Глава 22. Когда я больше не могу
Очень непривычно ехать в колледж на автобусе. Так же непривычно, как снова надевать на себя свою старую юбку и старый пиджак. Почему-то мне кажется, что у меня нет морального права носить те красивые, купленные Заком вещи после того, как мы с ним расстались.
Хотя как можно использовать слово «расстались», если мы никогда и не были в отношениях? Нет, лучше уж просто сказать – разорвали наш договор.
Да, так будет точнее.
Я до ужаса неловко чувствую себя в своей старой одежде, как будто бы из неё выросла. Теперь, когда я знаю, как должна выглядеть на самом деле, все это мне кажется некрасивым и безвкусным. Я обязательно куплю себе что-нибудь новое, а те вещи… Не знаю, может, отдам на благотворительность. Я почти уверена, что Зак их обратно не примет.
Но снова убрать в пучок волосы я себя заставить не могу. Пусть свободно падают на плечи и спину. В конце концов, ими можно прикрыться от любопытных взглядов, а мне это сегодня пригодится.
Я была уверена, что прореву все выходные, но слез почему-то не было. Только какая-то глухая пустота внутри, от которой ничего не спасало – ни фильмы, ни книжки, ни любимое рисование. Хорошо, что мама всю субботу и воскресенье провела с тем самым швейцарским мужиком, забегала домой только переодеться и была такая счастливая, что не заметила, что со мной творится. Это правда хорошо. У меня не было сил объясняться еще и с ней.
Все выходные я лежала на кровати, бездумно смотрела в потолок и дергалась от каждого уведомления, которое приходило на телефон. Я надеялась, что Зак мне напишет.
Но он так ничего и не написал.
Я иду по коридору колледжа и машинально ищу взглядом широкую спину и темноволосый затылок, хотя обещала себе этого не делать. Но не могу. Нахожу его почти сразу – он стоит у расписания и о чем-то разговаривает с одногруппником. Руки в карманах, плечи напряжены, а лицо такое, как и всегда. Как будто ничего не случилось.
– Ну и хорошо, – еле слышно шепчу я себе под нос. – Хорошо…
Я быстро сворачиваю в коридор, чтобы он меня не заметил, и иду в аудиторию. Глаза неприятно ноют и зудят, напоминая мне о том, что за эти две ночи я так и не смогла нормально уснуть, но это все неважно. Важно идти сейчас на пару, внимательно слушать и быть хорошей студенткой. Самой лучшей.
Но проблемы неожиданно возникают там, где я их совершенно не ждала.
– Истомина, ваше эссе никуда не годится, – небрежно бросает мне Магда Валерьевна, и в глазах у нее сияет плохо сдерживаемое злорадство. – Я ставлю вам незачет и недопуск к экзамену.
– Но почему? Вы же сами его приняли неделю назад и сказали, что там все в поря…
– Истомина, вы сейчас обвиняете меня в том, что я вру?! – моментально повышает она голос, и я испуганно мотаю головой.
– Я переделаю, – обещаю я. – Скажите, что не так, и я переделаю.
– Срок сдачи эссе уже вышел, – отбривает Магда Валерьевна. – Так что к экзамену в летнюю сессию вы не допускаетесь.
– Но… но это же несправедливо, – вырывается у меня. – Вы не можете!
– Решайте этот вопрос с директором, – роняет она неохотно. – Если он позволит, я, так и быть, закрою глаза на ваши долги.
Я кусаю губы, пытаясь не заплакать.
А вот и приветы от директора. Зря я надеялась, что он не станет ничего делать.
На английском меня вызывают перед всей аудиторией и долго гоняют по всем темам, а затем обидно резюмируют, что мой уровень знаний не соответствует даже первому курсу, не то что второму. Намекают на то, что мне здесь не место, а на перемене я получаю ожидаемый ядовитый комментарий от Вишневской.
– Что, Истомина, все мозги растеряла, пока с Громовым трахалась?
Я не вижу смысла отвечать. Поэтому просто молча прохожу мимо.
От третьей пары я не ожидаю ничего хорошего, но Вадим Семенович, как ни странно, ведет себя так, как и всегда: скучно и монотонно рассказывает очередную тему, расхаживая из стороны в сторону. Что ж, уже чуть легче. Хотя бы с одним предметом не будет проблем. Жаль только, что там будет только зачет, а у Магды экзамен…
К которому меня обещали не допустить. Вернее, допустить только после разговора с директором, но к нему я ни за что не пойду.
Или лучше все же пойти?
Я стою посреди коридора, тупо замерев посреди огибающей меня со всех сторон толпы студентов, и не понимаю. Абсолютно не понимаю, что мне сейчас делать. В голове пустота – белый лист. Или скорее серый.
Мысль попросить помощи у Зака вспыхивает в голове автоматически, но я ее прогоняю с особой яростью. Я больше в жизни у него ничего не попрошу! Никогда! Ни за что!
Может, поговорить тогда с мамой? Нет, не то чтобы она могла мне помочь, но… Но я должна ей хотя бы рассказать про случившееся.
Я ищу маму в столовой, на кафедре и в аудитории, где у нее должна быть следующая пара, но ее нет нигде. На звонки она тоже не отвечает, и я уже начинаю сходить с ума от тревоги, когда наконец натыкаюсь на нее в преподавательском туалете, от которого мама мне еще в прошлом году дала ключ. Она стоит возле раковины и моет руки.
– Мам, а я тебе везде иска… – бросаюсь я к ней, но не договариваю. Слова комом встают в горле, когда я с ужасом смотрю на мамины узкие запястья, на светлой коже которых проступают багровые синяки.
Мама бледная. По ее лицу текут слезы, и она с таким ожесточением трет руки, как будто пытается содрать с них кожу. Намыливает, смывает и снова намыливает.
– Кто… кто это сделал? – с трудом совладав с голосом, спрашиваю я.
Она молчит.
– Мама! Мама!!!
– Не кричи, Лия, – мертвенно-спокойным голосом говорит она, продолжая мыть руки. – Лучше скажи, почему у тебя недопуск к экзамену. Ты же обещала делать все домашние задания. Я понимаю, что у вас любовь, но ты же знаешь…
– Мама, – яростно перебиваю ее я. Во мне растёт дикая невозможная злость, которой я в жизни не ощущала. – Кто? Кто это сделал?
Она молчит.
– Дэннис твой?
Мама мотает головой так сильно, что мне вдруг кажется, что она у нее отвалится.
Не он. Значит… Значит…
– Ты у него была, да? – почему-то шепотом спрашиваю я. – Из-за моего недопуска?
Мама кивает, и слезы снова текут по ее лицу.
– Звони своему Дэннису, – говорю я жестко. – Пусть он приедет и побьет его. Или посадит. Он же может. Он какой-то крутой начальник у тебя.
– Нет! – мама выкрикивает это с таким ужасом, что я непроизвольно отшатываюсь. – Ни за что.
– Тогда я сама позвоню.
– Нет! – мама смотрит на меня с упрямой решимостью. – Нет, Лия, ты этого не сделаешь. Я запрещаю. Я нравлюсь Дэннису. Нравлюсь, понимаешь? А вся эта грязь… Думаешь, как он будет смотреть на меня, если я скажу, что этот… этот меня трогал…
Она резко отворачивается от меня. Такая счастливая, такая сияющая вчера, сейчас мама выглядит сломанной куклой. И я так сильно ненавижу за это директора, что готова убить его.
Никакое образование не стоит вот этого. Не стоит маминых слез и моего бессилия. Не стоит синяков и того, о чем она так старательно молчит.
Я сегодня же заберу документы. И маму уговорю уволиться.
Но сначала… Сначала я пойду и скажу этому старому мудаку (кажется, именно так его все время называл Зак) прямо в лицо то, что давно пора было сказать.
Я молча выхожу из туалета и иду по коридору. Есть грань, за которую нельзя переступать. Есть то, что нельзя терпеть. Ни при каком раскладе.
И я впервые думаю о том, что мама… мама не права. Ей с самого начала нельзя было это замалчивать. Мне просто всегда казалось, что она взрослая, что она точно знает, как правильно, ведь взрослые на то и взрослые, чтобы лучше понимать жизнь, но…
Но, кажется, я ошибалась.
Я подхожу к двери приемной, решительно вздыхаю и нажимаю на ручку. Вхожу туда нагло, бесцеремонно, без стука, и в первую минуту замираю от удивления, потому что секретаря там нет. На месте секретаря сидит Жанна, закинув свои длинные ноги в блестящих ботильонах прямо на стол, где лежат какие-то бумаги.
– Привет, – тянет она, как будто даже не удивившись. Ее голос, как ни странно, звучит довольно дружелюбно. – Пиджак у тебя, конечно, полный зашквар. Ты его на какой помойке выкопала?
Я молчу.
– Секретарши нет, если ты к ней, – продолжает она беспечно, с интересом разглядывая свои длинные, нежно-розовые ногти.
– А где она? – зачем-то спрашиваю я.
– Понятия не имею, – зевает она. – Я сама только что пришла. А чего ты без Захара? Поссорились?
На последнем слове в ее голосе вдруг звучит такое радостное возбуждение, что мне даже противно становится.
– Я к директору, – говорю я решительно. – Где он?
– Так-так, – раздается голос слева от меня, и я машинально поворачиваю голову.
Он стоит в дверях своего кабинета, такой раздутый, такой лоснящийся, с этой толстой шеей, на которой не сходится воротник рубашки, и с самодовольной мерзкой улыбкой, от которой меня тошнит.
– Значит, нерадивая студентка Истомина пожаловала, – проговаривает он чуть нараспев. – Недопуск к экзамену – дело серьезное, тут, знаете ли, угроза отчисления рисуется в перспективе. И преподаватели на вас жалу…
– Вы угрожали моей маме, – резко, громко и решительно перебиваю его я. В моей груди клокочет ярость, такая сильная и жгучая, что страху там просто не остается места.
Как там говорил Зак? «Ну что он тебе может сделать?»
Действительно, что он мне может сделать, если я больше не собираюсь тут учиться?
Ничего не может.
А я могу. И сделаю.
– Угрожал? – неверяще переспрашивает директор, и его глаза вдруг сужаются. – Что ты несешь?
– Вы приставали к ней, пользуясь служебным положением, – четко выговариваю я. – Это называется харрасмент, если я ничего не путаю. И за него полагается уголовная ответственность.
– Ты головой ударилась? – рявкает на меня директор, но вдруг замолкает, словно сам себя останавливает.
Он делает вдох, судорожно дергает воротничок своей рубашки и начинает говорить совсем другим голосом. Мягким и спокойным.