Но в этот час безмолвный
Гляжу я на тебя, волненьем полный.
Тебе подругою – далекая звезда.
Все узы расторгая,
Стоишь – уже не ты, совсем другая.
Потом спускаешься ты вниз – и, как всегда,
Свет зажигаешь дома.
И снова все привычно и знакомо.
Дождливая ночь(Песня)
Давно в груди моей печаль хранится.
Ты знаешь, друг, ее не превозмочь.
Испуганная вспышками зарницы,
Трепещет ночь.
То зашумит, то прекратится ливень,
И ветер завывает, заунывен…
Ничто не исцеляет мой недуг, —
Ты знаешь отчего, мой друг.
Мой друг, о мой далекий друг,
Росток, тобой посаженный в аллее,
Слезами ветерок поил, лелея;
И вырос малоти – и распустился вдруг.
Ты знаешь отчего, мой друг.
В моих объятиях рыдает безутешно
Твоя мелодия… И дождь, и мрак кромешный,
И ни души вокруг.
Неужто ты забыл об этой ви́не?
Она твоей осталась и поныне,
Мой друг, о мой далекий друг.
В месяце ашшин
Небо сегодня так ясно и сине.
Утро, как чампак в цвету, золотисто.
В этом, быть может, последнем ашшине
Сердце овеяно радостью чистой.
В ветре трепещутся, плещутся листья.
Грустно вздыхает цветок облетелый.
В роще жасминовой – все голосистей —
Птицы поют, отвлекая от дела.
В пору такую осеннюю в сказке
Юный царевич уходит из дома.
Он отправляется, чуждый опаски,
В путь неизведанный, в путь незнакомый.
Передо мною мелькают виденья
Мира, где небыль мешается с былью.
Дали бескрайние светом и тенью
Полный смятенья мой дух затопили.
И говорю я: «О друг мой желанный!
В путь отправляюсь, печалью объятый.
Переплыву я моря-океаны,
Клад отыщу в стороне тридевятой».
Вот и весна, отодвинув засовы,
В двери вошла и ушла неприметно.
Пусто в жилище моем и на зовы
Лишь откликается бокул приветно.
С ясного неба, сияньем одеты,
Мысли нисходят – лазурной тропою.
«Друг мой, навеки потерянный, где ты?
Час наступил – я иду за тобою».
Из книги «Чаша листьев» («Потропут»)1936
* * *
Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться, —
Священнослужитель у дверей – таких не допустит
В дом божества.
Бога ищет везде и повсюду находит их светлая,
Простодушная вера:
За оградами сел,
В звездах небесных,
В лесу, на цветущей прогалине,
В глубокой печали
Встреч и разлук, всех любимых и любящих…
Не для отверженных общенье
с божественным,
Установленное, обусловленное,
В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью.
Не раз бывал я свидетелем
Молений их одиноких
При восходящем солнце,
Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь
Древние камни святилища.
Видел: с ви́ной бредут они, вослед за своим напевом,
Ищут братьев по духу на пустынных путях.
Я – поэт, я – их касты.
Я – отверженный, мантры – не для меня.
Тому, что несу божеству моему,
Вход запретен в его тюрьму.
Вот вышел из храма служитель бога,
Ухмыляется мне:
«Бога увидел?»
А я в ответ: «Нет…»
Удивляется: «Или не знаешь дороги?»
«Нет…»
«И ни к какой не причастен касте?»
«Нет…»
Годы прошли.
И вот размышляю:
«В кого же я верую?
Молюсь – кому?..»
В того, быть может, чье имя
Слышал в сторонних устах,
Вычитывал в книгах священных,
Разноязычных и разноплеменных?
Оправдать свой выбор упорствовал
Святыми молитвами, —
Но жизнью не смог оправдать.
Я – отверженный, я мантр не шепчу.
Мантра моя от замкнутой двери святилища
К земному ушла окоему,
За любые ограды,
К звездам небесным,
В лес, к цветущим прогалинам,
По терниям скорбной дороги
Встреч и разлук, всех любимых
и любящих.
Был я ребенком, когда впервые
Затрепетала грудь
Мантрой земли в ее первом цветенье,
Мантрой, полною света.
В саду
Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома,
Когда я сидел одиноко
На стене развалившейся, мхом приодетой.
Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа
Света струя, крови моей
Даровала биенье божественной тайны,
Чуть внятная, шевельнулась память
О сроках, отошедших в неведомое.
То было мерцание существа моего, еще
не обретшего плоти,
Растворенного в жаре прадревнего солнца.
На осеннее жнивье любуясь,
В круговращении собственной крови
Я улавливал света бесшумную поступь, —
Задолго до дня воплощения
Следовал он за мной.
Изумленно ширилась мысль в беспредельном
потоке,
Сознавая,
Что ныне в свете творенья,
В том самом свете я пробужден,
Где лет и веков миллиарды
Дремала моя предстоящая жизнь.
Каждодневно моленье само собой завершалось
В радости бодрствованья моего.
Я – отверженный, мантр не шепчу,
Не знаю, к кому несется, куда
Молитва моя, от святых обрядов отрекшаяся.
Ребенком я жил без друзей.
Одинокие дни мои
Устремлялись взорами вдаль.
В семье распорядка строгого не было.
Ни присмотра за мной, ни заботы.
Обыденная жизнь текла, не зная запретов.
Крепкой оградой обнесены соседей дома,
Ладно построены, кишат людьми,
А я поглядывал издали,
Как всякий народ дорогой торной бредет.
Я – отрешенный, к касте я
не причастен.
Они же законы блюдут, для них я – не человек.
Привольно мне было играть на всех перекрестках, —
А те обходили ребенка,
Краем одежды лицо прикрывали,
Для своего божества наилучшие брали цветы,
Согласно с законом,
Моему божеству оставляя
Лишь те – иные, простые,
Что солнцем одним лишь признаны,
Я отвержен людьми.
Но жажду я – человека,
Того, в чьей прихожей
Нет стражей, нет стен.
Вне скопищ людских моему одиночеству
Обрел я попутчиков.
Они внесли в величайший век
Свет, меч, мысль.
Подвижники, страха не знающие, одолевающие
смерть.
Эти – свои, каста моя – их каста, мой род – их род.
Их чистотой дух мой предвечный очищен.
Стезя их – правды стезя, их моления – свету,
Бессмертье – их достояние.
Замкнутый в круг, утратил я человека,
Снова обрел, круг разорвав.
Я – ладонь к ладони – сказал:
«О ты, человек человеков, вечности чадо!
Избавь нас от гордости
В круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу.
О человек! Я тебя увидал на другом берегу
С берега мрака.
Я – благословенный,
Отверженный я, непричастный к кастам».
И явилась в лесную пустыню мою
Женщина – сладостный образ самой любви!
Песню мою одарила напевом,
Ритмом – танец,
Упоила амритой грезу.
Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна, —
Затоплен паводком голос души,
Уста онемели.
А женщина из-под сени древесной
Наблюдала смущенное, удрученное
Мое лицо.
Приблизилась быстро, рядом со мною присела,
В обе ладони руки мои заключила, сказала:
«Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты.
Дивно:
Как по сей день мы друг друга не знали?»
Я ответил: «Построим же мост