— Все только тебя и ждут, пошли.
Он тянет меня за руку. Мы возвращаемся за столик. Еда больше не лезет.
— Я хочу уйти, — нервно постукиваю пальцами по столу. Денис, конечно, не оставляет это без внимания.
— Ладно. Счет принесите, — просит официантку.
В гардеробе Соколов подает мне куртку, а когда подходим к машине, достает из багажника бумажный пакет.
— Это что?
— Твое пальто.
— Точно, спасибо.
В ресторан, где я его оставила в день рождения Катюши, так до сих пор и не заглядывала.
— Поговорила с отцом? — Денис спрашивает это очень обыденно. Смотрит в лобовое стекло, внимательно наблюдая за дорогой.
Сцепляю пальцы в замок.
— Нет. Не решилась пока. Хотела, но, знаешь, мне кажется, он расстроится.
— Так и будет.
— Группа поддержки из тебя не очень, — вздыхаю.
— Смотри на вещи проще. Сказать все равно придется. Так смысл ждать? Думать об этом постоянно. Просто расскажи им, послушай объяснения, перевари и живи дальше.
— Так не бывает. Так легко.
— Если ты сама этого хочешь — бывает.
Смысла спорить не вижу. В чем-то Денис, конечно, прав. Я сама себя накручиваю. Раздуваю ситуацию до библейских масштабов, вместо того чтобы уже спокойно сесть, поговорить и все выяснить.
«Мерседес» припарковывается прямо у моего подъезда. Денис выключает зажигание и разворачивается ко мне всем корпусом.
Сейчас, когда на его лице не осталось ни единого следа прошедшего боя, он выглядит иначе. Грубоватые черты, слегка вытянутый подбородок, проницательный взгляд. Немного с прищуром, он всегда так смотрит. Внимательно. Подмечает каждую деталь. Из-под ворота футболки и расстегнутой куртки виднеется переплетение татуировок, они растягиваются по шее с правой стороны, доходят почти до уха.
— Она что-то значит? — вытягиваю руку, прикасаясь пальцами к его шее.
— Силу духа.
— Я тоже всегда хотела татушку, правда, папа был против, — морщу нос.
На самом деле у Соколова не одна татуировка. Я еще видела на запястье и выше по руке примерно до локтя.
— Мой отец связывает татуировки только с тюремной тематикой, — усмехается, — у каждого свои заскоки. Телефон свой дай.
Обхватывает мою ладонь, которая все еще находится рядом с его шеей, и опускает наши переплетенные пальцы на свое колено.
— Зачем?
— Давай.
Вытаскиваю смартфон из сумочки и протягиваю Денису. Делать это одной рукой не очень удобно.
Он быстро набирает что-то на экране.
— Мой номер. В прошлый раз ты слишком быстро убежала. Я не успел тебе ничего сказать, — возвращает телефон. — Поэтому звони, потом делай выводы.
— Ладно, — поджимаю губы, чтобы скрыть улыбку.
Все как-то слишком хорошо, но я даже думать не хочу обо всем, что ждет меня дальше!
— Я пойду. Мне завтра в шесть вставать. Мастерство артиста на семь утра перенесли.
Денис кивает, но не выпускает мою руку.
— Что? — улыбаюсь.
— Попрощаться, — подается вперед, просто впечатывая меня в сиденье.
Мы целуемся бесконечно долго, прежде чем он нехотя отпускает меня домой.
Забегаю в квартиру, трогая свои губы. В животе порхают бабочки. Я готова улыбаться вечно. Правда, уверенность в этом быстро тает.
— Где ты шляешься в такое время? — мама выходит из кухни с чашкой в руках.
— Тебя это волнует? — прищуриваюсь и стягиваю с плеч куртку. Пакет с пальто ставлю на пол.
— Что за вопросы?!
Я так злюсь на нее, что не замечаю, как выпаливаю:
— Логичные. Не уверена, что тебе есть дело до приемного ребенка.
Мама каменеет. Роняет кружку, и чай разливается по паркету. Выражение ее лица меняется. Она словно стареет на глазах. Всегда приподнятые в победоносной улыбке уголки рта опускаются. Глаза становятся влажными. Она растеряна. Вытягивает руку, но мгновенно ее отдергивает.
— Ксюша… как ты узнала?
39
После ее вопроса становится горько. Я так круто и зло выплеснула на нее правду…
Кстати, хорошо, что я забыла цветы в машине. Не думаю, что нам обеим сейчас хотелось бы выяснять то, откуда они появились.
— Слышала ваш с папой разговор в ресторане. Ты сказала, что он не хуже тебя знает, что стало с моими родителями…
Мама поджимает губы. Смотрит в пол. Думает. Знаю, что в ее голове сейчас миллионы мыслей. У нее шок, а у меня вкус крови во рту. Прикусила внутреннюю сторону щеки, чтобы хоть немного отвлечься на физическую боль.
— Идем в комнату, разговор будет долгим.
— Ладно, — провожу пальцами по стене и заворачиваю в гостиную.
Мама уже сидит на диване, нервно покачивая ногой. Она начинает рассказ сразу, без каких-либо вопросов или подводок. Она всегда такая — прямолинейная.
— Мы дружили семьями. Инна и Антон — так звали твоих родителей. Тебе было три недели, когда случился пожар. Папа лично был на выезде. Кто-то из соседей вместе с пожарными вызвал МЧС.
— Они сгорели?
Мама кивает. Мне кажется или по ее щеке катится слеза? Наверное, за всю свою жизнь я еще ни разу не видела, как она плачет. Ни разу.
— Мы тогда жили еще не в Казани. Инна была актрисой, играла в местном театре. Антон учился на режиссуре. Они были творческими людьми, творческими, но слабыми. Хотели пробиться, но не получалось. Постоянные провалы и общение с «творческой» тусовкой привели к тому, что их квартира превратилась в притон. Кого там только не было… Когда Инна рассказала, что беременна, я посоветовала ей… В общем, они бы не потянули ребенка. Да и не были к нему готовы. Но она решила, что не сможет с этим жить. Ее бы убило понимание того, что она избавилась от ребенка. На те девять месяцев они завязали со своей веселой жизнью. Антон даже устроился работать охранником в супермаркет.
С каждым ее словом я чувствую, как сжимается мое сердце. Не верю тому, что слышу. Моя биологическая мать была актрисой… никому не нужной, выброшенной на обочину жизни артисткой, которая сломалась.
— А потом?
— Ты родилась, — мамино лицо вдруг озаряет улыбка, — мы с папой приходили на выписку. Ты была такой спокойной девочкой… После роддома Инна продержалась недолго. У нее случилась депрессия, и все снова покатилось в бездну. Антон практически сразу бросил работу. Тусовки продолжились. Квартира превратилась в притон. В ту ночь было очередное гуляние. Кто-то поджег в квартире салют. Загорелась занавеска. Народ был уже невменяем. Ты спала в соседней комнате, когда это происходило… Пожар очень быстро разросся. Соседи вызвали помощь, но многие просто задохнулись от угарного газа.
— Почему я выжила?
— Когда папа тебя вытащил, его бригада как раз дежурила в ту ночь. Он первым забежал в квартиру, знал, что там ребенок. Врачи говорили, что вряд ли смогут спасти, но случилось чудо.
— Наш папа меня спас?
— Да, наш папа, — мама стирает со щек влагу, делает глубокий вдох и медленно распрямляет спину. У нее вновь появляется идеальная осанка.
— Почему вы меня забрали?
— Мы знали Инну и Антона всю жизнь. С детства были соседями. Ходили в одну школу. Когда все это началось, не раз пытались вытащить их из этого кошмара, но, если человек не хочет… ему практически невозможно помочь. Мы оформили твое удочерение почти сразу, а потом решили, что лучше будет уехать из нашего города. Мы не хотели огласки. Не хотели, чтобы ты узнала.
Смотрю в окно. На улице уже темно. Ночь. Внутри все переворачивается. Меня словно зажали в тиски. Я ожидала чего угодно… но такая правда… как мне с ней теперь жить? Как принять все то, что произошло почти девятнадцать лет назад? Я же даже не помню лиц родителей. Ничего не помню. И никогда уже не смогу вспомнить.
— Ты поэтому так против моей профессии?
Понимание этого приходит сразу. Теперь я вижу более ясно. Мама терпеть не может мое увлечение театром из-за трагедии, что случилась в прошлом.
— Я бываю груба. Знаю. Но я очень боюсь. Если вдруг ты разочаруешься… Это страшно, Ксюша. Видеть, как любимый и дорогой тебе человек опускается на самое дно. Инна была мне как сестра. Всегда вместе, а потом…
— Я не разочаруюсь, — мотаю головой, глотая слезы, — даже если ничего не выйдет…
— Ты сильная, — мама придвигается ближе. Обнимает. Гладит ладонями по спине. — Но я так за тебя боюсь. Ты особенная девочка. Добрая, светлая, наивная. Этот мир… светская жизнь — они слишком жестоки.
— И поэтому ты так реагируешь на Соколова?
Мама напрягается, я чувствую, как каменеют ее мышцы.
— Вы общаетесь?
— Нет.
Вру. Но сказать сейчас правду значит разрушить все, что между нами с ней произошло за эти минуты. Кажется, у нас появилась какая-то связь. Та, о которой я мечтала, будучи девчонкой-школьницей. Завидовала одноклассницам, когда они рассказывали, как классно сходили с мамой по магазинам, или о том, как легко могут болтать обо всем, сидя вечером на кухне за чашкой чая.
— Хорошо. К тому же Георгий Семенович…
— Кто?
— Никто, я… мне нужно ехать. Миша будет волноваться, — начинает тараторить, — Приезжай к нам. Олька по тебе скучает.
— Они с Ринатом снова живут у вас?
— Да, — мама закатывает глаза. — Их затопили соседи, в квартире ремонт.
— Ясно.
— Тебе нужно время. Если захочешь узнать что-то еще… просто позвони или приезжай в гости.
Она уже стоит в дверях, накручивает на шею шарф.
— Мам, почему ты не настояла и не забрала меня тогда с собой? Я знаю папу, ты могла надавить…
— Ты всегда больше тянулась к нему. С ним тебе было лучше. Я всегда жила со страхом. Боялась повторений. Никогда не могла спокойно реагировать на какие-то обыденные, но в то же время выходящие за грани моего «приемлемо» вещи.
Она уходит не прощаясь. Закрываю дверь на несколько оборотов и застываю у зеркала. Долго смотрю на свое отражение.