Только она немного глупая. Вот вам пример.
Как-то раз Ленка, моя подружка, приходит от врача и приносит на кружок такую красивую, ровную деревянную палочку с овальными закругленьями на концах. Этой палочкой Ленке смотрели горло. Ленка говорит: это не простая палочка, волшебная, знаешь? Но мне не дает. Даже подержать не дает! Я плачу. Дай, дай мне волшебную палочку! Надежда Сергевна уже торопится к нам. «Что ты, не плачь!» – и протягивает мне подобранную с земли веточку дерева: вот тебе волшебная палочка. Глупая Надежда Сергевна, какая же это волшебная?
Но ссоры случаются редко, обычно мы живем мирно, играем в «колдунчики», «море-волнуется», просто салочки. Рисуем мелками лимонно-розовые домики и принцесс. Вырастем большие, будем играть в классики, как взрослые девочки-первоклассницы, которые иногда забегают на наш кружок и прыгают по квадратам.
На «Ждановской» вместо кружка – садик.
Садик начинался с молока. Чашку теплого, противного молока вливала в меня мама, еще дома, без этого было нельзя. В полусне я входила на кухню, возле высокого деревянного стульчика на столе уже высилась чашка безмерной глубины. Молоко не кончалось, пьешь-пьешь, глотаешь, и все еще больше половины, нужно было зажмуриться покрепче и, вдохнув, сделать несколько крупных глотков подряд. Потом еще раз. Тогда только показывалось дно, и оставался один, самый последний глоточек! Мама требовала выпить и его. За молоком следовала новая неотвратимость – срочное укутывание. Носки скорее натягивай. Натягиваю шерстяные толстые носки (бабушка). Кофту с кармашком-клубничкой (Верочка). Застегивайся быстрей! Эти пуговички, никогда невозможно застегнуть их друг за другом подряд.
Я опаздываю на работу. Я сейчас опоздаю на работу. Если ты еще немного… я опоздаю на работу. Страшней этого ничего нет.
Но я уже в шубке. Верхняя, мам! Тугая, – подхныкиваю я. Мама торопливо запихивает пуговицу в петельку.
Мы спускаемся на лифте и выбегаем из дома. Ветер едва не сбивает нас с ног.
«Ждановская» – место вечной мерзлоты. Бесконечные пустыри, многоэтажки, вьюга. Всегда темно. Синеватые фонари только усиливают холод. Идти невозможно.
Мама хватает меня под мышку, прижимает покрепче и несет – по пустырям между высоченных домов – в садик! За мамой прыгают санки.
В садике еще темно, даже воспитательница только пришла.
Мы соревнуемся с Димкой Гусевым. Кто первый сегодня? Кого первого родители донесут, дотащат, доволокут до места назначения и убегут на работу? Обычно Димку – но иногда выигрываем и мы с мамой. Как я тогда ликую! Как торжествую, посрамленный Димка пытается быстрее перевести разговор на другое, да подумаешь, раз в жизни обогнала, зато завтра… И еще долго-долго никто не приходит. А мы идем в группу. Но играть почему-то совсем не хочется. Санки преданно ждут меня на улице.
Они с алюминиевой спинкой и аккуратным голубым матрасиком, сшитым, понятно, бабушкой, присланным на наш Северный полюс с другого конца вселенной. Санки вечно кто-нибудь выпрашивает покататься; так и быть, приходится давать. Санки такой же красно-зеленой раскраски, но заметно старше, с планочками повытертей, еще у одного мальчика, Миши, не перепутать. У него нет матрасика, но и мой матрасик иногда интересно отвязать (предусмотрены веревочки) и разложить на лавке в желтом домике с зеленой крышей на садовской площадке. Кроватка. Нам со Светкой нравится. У меня тут другая подружка, настоящая, Светка Михалева, я ее очень люблю.
Садик – всегда. В нем Марина Викторовна, любимая, с голубыми веками, но часто болеет, и Галина Михайловна – злая. Бьет по попе непослушных детей. Кричит. В садике меня зовут только по фамилии, даже Марина Викторовна, и надо есть суп. Меня тошнит этим супом. Четыре дня подряд. Но суп побеждает. На пятый уже не тошнит. Здесь я не золотце, не ласточка, не Маечка, не Маюша, здесь я нелепая, неловкая, самая длинная, выше всех… Кучерска́я. С вечно неправильным ударением. Кучерска́я, ешь быстрей, не болтай! Да нет же, нет, но я молчу, не поправляю никогда. Потому что если шумишь, Галина Михайловна берет вафельное полотенце, завязывает рот и ставит у шкафчика. Меня еще ни разу не ставила, но что я думаю, глядя на чей-то завязанный рот? «Какая дурацкая игра! Все равно не поможет. Галина Михайловна – дура».
Полярная ночь длится вечно.
Главное, не забыть адрес, потеряешься – скажешь любому взрослому, но лучше милиционеру: Самаркандский бульвар, дом номер. Квартира номер.
В высоченном 12-этажном панельном доме работает лифт, мы на четвертом – невысоко, но все равно ездим. На Арбате дом четырехэтажный, и от лифта остался лишь темный проем-колодец, затянутый пыльной рабицей. На «Ждановской» нет не только сломанного лифта, но и арки, и каменного ведра вверх дном, и черного хода, тем более нет сырков. Зато есть «универсам». По субботам мы ходим туда с мамой. Папа по субботам играет в хоккей с друзьями. Вернется вечером усталый, замороженный, ему очень захочется поужинать.
Универсам – диво. В нем не нужно стоять в очереди, бери железную корзинку, сам ищи, сам клади в нее продукты. Из продуктов, правда, интересный только один – газировка «Буратино». Сладкая, прозрачная, с пузыриками – но мама почему-то не любит ее покупать: «я тебе лучше компотик сварю». Как можно даже сравнивать! И одну бутылку я всякий раз уговариваю ее купить. Из универсама мама с сумками идет домой, а я остаюсь гулять.
Во дворе высятся железные качели, карусель и разные лесенки, самая сложная – ракета с круглой дыркой посередине. Мальчишки забираются на самый верх и – о страх! – пролезают сквозь дырку внутрь, а потом еще как-то спускаются вниз, на землю! Непостижимо.