Отставляю стаканы на стол и, распрямив плечи, начинаю расстегивать рубашку. Глаза Бабочки округляются. Она уже видела меня в одних плавательных трусах. А все равно дичает от мысли, что снова оголюсь перед ней. Бедняжка ты моя недолюбленная. Не переживай так. Как только меня окончательно закоротит, бежать тебе будет некуда и бесполезно.
– Я в коридоре подожду, – бормочет, отворачиваясь и спеша к двери. – Правила дорожного движения пока повспоминаю…
Переодеваюсь в свитер и джинсы, накидываю куртку, пальцами зачесываю волосы и выхожу к Бабочке, закинув в рот подушечку мятной жвачки. Училка моя расхаживает по коридору, сосредоточенно о чем-то размышляя. Надеюсь, она пошутила насчет правил дорожного движения. Я так-то тоже с фобией, не хотелось бы с плохим водителем по ночной дороге мчаться.
Увидев меня, Бабочка замирает. Оглядывает с головы до ног, будто прицениваясь, нервно поправляет шейный платок и неуверенно произносит:
– Не понимаю, зачем куда-то ехать?
– Там поймешь.
– Надеюсь. Пойду заберу плащ в гардеробе. – Бабочка сворачивает за угол, а я к отделению, у которого на диване сидит Фаза.
– Ключи от «гелика» дай.
Он отвлекается от мобилы и, нахмурившись, поднимается на ноги.
– Босс, вы выпили? Идите спать. Ключи не дам вам даже трезвому.
– Не мне. За рулем Дарья Николаевна будет.
Фаза недоверчиво заглядывает за мое плечо.
– Вы зла не держите, но я уточню.
Охренеть! Мне свои же подчиненные не доверяют, возятся со мной, как с дитем. Будущий мэр, блядь!
Иду следом за Фазой, сунув руки в карманы куртки. Останавливаюсь у него за спиной, жду, пока Бабочка убедит его, что за рулем будет она. Он обменивается с ней номерами и разворачивается. Подняв на меня взгляд, замирает.
– Убедился? – цежу сквозь зубы. – Ты слишком болтлив стал, щенок. Если я тебя хвалю, это не значит, что я на тебя молюсь.
– Виноват, – сухо отвечает он. – О вас беспокоюсь.
– Молча беспокойся. – Обхожу Фазу, обронив напоследок: – Глаз с Лучианы не спускать!
– Есть, босс, – чеканно доносится в спину.
Я пропускаю Бабочку вперед через турникет и открываю для нее дверь. На улице уже сумрачно. Ветер. По небу несутся тучи. Бабочка ежится, и я машинально запахиваю ее плащ.
– Поздновато уже легко одеваться. Дарья. Николаевна. Простудитесь.
Она не шевелится, пока я застегиваю ее плащ и завязываю пояс. Стягиваю со своей шеи шарф и закидываю за ее голову. Она вздрагивает. Смешная такая.
– Лишнее, Роман Алексеевич.
– Ты же понимаешь, что если заболеешь, я явлюсь к тебе домой и буду лечить? Боюсь, Степе это не понравится.
Поджав губы, она делает шаг в сторону и берет курс к «гелику». Посмеиваясь над ней, застегиваю куртку, ежусь от ветра и тащу себя следом. Впервые за одиннадцать лет я отправлюсь на то место, чтобы вернуться в самый злополучный день своей жизни. Чего только не сделаешь, завоевывая королеву сердца.
– Воу! – ахает Бабочка, садясь за руль и изучая панель.
– Справишься? Или мне пристегнуться?
– Такую машину я еще не водила, – честно признается она, вытягивая ремень безопасности.
– Я тоже не водил, – вздыхаю я.
– Как? Вы всегда ездите только с водителем?
– Меня больше вставляет, когда ты со мной на «ты», – меняю я тему.
Бабочка отводит от меня взгляд, еще раз скользит им по панели и вздыхает. Переключает рычаг, вдавливает педаль и хмурится, подавшись вперед.
– Ничего не пойму… Я же все делаю правильно…
– Ага, – усмехаюсь я, потянувшись за ремнем безопасности. – Только попробуй ключ повернуть в замке зажигания. Глядишь – быстрее заведемся.
Покраснев до кончиков ушей, Бабочка нервно откашливается и наконец-то трогает «гелик» с места. Резко, дергано, зато сама.
– Расслабься, – успокаиваю ее. – «Поворотник» включи. Та-а-ак… Тихонько протискивайся между рядами… Я сказал – тихонько. Не нервничай, хорошо же получается. Во-о-от… Притормаживай. Пропусти машину. Видишь же, летит. Теперь давай, плавненько… вот так… Переключайся. Ну всё, поехали.
– Фух, – выдыхает она, выравниваясь на дороге. – Страшновато.
– Ничего. Повозишь меня – поднатаскаешься.
Уверен, ей хочется взглянуть на меня, что-нибудь брякнуть, но от дороги боится отвлечься. Трусишка. Знала бы, как у меня руки чешутся залезть ей под плащ, пока она так озадачена. Правда, она сегодня в брюках. Тоска! Такие ножки, как у нее, нельзя прятать. Только шелковые чулочки, кружевную резинку которых я с радостью оттянул бы зубами, чтобы до томного визга обжечь ее нежную кожу, словно плетью.
– А куда мы едем? – подает она голос, опомнившись, что маршрут не оговорен.
– Пока прямо. Скажу, где и куда свернуть. А что, не любишь интриги?
– Ваши? – хмыкает она. – От них кровь в жилах стынет.
– Это моя фишка. Должен же я быть узнаваемым.
– Почерк серийного маньяка?
– Ох, еще чуть-чуть – и вы меня в насильники запишете, Дарья Николаевна, – смеюсь, языком перекатывая жвачку. – В левый ряд перестраивайтесь. А «поворотник»?!
– Ой!
– Повезло, что никто в бочину не влетел. Как светофор проедем, первый поворот налево и до самого выезда. Дальше – на месте скажу.
Ведет Бабочка осторожно, аккуратно. Заметно волнуется, почти не дышит, но все знаки соблюдает, перед нерегулируемыми пешеходными притормаживает. А за городом и вовсе смелеет, скорость прибавляет, улыбается, расслабляется. Нравится ей за рулем крутой машинки. Сладкая моя.
– Там направо сверни. До башни доедешь и налево метров восемьсот.
– Там же пустошь.
– Ну да, – пожимаю я плечами. – А ты чего ждала?
– Собственно, ничего. Странно просто.
– Странная – это ты. Неделю меня знаешь, а уже с мужем поругалась, с моими детьми возишься. Едешь со мной пьяным в какое-то голое поле.
– Вообще-то, – начинает она свирепеть, – я с мужем не ругалась. Лучиана и Арти вам не дети. Вы не пьян, сами сказали. И знаю я вас уже двенадцать лет… – Она прикусывает язык, как обычно, поздно. Уже все сказала. Спасибо, детка. Теперь у меня вся кровь в причинное место прилила.
– В общем, все, как и сказал, – скалюсь я, зля ее еще сильнее.
Она сжимает челюсти, дальше едя молча. Тормозит по моей команде, глушит машину, но фары оставляет включенными.
– И что дальше? – Поворачивает ко мне лицо, вытянутое в недоумении.
– А дальше – самое интересное, Бабочка. Выходи.
– Вы пересядете за руль и уедете, оставив меня здесь? Одну?
Я оглядываюсь за свое плечо, снова смотрю на Бабочку, чуть подаюсь к ней корпусом и вполголоса спрашиваю:
– Дарья Николаевна, это вы сейчас кому?
Цокнув языком, она открывает дверь и выходит. Мне же еще пара секунд требуется. Сердце успокоить. Колотится так, что чечетку отбивать можно.
– И где мы? – Бабочка кутается в мой шарф, озираясь по сторонам.
– Там, где одиннадцать лет назад я заново родился, – отвечаю уже без желания шутить.
Чернота неба сливается с чернотой поля. Трудно определить грань. Даль кажется поглощающей бесконечностью. Я отхожу от машины, сую руки в карманы куртки и смотрю туда, где одиннадцать лет назад рос небольшой кедровник.
– Как – родился? – в замешательстве переспрашивает Бабочка.
Терпеть не могу распускать нюни. Сам себе клянусь, что это будет единственный раз, когда она увидит меня уязвимым.
– Его звали Себастьян. Одноклассник мой. С первого класса вместе. Я с Камилем так близок не был, как с Себом. Даже подтрунивал с ним над братом. Особенно когда у нас уже девчонки пошли, а Камиль из учебников не вылезал. Вместе с Себом мы и начинали. Сестра моя тогда бизнес мужа унаследовала, меня своей правой рукой сделала. Ну а я Себа к себе на подхват. Поначалу все хорошо шло, а потом Камиль дембельнулся. Пацан в плену побывал. Хреново с ним все было. Естественно, Себа я отодвинул на второй план. К брату ближе, чтобы тот в депрессии руки на себя не наложил. – Я вздыхаю, сделав паузу не столько для Бабочки, сколько для себя. – Камиля к себе под крыло взял. Себ беситься начал, брата подставлять. Надо было тогда за мелочи его остановить, а я терпел. Себ понял, что Камиль прочно его место занял, и решился на кардинальные меры. Убрать его. Повредил тормоза в его тачке. А в тот день моя не завелась. Мне на встречу надо было. Ну тачку Камиля я и взял. – Я делаю шаг вперед, останавливаюсь у края канавы на обочине и киваю в темноту. – Вон там я умер. Машину девять раз перевернуло.
– О боже, – пищит Бабочка неживым голосом где-то у меня за спиной.
– Два часа и сорок минут я пробыл в том аду. Два сломанных ребра, сотрясение, открытый перелом ноги, ушибы… А я даже выбраться не мог. В сознании был, все чувствовал. Когда спасатели приехали, тачка уже горела. И я вместе с ней… – Мой голос срывается, и я снова делаю паузу. Теперь дольше. – Вытащили труп. Я восемь минут мертв был. Но завели мотор, подарили вторую жизнь.
Сдергиваю с себя куртку, свитер, майку, разворачиваюсь к Бабочке, отчего она пятится к машине. Упирается в капот и замирает. Я приближаюсь, беру ее тонкие пальцы и подношу к своей татуировке на груди.
– Расслабь руку. Чувствуешь?
Немигающе глядя на мою грудь, она медленно ведет кончиками пальцев по татуировке, скользит ими по плечу, заводит за спину и ахает.
– Ты весь в шрамах, – шепчет с ужасом.
От ее пальцев такое тепло по телу крадется, что мне обнаженному уютнее, чем в одежде.
– Не весь, не преувеличивай, – улыбаюсь я уголком губ, и она отдергивает руку.
Я снова одеваюсь, а Бабочка растерянно смотрит по сторонам.
– Больно было?
– Зажило, – отвечаю, застегивая куртку. – Пока по больничкам мотался, Камиль выяснил, кто крыса. Я попросил оставить Себа мне. Через три месяца после аварии на ноги встал, вывез его сюда и… кончил.
– Почему в полицию не заявил?
– Не простил. На себя плевать. За брата не простил. Ведь он должен был быть на моем месте.
– Себастьян просил прощение?
– Нет, – мотаю головой. – Сказал лишь, что я предатель и гнида продажная.