Кэрролл показал на картонную коробку на полу, битком набитую папками.
— Вот они все, по годам. Поначалу я просто складывал их в ящик, думал, он вот-вот вернется. Но прошел год, другой, третий — и я понял: Питер возвращаться не собирается. Знаю, нужно бы подыскать для них местечко получше — я единственный хранитель его трудов, — но я так привык, что они всегда у меня под рукой, что я всякую минуту могу достать любой. А они гениальны! То, чем набита эта коробка, может всколыхнуть весь мир. Все пытаюсь уломать Питера опубликовать их, да он, похоже, уже привык к безвестности.
— Когда мы с ним встретились, он был очень сдержан, ни словом не обмолвился о том, что делает нечто важное.
— Редкий человек, — кивнул Кэрролл. — Еще до того как его карьера пошла под откос, было видно, что ни слава, ни признание ему не нужны. Сама работа доставляла ему наслаждение.
— Как и Лиле, — сказала я.
Кэрролл приподнял бровь и, чуть помедлив, заметил:
— Да, Лила в самом деле любила свою работу. Но не будем забывать, что ваша сестра была довольно честолюбива.
У меня из головы не шло то, что я только что услышала.
— Вы говорите, когда жена Мак-Коннела, Маргарет, все узнала, она ему угрожала. А когда именно?
Кэрролл задумался.
— Насколько помню, примерно за месяц до… — он запнулся, подыскивая слово помягче, — до кончины вашей сестры.
— А Мак-Коннел говорил, что рассказал жене про Лилу всего за несколько дней до ее исчезновения.
— Он так сказал?
— Чего ради ему лгать?
Кэрролл поерзал, поправил ремешок часов.
— Тут мне сказать нечего, но только Питер горой стоял за семью. Несмотря на все свои недостатки, Маргарет была хорошей матерью. Питер без памяти любил своего сына и пошел бы на все, лишь бы не разлучать малыша с матерью. И не задумываясь взял бы на себя ее вину.
— Я не совсем понимаю…
Кэрролл помолчал.
— Мне, право, не хотелось бы говорить, поскольку нет никаких доказательств, подтверждающих мою теорию.
— Вашу… теорию?
Кэрролл снова скрестил ноги. Пока он ворочался в своем кресле, я заметила, что у него на пиджаке, на внутренней стороне воротника, красными нитками вышито его имя.
— С моей стороны неразумно было бы далее распространяться на эту тему. Я и так слишком много сказал. Как бы то ни было, Питер находил мои подозрения необоснованными.
— А Стрэчмен? — спросила я. — Он-то почему молчал про Лилу и Мак-Коннела?
— Ах да, Стрэчмен. Интересное, знаете ли, дело. Стрэчмен свое молчание использовал как инструмент давления.
— На кого?
— Мы с Питером сообща готовили один доклад. Сам по себе Стрэчмен ни за что не сумел бы подобраться ко мне. Откровенно говоря, я его недолюбливал. Полная противоположность Питеру: себе на уме, скрытный, капризный. И завистливый — как в личном плане, так и в профессиональном. Ручаюсь, он бы дорого дал, чтобы поменяться с Питером местами — заполучить его прирожденный талант, не говоря уж о любви Лилы.
— Он сох по Лиле?
— О да. Но несмотря на то что за право встречаться с ней он пожертвовал бы собственной правой рукой, Стрэчмен завидовал ее математическим способностям не меньше, чем талантам Питера, а может, даже больше.
— Но Гильбертовскую премию он получил.
— Да, получил, получил. — Кэрролл насупился. — Если б не давнишние изыскания, которыми он занимался на пару с Питером, не видать бы ему премии как своих ушей. Именно та работа лежала в основе его реферата по гипотезе Ходжа. Автором каждой истинно оригинальной мысли, явившейся на свет в этом сотрудничестве, был Питер. Но поднимать шум по такому поводу не в характере Питера. Так или иначе, когда погибла ваша сестра и явилась полиция, Стрэчмен поклялся молчать, — при условии, что мы с Питером возьмем его в соавторы нашего доклада.
— И вы согласились?
— Поймите, Питер был очень дорог мне. Он и сейчас мне дорог. Не знаю, в чем тут дело, но он всегда вызывал у меня отцовские чувства.
Внезапно Кэрролл широко улыбнулся и встал, протягивая мне руку:
— Было очень приятно поговорить с вами, Элли, но мое время вышло. Жена будет волноваться, куда я пропал.
— Большое спасибо, — сказала я, пожимая ему руку.
— Не позвонить ли охране? Они пришлют кого-нибудь проводить вас до машины. Береженого, знаете ли…
— Не стоит.
Я повернулась к двери, и тут мне пониже поясницы очень легко опустилась его рука. Привычный для мужчин жест, одновременно галантный и снисходительный, две стороны одной медали. Мне в таких случаях всегда становится как-то неловко.
— Мне вот что хотелось узнать, — проговорил он, в то время как его рука по-прежнему покоилась на том же интимном месте.
Я развернулась к нему лицом, и его рука повисла в воздухе.
— Да?
— Лила — она когда-нибудь говорила обо мне?
— Да, говорила.
У него расслабились плечи, на лице заиграла слабая полуулыбка.
На этом мы и расстались. Я не стала уточнять, что упомянула она его лишь раз, и то мимоходом, как блестящего профессора, с которым ей хотелось бы поработать. Мак-Коннел, дружба с Кэрроллом и вечера в его доме — все это было тайной, которой Лила со мной не поделилась.
По длинному коридору летело эхо моих шагов. Я поравнялась с дверью, на которой висела небольшая табличка — «Стэнфордский математический журнал». Из-под двери выбивалась узкая полоска света. Не в этой ли комнате Стрэчмен застиг Лилу и Мак-Коннела много лет назад?
С ключами в руке я торопливо подошла к машине, которую в нарушение всех правил оставила прямо перед факультетом. Кто-то успел подсунуть под «дворник» белый конверт. Что там у нас? Штрафной талон за парковку в неположенном месте. Контролеры явно не дремлют.
Тридцать три
Несколькими днями позже, подъезжая к зданию нашей компании, я приметила серебристую «тойоту» Генри. Когда я вошла, Дора присвистнула:
— Куда это ты так вырядилась?
— Представляешь, оказалось, что все остальное в стирке, — затараторила я.
Все-таки, наверное, черная узкая юбка и сапоги до колен — это перебор. Не помню, чтобы я когда-нибудь так одевалась на работу.
Дора подмигнула:
— Генри понравится.
В дегустационном зале я принялась готовить последние образцы кофе: «Желтый бурбон» из Сальвадора, панамский «катурра» и «пиберри» из Коста-Рики. Я только успела разлить кипяток по чашкам, когда из обжарочного цеха появился красный, распаренный Генри. Что-то в его облике изменилось, я не сразу сообразила, что именно.
— Ты постригся!
Он смущенно провел рукой по волосам.
— Пошел в свою старую парикмахерскую, но Дотти там больше не работает, а новенькая чересчур увлеклась.
— Неплохо смотрится.
— Ты короткую стрижку всегда терпеть не могла.
Я улыбнулась:
— Ничего, отрастут.
Он подтащил стул, развернул его спинкой вперед и уселся верхом. Эта его привычка почему-то всегда умиляла меня.
— А помнишь, как ты тогда сама меня стригла?
— Помню. Думала, тут нам и конец придет. Ничего себе начало романа.
— Да уж, парикмахер из тебя неважнецкий, — фыркнул Генри. — Но главное в другом: ты первая, кому я доверил свою голову.
Я почувствовала, что к щекам прилила кровь. С чего бы это? Если двое взрослых людей были так близки, как мы, и так долго, как мы, — какие могут оставаться причины для смущения?
Я взяла свою увесистую ложку и разбила корку на кофе, радуясь, что есть чем заняться.
— Остыл, — заметила я. — Придется начинать все сначала.
Он что-то сказал. Мне показалось, что я ослышалась.
— Что?
— Я говорю: может, нам так и поступить? Мне и тебе. Начать все с начала.
Я отложила ложку.
— Ты серьезно?
— А что, разве это такая уж безумная мысль?
— Но ведь три года прошло, Генри!
— Я не переставал думать о тебе.
— Сколько я тогда ждала, что ты вот-вот одумаешься и вернешься. Не верила, что все может кончиться так вдруг. Но ты не вернулся, и я решила, что, должно быть, любила тебя гораздо больше, чем ты меня. Других объяснений у меня не было. А теперь ты здесь. Мне бы убить тебя надо!
— Нет, если уж на то пошло, все было как раз наоборот, — заявил Генри. — Это я любил тебя больше, чем ты меня!
Я замотала головой:
— Тогда бы ты постарался не доводить до крайности.
— Я и старался! Сколько раз я тебе говорил, что не вынесу еще одной ссоры? Сколько раз умолял: давай прекратим грызню? Ты соглашалась, обещала не заводиться по пустякам, и все было прекрасно… пару недель, месяц. А потом ты ни с того ни с сего обижалась и налетала на меня, а я понятия не имел, в чем провинился.
— Правда?! Я так ужасно себя вела?
Генри вздохнул:
— Да, ты так себя вела.
— Прости.
— Я не напрашиваюсь на извинения. Если кто и должен просить прощения, так это я. Думаешь, я не понимаю, что тогда поступил по-скотски? Да я не удивился бы, если б ты и разговаривать со мной не захотела. Но честное слово, я очень старался, чтоб у нас с тобой получилось. Только каждый раз, как мы с тобой поцапаемся, у меня появлялись мысли, что тебе, по большому счету, на меня наплевать и ты просто хочешь от меня отделаться.
— Ничего подобного! И в мыслях такого не было.
С минуту мы оба молчали. Я окунула ложку в простывший кофе, сгребла кофейную корку с первой чашки и пошла вдоль ряда, пока не сняла гущу с поверхности всех девяти чашек.
— Вот так всегда, — тихо проговорил Генри.
— Как?
— Заведем серьезный разговор, а едва он станет неприятным, ты принимаешься возиться по хозяйству. Стирать, посуду мыть, кофе варить — да мало ли что.
Я подняла на него глаза. А ведь он прав. Сколько ни стараюсь — не могу переступить определенной черты в отношениях с людьми. Даже с очень близкими. Даже с Генри.
— Ты мне как-то сказал… — заговорила я. — Еще в самом начале… Ты сказал, что зачатки гибели отношений можно разглядеть уже при их зарождении. Приглядись к началу и увидишь конец. Тогда мне это показалось нелепицей. Но позже, в последние месяцы нашего с тобой совместного житья, когда мы постоянно ругались, я задумалась. И проследила наши отношения от развязки к началу, к самому первому свиданию. Хотела отыскать эти самые зачатки, первопричину — назови как хочешь, — то, что предсказывало конец.