Плата, как и ответственность, выбирается мною заранее. Конечно, принятие платы – во многом бессознательный процесс. Но это все-таки – это мой выбор. А наказание – это то, что со мной делают.
К примеру, наказанием за то, что я паркуюсь в неположенном месте, является штраф. Это понятно. Но может быть такая ситуация, когда я, например, везу жену в роддом, и негде припарковаться. Я оставляю машину в неположенном месте, понимая, что мне, скорее всего, придет штраф – и я восприму это не как наказание – это будет моя плата, за то, чтобы не опоздать. Плата, которую я заведомо согласен понести.
Плата – очень мощный инструмент. Его можно найти в человеческих группах, где смерть – обыденное явление. Профессиональный военный относится к любой ситуации, как к возможности убить или умереть. При этом трудно ходить за хлебом с таким полным чувством платы. Все обряды инициации именно про это. У самураев мальчик получает в руки меч, а перед этим проходит обряд принятия смерти. Заранее принимает всю плату, включая смерть. Когда он становится воином, он уже ничего не боится. Смерть он принял заранее. Согласно мифологии викингов, бой с противником – это дорога в рай. В рай попадает тот, кто погибает с мечом в руках. В столкновении с противником один из них станет героем, а другой – попадет в рай. Нет проигрыша. Таким образом, через разрешение любого варианта, исчезает страх смерти.
В Израиле есть курс обучения для Спецназа. За девять месяцев человека делают способным убивать профессионально, быть бойцом спецподразделения. Представьте себе, чтобы обучить профессионала-физика нужно лет десять (шесть лет университета, плюс аспирантура), а для того чтобы сделать из него убийцу – всего девять месяцев. Курс направлен на очень конкретную реорганизацию личности – регулируются отношения с виной, с обидой, со смертью.
Например, пощечину получить обидно для вас, да? А для всех ли? Там подходят и при всех бьют по лицу. Или ногами избивают одного все по кругу, через этот круг должен пройти каждый. В какой-то момент начинаешь относиться к боли, как к погоде. Ты перестаешь ожидать, что боль сама закончится, или тебя защитит сильный дядя и все будет хорошо. В какой-то момент боль становится в порядке вещей, как, скажем, дождь. Ты идешь по улице и видишь дома, а солнце или дождь на небе – это не так важно. По мере того, как ты перестаешь реагировать на боль, все вокруг обретает свои размеры и пропорции.
Плата – очень важная категория, которая придает системе силу, непоколебимость, внутреннюю упругость.
Есть понятие «безупречность». У вас были ситуации в жизни, когда складывалось ощущение, что вы сделали все, что могли? Что сделали так, как надо?
Это – не предмет гордости. Это единственно возможный способ жить в контакте с собой. Например, я ем что-то вкусное. Съесть меньше или больше – глупо. Если я в контакте с собой, то съем столько, сколько надо.
Доступ к этой мере – это некий внутренний механизм, который есть у всех. Надо только поймать это ощущение. Китайские мастера-лучники пускали стрелу в мишень и уходили, не дожидаясь пока она долетит. Лучник знал, что он сделал все, что мог.
Разница между дилетантом и профессионалом – доступ к этому внутреннему механизму. Вы волнуетесь, если не умеете быть безупречными. Вы в детстве делали куличики, даже на конкурс их не отсылали, сами знали, хорошо ли вы сделали. Знание уже внутри нас. Нужно снова получить доступ к этому ресурсу.
С принятием платы связана для меня категория смирения. Расскажу одну из ключевых историй в моей жизни. История не моя, слава Богу, но она стала для меня важнейшим ориентиром. Это случай из моей практики, который оставил неизгладимый след на моем личном и профессиональном пути, повлиял на мировоззрение, возможно, скорректировал мою систему ценностей.
Это случилось лет 25 назад. Мне было уже за 30, а ей – 22. Я плохо помню, какая проблема привела ее ко мне, кажется, что-то связанное с отцом ребенка… А ее жизненная история легла мне на душу, как гравировка на металл.
Простенькая девочка. Одета мило, но без претензии. Вела себя с достоинством, но ничего не подчеркивая. Спокойная. Не спорила ни по каким вопросам. Если разговор переходил в минимально конфликтную фазу, она притормаживала, делала паузу и с легкой, выжидательной улыбкой ждала, пока ты сам за нее доспоришь. При этом была вполне открытой предлагаемой ей логике. По большому счету, эта девочка ничем бы не привлекла мое внимание на улице и не оставила бы никакой особой памяти как клиентка. Группу она проходила неким усредненным, штатным образом.
Однажды, на большом перерыве, когда мы курили во дворе, совершенно неожиданно для меня прозвучала ее фраза: «Когда я была на зоне…» Как оказалось, девочка родилась в самом плохом районе провинциального города. Мать ее – законченная алкоголичка, у которой было пять детей от разных отцов, старшие двое сидели, все остальные жили в семейном общежитии. Мать почти не участвовала в воспитании детей, на эту девочку легло воспитание младших. Жили тяжело, почти впроголодь.
Когда девочке исполнилось 15, ее жестоко изнасиловал кто-то из друзей матери. Через несколько месяцев ситуация повторилась с кем-то из соседей.
Она никуда не ушла. Она дожидалась, лежа возле него, пока он заснет. Это было, судя по ее рассказу, достаточно долго.
После этого она взяла со стола кухонный нож и нанесла 8 проникающих ранений в область сердца.
Сама вызвала милицию. Ждала час или два, пока приедет бригада.
Она была уверена, что убила его. Потом выяснилось, что его спасли. Он стал инвалидом, но выжил.
Ей дали 7 лет за попытку убийства и ограбление.
Она отсидела 4 года и по УДО вышла. Встретилась со своим нынешним другом, который, как она говорит, очень помог ей. Сегодня эта девочка живет в отдельной квартире. Ее гражданский муж занимает какой-то высокий пост в администрации. Он – отец ее трехлетнего ребенка. Одновременно с ним она воспитывает своего младшего братика, лет десяти. Работает секретаршей.
Когда я услышал это, то полностью онемел. Сказать, что был шокирован, – значит не сказать ничего. Ну, не укладывался у меня в голове образ убийцы с васильковыми глазами двадцати двух лет и заколкой в форме божьей коровки на волосах…
Причем, она рассказывала об этом так просто, что не поверить было невозможно. Это, наверное, одна из самых шокирующих встреч, которые были у меня на работе. Я совершенно ошарашенно спросил у нее:
– Как тебе было на зоне?
– Нормально. Во многом проще, чем здесь. Логично. Все понятно, просто, – ответила она спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, и рассказала мне вторую часть истории. Не объективную картинку, которая ввела меня в полный ступор, а субъективную часть – то, что в это время происходило у нее в сердце.
Первое изнасилование было для нее очень тяжелым шоком. Кое-как она оправилась от него. И тут произошла вторая история.
Она подумала, что, если это не остановить, это не прекратится никогда.
С другой стороны, остановить это – не в ее силах. Никому из ее знакомых, из ее окружения, это не удалось.
И тогда она решила, что заплатит любую цену.
Сделает все, что угодно, но такое не повторится в ее жизни.
Она сидела на кровати и смотрела, как этот человек накачивается дешевым вином.
На это ушло больше часа.
Она ждала, пока он заснет, потому что понимала, что если он не заснет, она не сумеет ничего сделать.
На столе лежал кухонный нож, которым он нарезал колбасу.
Она отлично понимала, как будут развиваться события дальше.
Позже, когда она была убеждена, что он мертв и ждала милицию, и у нее было очень спокойно на душе.
Теперь, что бы ни было дальше, она заплатила достаточную цену, чтобы больше никогда с ней этого не произошло. Я спросил:
– Как получилось, что тебе дали такой большой срок? Все-таки, как ни крути, это изнасилование несовершеннолетней…
– Позже, во время допроса, к оперу, который меня допрашивал, зашел лысый с портфелем. Судя по всему, это был адвокат «потерпевшего», – она улыбнулась, – Он прямо при мне, в кабинете, сказал: «Вали эту сучку, а позже с нами рассчитаются».
– Как же ты справилась с этой несправедливостью? – спросил я ее.
Она очень легко ответила на этот вопрос. Она вообще очень легко отвечала на все сложные для меня вопросы в этой истории.
– Для меня в этой истории нет ни справедливости, ни несправедливости. Я просто купила билет.
Хотя, возможно, слова, которые она сказала, были совсем другими – все-таки, это было 25 лет назад. Мне она запомнились так.
– Когда я ехала в милицейской машине, я уже знала, что любое развитие событий меня устраивает. Все, что произойдет дальше, меня освободило.
Все, что будет, может быть только лучше, чем то, что было раньше! Я заплатила, за то, чтоб теперь было иначе.
И все, что было дальше – было иначе! Все что, было дальше, было результатом моего решения. И, с этого момента, с каждым днем моя жизнь становилась все лучше и лучше. Мне не о чем жалеть, не о чем ныть, не на что жаловаться, – она не сердилась.
Меня потрясло, что у нее не было ненависти или обиды к оперуполномоченному, к этому адвокату, к тому, кто ее изнасиловал, к Богу, который создал этот мир, к матери или к отцу, которые не сумели, не захотели, не сочли своим долгом обеспечить ей безопасное существование. У нее, кстати, не было никаких обид или счетов к отцу ее ребенка.
Если и есть в моей жизни иллюстрация того, что я понимаю под словом смирение – настоящее, большое, зрелого смирение. Для меня это образ человека с миром внутри и снаружи, человека, выбирающего свою жизнь, человека умиротворенного.
А мне есть с чем сравнить. Я невольно сопоставляю ее – очень просто одетую девочку-убийцу, отсидевшую 4 года в одной из очень плохих зон для малолетних преступников, любящую мать и сестру, – и бесконечный ряд интеллигентных людей, со сложными душевными метаниями и многочисленными высшими образованиями, рассказывающими мне с пеной у рта о равноправии мужчины и женщины в XXI веке. Я сравниваю ее с многочисленными представителями элиты, которые обижаются и 20 лет не разговаривают с мамой за то, что она их не понимает, людей, жалующихся, что их жизнь дала трещину, потому что их высокоморальных, считающих себя очередным эталоном, кто-то не поддержал.