И таким образом я рассказал ему о другом Лоренцо. О Лоренцо, который стеснялся говорить с другими, но хотел быть как другие. Мне нравилось притворяться, будто я люблю других.
Спустя несколько недель после начала лечения я услышал, как родители о чем-то шепчутся в гостиной. Я прошел в кабинет. Вынул из шкафа несколько книг и приложил ухо к стене.
— Ну, так что с ним? — спрашивал папа.
— Сказал, что он страдает нарциссизмом.
— Как это понимать?
— Говорит, что Лоренцо не способен сопереживать другим. Все, что существует вне его эмоционального круга, оставляет его безучастным. Он думает, будто он какой-то особый и понять его могут только такие же, как он, особые люди.
— Знаешь, что я думаю? Что этот Масбургер просто дурак. Никогда еще не видел более ласкового ребенка, чем наш сын.
— Это верно, Франческо, но только с нами. Лоренцо думает, что мы тоже особые, а всех остальных считает ниже себя.
— Это что же — выходит, он сноб какой-то? Так и говорит профессор?
— Он сказал, что у него сильно преувеличенное самомнение.
Отец расхохотался:
— Повезло! А представляешь, если бы он сильно недооценивал себя? Ладно, хватит, заберем парня у этого бездаря, пока он и вправду не свернул ему мозги. Лоренцо — нормальный ребенок.
— Лоренцо — нормальный ребенок, — повторил я.
Постепенно я понял, как вести себя в школе.
Нужно держаться в стороне, но не слишком, иначе обратят внимание.
Я делался неприметным подобно сардине в банке среди других сардин. Мимикрировал, точно насекомое среди сухих веток. И научился сдерживать свой гнев. Я обнаружил, что в желудке у меня имеется некая емкость, и когда она переполнялась, я опустошал ее, изливая через ноги, гнев выплескивался на землю, в самое ее чрево, и сгорал там в вечном пламени.
Теперь никто больше не мог достать меня.
После начальных классов меня отправили в колледж Святого Иосифа, в английскую школу, где учились дети дипломатов, иностранных артистов, влюбленных в Италию, американских менеджеров и богатых итальянцев, которые могли позволить себе оплачивать пансион. Там все были не на месте. Говорили на разных языках и словно бы оказались здесь проездом. Девочки держались отдельно, мальчики играли в футбол на огромной лужайке у школы. Мне там было хорошо.
Но родители мои остались недовольны. У меня должны быть друзья.
Футбол — дурацкая игра, все гоняются за одним мячом, но другим она нравилась. Научись я играть в футбол, все было бы в порядке. У меня появились бы друзья.
Я набрался храбрости и встал в воротах, чего обычно никто не хотел делать, и обнаружил, что не так уж и страшно защищать их от вражеских атак. Был там некий Анджело Стангони, дылда, у которого никто не мог отобрать мяч, когда тот попадал к нему. Он молнией летел к воротам и бил очень сильно. Однажды ему подставили подножку. Штрафной удар. Я становлюсь на середине ворот. Он разбегается.
Я не человек, повторяю, я — ньюццо, так называется отвратительное, необыкновенно подвижное существо, созданное в какой-то умбрийской лаборатории, у него в жизни только одна-единственная цель, достигнув которой он может спокойно умереть, — он должен защитить Землю от смертельно опасного метеорита.
Так вот этот Стангони направил свой сильнейший удар в правый угол, я кинулся туда со скоростью, на какую способен только ньюццо, и взял мяч.
Помню, остальные обнимали меня, и это было замечательно, потому что они думали, будто я такой же, как они.
Меня приняли в команду. Теперь у меня появились товарищи, которые звонили мне домой. Мама брала трубку и была счастлива, что может сказать: «Лоренцо, это тебя».
Я говорил ей, что иду к друзьям. А на самом деле прятался у бабушки Лауры. Она жила недалеко от нас со старым бассетом и с сиделкой, русской женщиной по имени Ольга. Мы целыми днями играли в карты — в канасту. Бабушка пила «Кровавую Мэри», а я — томатный сок с перцем и солью. Мы договорились: она прикрывает меня в этой истории с друзьями, а я молчу про «Кровавую Мэри».
Учеба в средней школе, однако, быстро закончилась, и отец позвал меня к себе в кабинет, велел сесть в кресло и сказал:
— Лоренцо, я решил, что теперь тебе пора отправиться в обычный лицей. Надо кончать с этими частными школами для маменькиных сынков. Скажи-ка, что тебе больше нравится — математика или история?
Я посмотрел на все эти его книги о древних египтянах, вавилонянах, аккуратно расставленные на книжных полках.
— История.
Он остался доволен и хлопнул меня по плечу:
— Отлично, старик. Мы одинаково смотрим на вещи. Вот увидишь — классический лицей тебе понравится.
Когда я подошел в первый день занятий к лицею, то едва в обморок не упал.
Это оказался поистине ад на земле. Там толпились сотни ребят, точно у входа в концертный зал. Некоторые были намного выше меня. И даже со щетиной на щеках. Девочки пышногрудые. Все на мопедах или скейтбордах. Одни смеялись. Другие орали. Кто-то шастал в бар и обратно. А один парень забрался на дерево и подвесит там рюкзак какой-то девочки, и она бросала в него камни, надеясь скинуть.
От паники, завладевшей мною, перехватило дыхание. Я прислонился к стене сплошь в надписях и рисунках.
Почему я должен ходить в школу? Почему так все устроено? Рождаешься, ходишь в школу, работаешь и умираешь? Кто решил, что это правильно? Разве нельзя жить по-другому? Как первобытные люди? Как моя бабушка Лаура, которая в детстве не училась в школе, а учителя приходили к ней домой? Почему и я не могу учиться так же? Почему меня не оставят в покое? Почему я должен быть таким, как все остальные? Почему не могу жить отдельно в каком-нибудь канадском лесу?
— Я — не такой, как они. У меня преувеличенное самомнение, — прошептал я, а в это время трое негодяев, взявшись за руки, оттесняли меня прочь, словно кеглю.
— Исчезни, микроб.
Пребывая в полнейшем трансе, я понял только, что мои негнущиеся, как палки, ноги ведут меня в класс. Я сел на предпоследнюю парту у окна и постарался сделаться невидимкой.
Но обнаружил, что техника мимикрии на этой враждебной планете не работает. Хищники в этой школе оказались куда более развитые и агрессивные и перемещались стаями. Стоило лишь замереть или, наоборот, сделать какое-то неосторожное движение, как это тотчас замечалось и наказывалось.
Меня взяли в оборот. Высмеивали за то, как одет, за то, что молчу. А потом избили губками для стирания мела с доски.
Я умолял родителей перевести меня в другую школу. Школа для умственно отсталых или глухонемых была бы самой подходящей. Я изобретал самые разные предлоги, чтобы не ходить на занятия. И перестал учиться. В классе я только и делал, что считал минуты до выхода из этой тюрьмы.
Однажды утром я остался дома якобы из-за головной боли и смотрел по телевизору фильм про насекомых-подражателей.
Где-то в тропиках живет муха, которая прикидывается осой. У нее четыре крылышка, как у всех мух ее вида, но она держит их друг над другом, и со стороны кажется, будто их всего два. У нее такой же черно-желтый полосатый животик, усики, выпуклые глаза и есть даже ложное жало. Она никого не трогает, она безобидная. Но из-за сходства с осой птицы, ящерицы, даже люди боятся ее. Она может спокойно залетать в осиное гнездо, в самые опасные места, и никто ее не узнает.
Я все делал не так.
Теперь ясно, как следует поступать.
Подражать самым опасным.
Я стал одеваться точно так же, как другие. Кроссовки «Адидас», рваные джинсы, флиска с капюшоном. Перестал делать пробор и отрастил волосы. Хотел было надеть серьгу, но мама не позволила. Зато на Рождество мне подарили мопед. Самый простой.
Я и двигался как они — широко расставляя ноги. Швырял рюкзак на пол и пинал его.
Я лишь слегка подражал им. От подражания до карикатуры всего шаг.
На занятиях я сидел за партой, притворяясь, будто слушаю, но на самом деле думал о своем и сочинял разные фантастические истории. Я ходил и на физкультуру, смеялся остротам других, сам доставал девчонок всякими глупостями. Пару раз даже нагрубил учителям. И сдавал пустые листы после классной работы.
Муха сумела обмануть всех, великолепно вписавшись в осиное гнездо. Они думали, будто я такой же, как они. Правильный.
Вернувшись домой, я рассказывал родителям, что в школе все находят меня очень славным, и придумывал забавные истории, какие будто бы случались со мной.
Но чем дольше я разыгрывал этот фарс, тем сильней ощущал себя непохожим на других. Грань, отделявшая меня от них, становилась все отчетливее. Один я был счастлив, с другими же приходилось играть роль.
И это иногда пугало меня. Выходит, всю жизнь теперь придется подражать им?
Казалось, муха, жившая во мне, говорила верные вещи. Она объясняла, что друзья легко забывают тебя, что девочки злые и смеются над тобой, что мир за пределами дома — это сплошь и рядом состязание, произвол и насилие.
Однажды ночью мне приснился кошмар, от которого я пробудился с громким криком. Мне показалось, будто майка и джинсы — моя кожа, кроссовки «Адидас» — мои ступни. А под курткой, твердой, словно хитиновая оболочка, шевелились сотни лапок, как у насекомого.
Все шло более или менее спокойно, пока однажды утром мне не надоело изображать муху, переодетую в осу, и не захотелось стать настоящей осой.
На переменах я обычно ходил по шумным коридорам с таким видом, будто направляюсь куда-то с какой-то целью, и потому никто не обращал на меня внимания. Незадолго до звонка я садился за свою парту и съедал пиццу с ветчиной, точно такую, какую все покупали у вахтера. В классе шла обычная битва губками для стирания мела. Две группы сражались, кидаясь ими друг в друга. Если бы попали в меня, я подхватил бы губку и бросил, постаравшись никого не задеть, чтобы не вызвать ответной реакции.
Позади меня сидела Алессия Ронкато. Она о чем-то шепталась с Оскаром Томмази, составляя какой-то список.
Что за список?