Я тянусь к замку, но замираю. А вдруг Степа раньше вернется? Застанет нас? Да и я в полотенце, блин! Мокрая, пьяная, ничем не защищенная.
– Уходи, – прошу, лбом упершись в дверь.
– Если ты не откроешь, я вышибу эту дверь. Учти, Бабочка, чем дольше я тут торчу, тем больше твоих соседей меня увидит.
– Зачем ты пришел?
– По-хорошему, не мешало бы трахнуть тебя. Но не могу я так. Что-то большее к тебе испытываю, чем примитивную похоть.
Я зажмуриваюсь. Ну зачем он говорит такое?!
– У тебя хватает забот с Лучианой и Артуром. Оставь меня.
– Не могу.
– Так сложно, что ли?! – повышаю я голос.
– Блины твои сильно понравились, – усмехается он, опять заставив меня улыбнуться. – Открывай, Бабочка. Кусаться буду, только если сама пожелаешь. Ты удивительным образом и распаляешь меня, и на цепи держишь. Управляешь мной… – смеется он с заметным разочарованием в себе. – Представь. Всю жизнь играл людьми и в людей, а сейчас ты мной играешь. Вот как бывает…
Слышу, как по лестнице кто-то спускается. Запросто может быть любопытная бабулька, что живет этажом выше и все про всех знает. Не хочу со Степой из-за Чеховского ругаться. Резко кручу поворотную кнопку, открываю дверь, хватаю Чеховского за куртку и дергаю на себя. Успеваю захлопнуть дверь до того, как некто оказывается в поле зрения, но тут же происходит другая неприятность…
Прямо на глазах Чеховского с меня спадает полотенце!
– Вау, детка, – обнажает он свои белоснежные зубы, сверкнув глазами, – ты подготовилась.
Я таращусь на него, не шевелясь. Как парализованная. Ни слова вымолвить не могу. Трезвею моментально. Наклоняюсь, чтобы подобрать полотенце, но Чеховской делает шаг вперед, нагло наступив на него прямо в ботинке.
Да что он себе позволяет, хам?!
Снова поднимаю лицо и спиной впечатываюсь в стену.
– Ты дьявольски красива, Бабочка, – шепчет мой незваный гость, размазывая по мне свой обжигающий взгляд.
– Отвернись немедленно! – велю я, и он скалится еще шире.
– Какая строгая…
Склоняет голову на бок, визуально изучая и сканируя мое тело. Степа никогда не смотрел на него с таким интересом и голодом. Принимал, как нечто обычное, должное. В искренности Чеховского я тоже сомневаюсь. Вероятно, этот взгляд – выработанная привычка. На всех женщин, с которыми еще не переспал, так смотрит. А все равно приятно. Стыдно, но приятно видеть желание в глазах мужчины.
Чеховской тыльной стороной ладони ведет вверх по моей руке, поджигая мою кожу, проникая под нее, прокалывая мышцы, вгрызаясь в кости. Пожирает меня взглядом, касанием. Пальцами продвигается по плечу и кладет их на мою шею. Чуть сжимает. Не жестко, скорее играючи. Приближается вплотную, заглядывает в глаза и произносит:
– Приворожила, ведьма. Покоя и сна лишила и, думаешь, отпущу?
– У тебя нет на меня прав. Я замужем.
– И как? Нравится принадлежать безэмоциональной мышечной массе? – Его дыхание скользит по моей щеке, виску, лбу. – Счастливая в браке женщина не сделает выбор в пользу постороннего мужчины.
– Я никакого выбора не делала.
– Делала. Вчера. Когда решила провести выходные со мной и моими детьми, а не с мужем и его матушкой.
Мерзавец. Без ножа режет. С горящей горы в ледяное озеро толкает.
– Степа может вернуться с минуты на минуту, – твержу я, едва шевеля губами.
– Не вернется.
– Почему ты в этом уверен?
– Потому что он тоже не сделает выбор в твою пользу, Бабочка. Ну что? – Он склоняется к моим губам и шепчет в них: – Все еще будешь защищаться от меня штампом в паспорте?
Обезоруживает. Теперь я не только физически обнажена перед ним. Но и морально голая. Бери и делай со мной все, что душе угодно. Прочитал меня. Раскусил.
Его губы прилипают к моим, язык по-хозяйски врывается в мой рот, свободная ладонь оказывается на пояснице, заставив меня выгнуться в тихом протяжном стоне. Вмиг затвердевшими сосками я упираюсь в плотную ткань мужской куртки. Наслаждаюсь его поцелуем, запахом, лаской. Голова снова кружится. Руки тянутся к его шее. Фантазию будоражит предвкушение дикого вечера, ночи и утра. Не знаю, как долго Чеховской пробудет здесь. Прогнать не могу. Не хочу.
– Ты пила, – выдыхает он, прервав поцелуй.
– Немного… Два бокала, – признаюсь, задыхаясь от возбуждения.
– Потом скажешь, что я воспользовался тобой.
– Не скажу! – заверяю я. – Когда и как это бы ни произошло, я бы все равно выпила для смелости.
Чеховской улыбается, хмыкнув, отнимает от меня руки, снимает куртку и майку, бросив их прямо на пороге. Подхватывает меня под бедра, усадив на себя, и снова прильнув ко мне с поцелуем, несет вглубь квартиры.
– Где со Степой не спала? – спрашивает, сбивчиво дыша.
Я выпучиваю глаза, когда он замирает посреди коридора.
– Нигде… Ну… В смысле, мы только в спальне…
– Пиздец, – констатирует он. – Как ты его терпела десять лет? – Чеховской опять поцелуем впивается в мой рот, вносит меня в кухню, крепко удерживая на себе одной рукой, второй сдвигает со стола посуду, наплевав, что та разбивается на полу, и усаживает меня на столешницу.
Боже, сколько раз я заигрывала тут со Степой, намекала, чего хочу, но он всегда утверждал, что заниматься сексом там, где готовят и едят, кощунство. Выходит, сейчас я совершаю двойное преступление: во-первых, изменяю мужу, во-вторых, изменяю на кухонном столе, за которым еще вчера он завтракал.
Чеховской целует мою татуировку на шее, руками бродит по талии и спине, спускается и мнет бедра. Слегка прикусывает кожу, вырывая из меня мучительные стоны.
– Ро-о-ом… Нельзя так… – скулю я, напрягаясь. – Завтра я тебе надоем, и ты опять к своей Кристине пойдешь…
– Тс-с-с… Забудь о ней. Я больше ни одной женщины не замечаю. Бесполые они для меня. Ты их такими сделала.
– Это как?
– Не реагирует Роман Алексеевич ни на кого кроме тебя, понимаешь? – объясняет он, взглядом указывая вниз – туда, где пугающе выпирает ширинка джинсов. – Ты мне выбора не оставила, Бабочка. Влетела в мое огненное кольцо и разогнала всех. В пламени спалила.
– Ты всем это говоришь?
– Нет, обычно я банален, – усмехается он, и его губы возвращаются к моим. – Хватит болтать… Меня сейчас разорвет…
Его зазвонивший мобильник все же отвлекает нас друг от друга. Он вынимает его из заднего кармана джинсов и принимает вызов:
– Ну чего тебе, Фаза?
Обозленный, что Саша нарушил наше интимное уединение, он кажется еще соблазнительнее. Я пальцами провожу по очертаниям языков пламени на его груди, подушечками чувствую замаскированные татуировкой рубцы и, не удержавшись, касаюсь их губами. Слегка целую один, второй, следующий. Поднимаюсь вверх, к шее, к кадыку, к пульсирующей вене. Чеховской злится еще сильнее. Скрипит зубами, слушая Фазу, и резко отвечает:
– Понял. Езжай. Не надо меня ждать… Да, я тут надолго. Если что, наберу тебя. – Отложив телефон за мою спину, он хватает меня за волосы на затылке и запрокидывает голову. – Позабавиться решила, Бабочка? Зря ты так. Теперь не жалуйся…
Пикнуть мне не дает, накрыв мой приоткрывшийся рот губами. Мнет их, посасывает, кусает, языком проделывает такое, что щеки вспыхивают. Я начинаю подозревать, что мне даже нравится жестко, грубо, пошло. Чувствую, как соски становятся каменными. Грудь давит до помутнения рассудка. Между ног пульсирует от одной мысли, что я во власти страстного любовника.
Суетливыми, почти истеричными движениями я расстегиваю ремень и ширинку его джинсов, отчего Чеховской иронично подчеркивает:
– Невтерпеж?
Скотина! Он еще и смеется надо мной!
Распахиваю глаза, чуть отстранившись и замерев.
– Детка, мне нравится. Продолжай, – улыбается он, притягивая меня к себе. – Такая заведенная… – Поцелуй в висок. – Горячая… – В скулу. – Чувственная… – В шею.
Нет, не поцелуи. Ужаливания – жгучие, хлесткие, пленяющие.
Кожа словно становится в тысячу раз тоньше, оголяя самые чувствительные точки. Они реагируют на все – на шепот, дыхание, ласки. Голову кружит одна мысль о том, что я совершаю нечто запретное, греховное, убивающее. Я растворяюсь в опасной нежности смертоносного мужчины, чья душа запятнана самыми грязными пороками. Самовлюбленный, распущенный, аморальный эгоист под маской благородного джентльмена – такой Роман Чех, портрет которого мне рисует разум. Запутавшийся, диковатый, таинственный мечтатель с замурованными за непробиваемой стеной страхами и слабостями – таким видит его мое сердце.
Сколько раз я представляла, каково это, когда кто-то целует грудь, влажным языком обводит ареолы, слегка прикусывает соски. Степа считает, что грудь создана исключительно для вскармливания младенцев. Разумеется, никаких ласок я не знала… До этого момента…
Вскрикиваю от обрушившейся на меня волны незнакомых острых ощущений, чем останавливаю Чеховского. Он поднимает лицо, возвращается к моим губам и шепчет:
– Все в порядке? Я сделал больно?
– Не-е-ет, – постанываю я. – Пожа-а-алуйста, не останавливайся…
Его рука проникает промеж моих ног, и я опять вскрикиваю, когда подушечка его большого пальца надавливает на жаждущую разрядки точку. Перед глазами плывут разноцветные круги. Ноги отстегиваются. Ногти впиваются в мужские плечи. Я лбом упираюсь в его грудь и заглушаю свой сумасшедший всхлип стиснутыми зубами.
Мне так стыдно, что в тридцать лет я ничего толком не знаю о сексе. Я даже со своим телом незнакома. Столько нового узнаю, что страшно становится.
– Черт, Бабочка, я продолжать боюсь. У тебя сердце не выдержит таких впечатлений. – Чеховской гладит меня по волосам, губами касаясь виска.
– Может, наоборот, – выдыхаю я, – ты заведешь это сердце? – Поднимаю лицо, встречаюсь с его светящимся взглядом и засовываю руку в трусы.
Степа никогда не разрешал трогать его. Объяснял свое нежелание тем, что мне, женщине, неведомо мужское тело, а значит, я могу причинить ему боль. Еще его пугал маникюр – враг нежной кожи его драгоценного члена. Но даже когда я обрезала ногти, он находил другую причину.