— Нету, но ты можешь спать со мной, — сказал Виталий, — я тебя не трону, если ты сама этого не захочешь, я обещаю.
— У меня менструация — раз, — сказала она. — Потом, я после травмы — два.
— Да не бойся ты, Аня, — не трону я тебя. Ты что не видишь, что я не из тех. Ну хочешь, спи на столе.
«Да, — подумала Прокофьева, — если бы сейчас со мной был мой спальный мешок, оставшийся в рюкзаке, было бы хорошо и на столе, и на полу».
Всю ночь она практически не сомкнула глаз. Сначала выслушивала откровения Виталия, поведавшего ей про свою жену, которая была старше его на десять лет и с которой он развелся по ее инициативе. Затем он рассказывал про секс в его окружении, где каждый норовил переспать со всеми подряд и подцепить еще кого-нибудь новенького по ходу. Потом затронул тему детей и стал говорить про то, что он уже всерьез начал задумываться над тем, как их завести, и что с прежней женой он их не нажил, потому что она была увлечена своей архитектурой, отвечая, как архитектор, за старый фонд Петербурга. Говорил он также, что их родной Петербург постепенно рушится, старые здания почти не реставрируются, и что, несмотря на их расхождения в возрасте, свою жену он очень уважал, поскольку она была творческим и интересным человеком.
Потом он пытался расспрашивать Прокофьеву. И Насте пришлось в его же стиле что-то сочинять про свою прежнюю жизнь, выдумывая несуществующую историю, так чтобы у человека в принципе вменяемого, каким выглядел Виталий, сложилось и о ней впечатление, как о человеке, которого не стоит склонять к разврату.
Проведя ночь в разговорах, Прокофьева утром попросилась в душ, чтобы освежиться. Защелки в этом душе не было. И Виталий, как ни в чем не бывало, открыл дверь.
— Я же обещал, что тебя не трону. Но посмотреть посмотрю, — сказал он.
«Бред какой-то», — подумала Прокофьева, стараясь держаться спокойно, чтобы не провоцировать этого человека, не спускавшего с него глаз. Она спокойно оделась, не давая повода к агрессии. Но сама внутри кипела от злости.
«Что за дерьмо, блин, Прокофьева, вали отсюда на все четыре стороны. Подальше из этого дурдома, нигде в Европе мне так худо не было, как в этой Италии. Забрать бы еще этот рюкзак с деньгами. Угораздило же меня его оставить. Была бы в Салерно давно, а то и в Тулузе. Этот же парень обещал через две недели встретиться», — думала она, чувствуя себя словно облитой грязью.
Она попросила у Виталия телефон, объяснив, что одному итальянцу из Мессины она обещала сегодня позвонить.
— Алло, Тициано, это твоя позавчерашняя знакомая, — Настя чуть было не назвалась настоящим именем, — я на Сицилии. Ты говорил, что сегодня можешь со мной встретиться. Можешь?
— Да. Где ты? — спросил озабоченный астралом итальянец.
— Пока в Палермо. Но скоро выезжаю. — Они разговаривали по-английски. И Виталий тоже все понимал.
— Когда будешь возле Мессины, позвони мне. Я приеду за тобой.
— Хорошо. Пока, — сказала Настя.
— Пока, — сказал Тициано. Он добился все-таки того, чего хотел. А Прокофьевой еще предстояло ухитриться вернуть в целостности и сохранности свой драгоценный рюкзачок.
«Ради того, чтобы не бедствовать в сем мире зла, стоит метнуться на Сицилию еще разок, — думала она, стараясь себя развеселить. — Нам бы день простоять, да ночь продержаться», — вспомнила она, как говорил ее двоюродный братец во время их совместного путешествия в Монголию, когда ночью их поезд застрял под Улан-Батором.
Сама себе она напоминала Буратино, отправившегося в страну дураков, чтобы разбогатеть и купить новую азбуку жизни, под которой можно подразумевать упакованную жизнь в чужих краях.
«Ну что, Прокофьева, не можешь соскочить и кинуть этот чертов рюкзак с чужими деньжищами, а если б это было не с тобой, смеялась бы, — говорила она в мыслях сама себе, уже остановив машину, шедшую в направлении Мессины. — Ну попробуй, соскочи, как выражался Андрюша Беленький, с иллюзии. Нет, дальше тащишься. Пусть бы подавился штайнеровскими долларами этот козел, и во Францию ехать бы не пришлось за сокровищем в Ренн-ле-Шато. Вон оно у этой русской дуры в рюкзаке. Только открой, посмотри. Интересно, влез или нет?»
Это ей еще предстояло узнать, снова встретившись с Тициано. Итальянский водитель фуры, к которому она подсела, не ехал в сам город. Он также не говорил по-английски, но ему Настя, нахватавшись за время пребывания в Италии итальянских слов, сумела объяснить, что едет к итальянскому другу. И он сам вызвался ему позвонить, чтобы объяснить, где ее забрать, на какой заправке.
К моменту их прибытия на эту заправку Тициано уже ждал ее на своем раздолбанном стареньком автомобиле.
— Где мой рюкзак? — спросила Настя.
— Дома.
«Час от часу не легче», — подумала она.
— Ты мне его вернешь? — спросила она, глядя ему в глаза. — Там все мои вещи.
— Да, конечно. Поехали ко мне, — ответил, как ни в чем не бывало, Тициано.
«Может, не смотрел», — промелькнуло у Насти в голове.
— Ладно, поехали, — согласилась она.
«Была не была. Надеюсь, полицию он не задействовал, — промелькнуло у нее в мыслях. — Главное, держаться спокойно и тоже, как ни в чем не бывало. Спокойно, Прокофьева, спокойно, едем к нему. Берем рюкзак и валим на все четыре стороны. Нам всегда везло, должно и здесь все обойтись. В конце концов, мы никого не обокрали, даже если придется общаться с полицией. Другое дело — документы, если посмотрят, скажу, что забыли поставить печать на какой-нибудь венгерской границе. Лохи-венгры. Они все в Европе тут друг дружку недолюбливают, еще Николай Бердяев об этом писал в своем труде “Самопознание”», — успокаивала она себя.
Прокофьева села в машину Тициано, которая направилась в город, подъехала к знакомому подъезду.
Они снова поднялись в квартиру. Нервное напряжение у Насти не спадало.
«Что будет дальше? Полиция, наручники?» — стучали в голове неуемные мысли.
В квартире, как и в прошлый раз, никого не было. Его мать, как сказал Тициано, уехала к сестре в Турин и еще не вернулась. У той родился маленький ребенок, и мать за ним помогала присматривать. Тициано был дома один.
— Проходи, — сказал Тициано. — Есть хочешь?
— Типа да, — ответила Прокофьева, стараясь не выдать волнения и держать себя непринужденно.
— Ты сердишься, что я не вернул тебе вещи. Извини, я действительно, не мог, — сказал он.
«Похоже, — промелькнуло в голове у Насти — можно расслабиться… или нет?»
В поведении ее знакомого пока ничего не настораживало.
— Проведешь со мной выходные? — спросил он. — Я завтра хотел бы пойти на рыбалку.
— Ну да, можно, — осторожно ответила Прокофьева, помня к чему привел ее отказ встретиться с ним через два дня.
«Скорее всего, он нарочно оставил рюкзак, чтобы было так, как он хочет, — подумала она. — Может, ему просто скучно».
«Хорошо, — решила она, — но и мы не лыком шиты. Переночую здесь, а завтра с утра аккуратно за рюкзак и ходу».
Они поужинали и отправились спать каждый в свою комнату. Родимый Настин рюкзак стоял в комнате Тициано, словно дожидаясь ее. Прокофьева сделала вид, что вытаскивает какую-то одежду, и поспешно ощупала деньги в мешке. Пачки долларов, казалось, были не тронутыми.
«Все в порядке, — успокоилась она и, доставая косметичку, убедилась в том, что доллары на месте. Комната Тициано, где она снова должна была спать, не закрывалась, и он мог ее видеть, поэтому Настя старалась быть предельно осторожной.
«Все будет хорошо, — успокаивала она себя. — Он не злой».
Но что-то внутри нее все-таки не давало ей покоя. Ей хотелось уйти, убежать из этого дома сейчас же. Так, борясь с противоречивыми страхами, Настя Прокофьева уснула.
Утром она взялась было за рюкзак и направилась к выходу.
— Куда ты? — спросил итальянец, глядя ей в глаза.
— Я хочу уйти, — сказала Настя. — Мне надо к подруге. Она в Салерно. Мне надо к ней.
— Извини, — спокойно сказал Тициано. — Я заглянул в твой рюкзак. Я никому не скажу. Если ты мне окажешь одну услугу, все будет хорошо.
Настя стрелой метнулась к двери, но тут же упала, схваченная за волосы.
— Извини, скузо — пробормотал итальянец, стягивая с себя штаны и разрывая на ней блузку.
— Помогите, — крикнула Настя по-русски, но его рука тут же закрыла ей рот. Прямо на полу в прихожей эта сволочь затолкала в нее свой член. И резкими жесткими движениями изнасиловала, оставив после себя адскую боль.
— Извини, — перешел Тициано на английский, поднимаясь. — Ты можешь идти. Можешь также зайти в ванную и переодеться. Я тебя больше не трону.
Ничего не говоря, ухватившись за свой рюкзак, Настя попыталась открыть дверь. Но жесткая рука итальянской твари снова не позволила ей это сделать.
— Нет, сначала переоденься. Иначе я тебя не выпущу, — сказал искатель святого духа, собиравшийся обрести его в Ренн-ле-Шато.
У него на глазах трясущимися руками Настя натянула на себя брюки, из кармана которых вывалился тот самый камешек. Она подняла его, положила снова в карман. Затем, вся дрожа, сняла с себя остатки прежней блузки и поменяла их на черный свитер. Затолкала разорванную одежду в рюкзак. Взяла сумку, набросила на плечо лямку рюкзака. Сволочь посмотрела на нее и открыла дверь.
— Если ты будешь шуметь на лестнице, я вызову полицию и скажу, что ты меня ограбила. Иди тихо, — сказал подонок, глядя ей в глаза.
Изнемогая от боли, растерзанная Настя медленно вышла на лестницу. Так же медленно побрела к выходу из этого злосчастного подъезда. Ей было очень больно. Внутрь словно запустили черного злобного ежа, который колол ее.
Медленными шагами она направилась к злосчастному проливу Сциллы и Харибды и, усевшись на берегу, расплакалась от боли и отчаяния, не в силах поверить, что именно с ней такое приключилось. Внутренний очаг боли в животе разгорался с новой силой, не давая ей дышать.
«Словно зверь, выходящий из моря», — вспомнила она фразу из фильма литовского кинорежиссера Жалакявичюса, на показе которого они сидели когда-то с Веркой Фроловой в кинотеатре «Спартак». Этот зверь сейчас был у нее внутри. Она чувствовала, что ее распяли, и изнывала от огненной боли в животе. Она попыталась ее остудить, зайдя в воду пролива. Но прохладная вода только слегка отвлекала от боли, которая непрестанно жгла внутри. Этот жар терзал ее, не давая покоя. Настя снова оделась и, собрав вещи, отправилась в путь. Нужно было идти, бежать отсюда, чтобы жить. Сквозь слезы и боль выбраться и жить.