— Девушка очень мила, — мягко сказала она. Темпест кивнул головой, но тут Марта воскликнула:
— Так это Гревилль — тот, что так крупно играет!
— Да, это Гревилль, — подтвердил Темпест. Марта не спускала глаз с Карди, потом с Тото и Скуик.
— Но это… не может быть, чтобы это была его жена?
Темпест отвел глаза от персика, который чистил.
— Гревилль давным-давно развелся с матерью девушки. Сейчас она леди Торренс — мы танцевали у них на яхте в Довиле, если припомните.
— Mais si! Женщина-топаз: золотые глаза и волосы, а кожа — белый вельвет. И он так и не женился? Почему?
— Он любил ее, — ровно проговорил Темпест. — Вот почему. Я видел их вместе, — Гревилль старше меня лет на десять, кажется. Я еще учился. Но был у них на свадьбе и по сей день помню необычайное ощущение счастья, которое исходило от них. Венчались они в Лондоне, в Оратории, и прямо оттуда уехали в Ирландию, где я увидел их месяц спустя. Я был в Лондоне, когда состоялся развод, и, помню, с цинизмом молодого савраса подумал, что Гревиллю посчастливилось: женился на протестантке и потому мог развестись.
Марта лениво протянула:
— А я и не подозревала, что вы ханжа, Никко мой!
— Ханжа! — Темпест хотел было запротестовать, но заметил по голубым глазам Марты, что она начинает скучать, и предложил: — Не потанцевать ли нам?
Тото помахала ему рукой, когда они проходили мимо их столика, и Марта, охваченная внезапно нехорошей ревностью, бросила:
— Эта девочка пленила вас.
Скучающее выражение появилось в глазах Темпеста, он сказал любезно:
— Дорогая, вы идиотик, но премилый, — и на ее довольную улыбку ответил банальным взглядом восхищения.
Позже они столкнулись с Гревиллями у выхода, пока Темпест ждал Марту.
Тото была сейчас в белом, напоминавшем плащ итальянского кавалериста, манто из мягкого шелковистого сукна, с высоким меховым воротником, из которого выглядывало смеющееся личико.
— Сегодня день моего рождения, — сообщила она Темпесту, подавая ему прохладную руку. — Посмотрите, что мне подарил Карди, — она распахнула манто и протянула жемчужную нить к Темпесту.
Нагнувшись, он уловил слабый запах духов. "Жасмин", — подумал он и взглянул на жемчуг, лунный свет играл в нем, но Темпест смотрел не на ожерелье, а на белую шейку, которую оно охватывало.
— Прелестно, — сказал он чуть торопливее, чем требовалось.
— Он страшно красивый, — говорила Тото, — это я о мистере Темпесте. А тебе, папочка, милый, нужен новый смокинг с костяными пуговицами и прямой жилет, или как это у вас называется, — чтобы шел ровно, без острых концов. И галстук такой, чтоб закрывал воротник до самых уголков.
— А ноги что, сойдут? Как ты полагаешь? — учтиво осведомился Карди. — Я не обратил внимания на носки Темпеста, но на мне те, что ты купила в Париже. Я позволю себе надевать их лишь в столь высокоторжественные дни, как сегодняшний, очень уж они тонки.
Тото рассмеялась, прильнула щекой к его плечу и всунула ручку в его руку.
— Мой собственный, дорогой, большой, самый красивый в мире… Но мистер Темпест тоже кровный, правда?
— Кровный? — взволнованно повторила Скуик. — Aber so was sagt man nicht (Такие вещи не говорятся).
— Да, это требует объяснения, — прошептал Карди.
Тото объяснила одним словом:
— Это человек страшно красивый — совсем как мистер Темпест, — с густыми волосами, которые блестят натурально, не от брильянтина, с лицом смуглым и чуть-чуть суровым и глазами, которые кажутся светлыми на смуглом лице, и ресницами, которые кажутся темными, и зубами, которые весело сверкают, когда он улыбается, — человек в платье, которое сидит на нем как влитое, но никогда не бывает тесно, в рубашке с узкими манжетами — вот что это, Скуик!
— Der liebe Himmel! (Святое небо) — воскликнула Скуик.
— Приятно очутиться снова в месте, где можно говорить по-немецки, — непоследовательно заявила Тото. — В Париже у меня волосы дыбом вставали, когда я забывала и начинала напевать "Du meine Seele" или называть Скуик "Liebling".
Она потащила Скуик к себе наверх и закружила ее по комнате, целуя после каждого куплета песенки из "Веселой вдовы", которой ее убаюкивали, когда она была малюткой.
По коридору быстро прошел Карди и остановился в дверях.
Тото не видела его: она теперь учила запыхавшуюся и протестующую Скуик танцевать в такт "Шоколадному солдатику", — "Приди… приди… приди, люби меня", Скуик, левой ногой, "хочу тебя", — очень удобный мотив…
Скуик вырвалась отчаянным усилием и упала на кровать, а Тото проделала поистине изумительное последнее антраша и, усевшись рядом, обняла ее.
— Какой чудесный день рождения, правда? Жаль, что кончился.
— Повернись, дай я расстегну тебе жемчуг, — сказала Скуик.
Карди шагнул вперед. В руке он держал какую-то бумажку, в лице была натянутость и оживление. Он быстро проговорил:
— Я еду сегодня в Англию, в Лондон. Успею еще захватить двенадцатичасовой поезд на Эсберг. Я получил телеграмму от твоей матери, Тото! Торренс погиб десять дней тому назад в автомобильной катастрофе. Ты, разумеется, останешься здесь со Скуик.
Тото подошла к нему и крепко обхватила его тонкими белыми ручками.
— О, дэдди!
— Все будет хорошо, — сказал Гревилль; он не то чтобы отстранил обнимающие руки, но сделал нетерпеливое движение и, глядя поверх блестящей головки Тото, сказал Скуик: — Я оставлю вам чек.
Потом разнял руки Тото.
— Ты ложись сейчас, деточка! Поздно. Спокойной ночи.
Он подождал в дверях Скуик, пропустил ее вперед и вышел вслед за ней, не оглядываясь. Тото слышала, что он говорил о деньгах, проходя вместе со Скуик по коридору. Хлопнула дверь, хлопнула еще и еще раз. Тото слышала голос отца, другие голоса, отвечавшие ему, скрип шин по гравию, стук захлопнувшейся дверцы такси, и, наконец, — все глуше и глуше, — замирающий вдали шум колес.
Глава II
Светало, когда Тото пробралась в комнату Скуик.
Она стояла, глядя на спящую Скуик, на ее вязаный платочек, над которым она, Тото, так часто потешалась, на заготовленный Скуик на ночь провиант — яблоко и сухарик, лежавшие на столике у кровати рядом с изображением Мадонны.
Скуик во сне была очень мила; рот у нее был добрый; густые седые волосы зачесаны в одну косу. "В ней есть что-то материнское", — решила вдруг Тото.
Она подошла ближе и скользнула под одеяло рядом со Скуик. Та проснулась и спокойно спросила:
— В чем дело, крошка моя?
Тото сверху смотрела на нее.
— Я не могла уснуть, — сказала она. — Не могла из-за папочки, конечно. Скуик, дорогая, будь честна со мной. Не говори ничего лишь бы успокоить. Мне страшно — я не знаю почему. Но папочка вдруг так изменился. Он будто не замечал — тут я или нет. Точно ему все равно. Он даже не попрощался со мной. В первый раз. Ах, Скуик, дорогая, скажи, как думаешь: есть у меня основания бояться… будто… будто что-то угрожает нам, нашей жизни… твоей, папочкиной и моей?..
Скуик тоже села на кровать и, прежде чем заговорить, тщательно поправила вязаный платочек.
Затем сказала на своем старательном английском языке:
— Чего же бояться, крошка? Разве не естественно, что твоя мать вызвала сегодня твоего отца? Он устроит для нее всякие дела, а потом вернется к нам, и мы заживем так же счастливо, как жили и до сих пор.
— Но он так переменился… он был совсем другой, — плакала Тото. — И ты это сама заметила.
— Он был расстроен, понятно, — утешала Скуик. — Да и озабочен, разумеется.
Тото заколотила кулачками по спинке кровати.
— Ты не хочешь быть откровенной со мной. Ты ходишь вокруг да около и на вопрос не отвечаешь. Дэдди невесть сколько времени не заговаривал со мной о маме. Только сказал мне года три тому назад, что они были несчастны — так несчастны — и расстались, и что мама вышла замуж за лорда Торренса. Почему же, если они были несчастны — так несчастны, что не могли жить вместе, — почему он вдруг, после стольких лет, бросается туда? Ты, наверное, знаешь, что было на самом деле, тебе, наверное, рассказали? А мне — нет.
Скуик положила теплую успокаивающую руку на холодную дрожащую руку Тото и крепко сжала ее.
— Маленькая моя, нечего рассказывать. Я знаю только то, что знаешь ты. Несчастная семейная жизнь, разрыв, второй брак. Ты мучаешь себя напрасно. Через неделю-другую твой отец вернется, и ты увидишь, что я была права!
— А ты это не для того только говоришь, чтобы успокоить меня? — спросила Тото. — Поклянись.
— Клянусь. — Скуик, улыбаясь, нагнула голову. — А теперь я зажгу спиртовку и приготовлю чай. При всех бедах и испытаниях хорошая чашка чаю — большое подспорье. Я это замечала не раз.
Она зажгла спиртовую горелку, уютно позвенела чашками и блюдечками, достала кусок торта из коробки, расписанной драконами, которую Тото подарила ей много лет тому назад в Цюрихе, и, наконец, поставила поднос и сама присела на край кровати. Она разлила чай и заставила Тото выпить две чашки и съесть весь торт, после чего Тото свернулась клубочком подле нее и сразу уснула. А Скуик лежала с открытыми глазами и смотрела, как красиво розовеет небо, но сердцем нисколько не радовалась прелестям лета.
Она вспоминала, какое было у Карди лицо, когда он однажды случайно увидел мать Тото. Он изменился тогда и долго не мог стать прежним.
Она со вздохом, который она подавила, чтобы не разбудить Тото, подумала, что то же будет и на этот раз, что Карди вернется подавленный, раздражительный или скучающе-озлобленный против всех и всего. Ну, что же, придется это пережить, как пережили тогда.
— Alles rollt vorbei, — прошептала Скуик и тут же перевела слова Гейне по-английски: в ней очень сильно было чувство чести, и с начала войны она дала тайный обет переводить на английский язык даже свои мысли.
Тото проснулась в десять часов ослепительно солнечного дня; проснулась, полная воспоминаний о своем дне рождения и, предвкушая удовольствие: за ней зайдет Бобби, чтобы идти вместе купаться.