Мне показалось, что ее взгляд смягчился. Во всяком случае, я на это надеялась.
– Тем лучше для тебя, Джу. Я искренне рада, что ты нашла правильное решение, которое позволило тебе вернуться к жизни. Но я обижена на тебя. Ты даже не представляешь, как ты меня разозлила. Ведь мы, черт возьми, семья. Я думала, мы едины. Я злилась на тебя за то, что ты самоустранилась после смерти папы. Раньше не проходило и недели, чтобы ты не позвонила. Ты приезжала сюда при малейшей возможности, мы были в курсе твоей жизни, и то же самое можно сказать о тебе. Я сказала себе, что это твой способ пережить все это. Пусть я никогда бы так не поступила, но я должна была принять твое желание замкнуться в себе. Мне столько раз хотелось поделиться с тобой… Я ведь тоже чувствовала себя одинокой и должна была преодолеть не только свое горе, но и мамино. Потому что – и пусть тебя это не удивляет – мама тоже страдает. И знаешь, ведь мы обе должны были окружить ее вниманием и заботой. Мне также причиняло боль твое нежелание принять помощь. Ты отвергала все мои попытки, хотя я видела, что с тобой не все в порядке. Ну ладно. Пусть все идет как идет. Каждый выпутывается как может. Я себе сказала, что главное, чтобы ты справилась – с нами или без нас. В конце концов, мы снова обретем друг друга. И все будет как раньше. И вдруг я узнаю, что уже четыре месяца ты здесь. Рядом с нами…
Она глубоко вздохнула.
– Я люблю тебя, Джулия, я люблю тебя всем сердцем, и это навсегда. Но что-то сломалось. Ты меня разочаровала, и я не уверена, что однажды все вернется на круги своя.
Я была ошеломлена. Слова сестры стегали меня, как хлыстом. Не было сил возражать – меня как будто парализовало. Хотя у меня тоже было что ей сказать. Например, что это она эгоистка, навязывающая мне свои страхи и страдания, в то время как мне и без того много пришлось вытерпеть. Что я имею право защищаться так, как считаю нужным, и тоже помню о матери, хотя провожу с ней меньше времени, чем она. Мне хотелось поспорить с ней, пользуясь не совсем достойными методами, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу; сказать ей, что она не должна строить козни за моей спиной, как в те времена, когда нам было по десять лет. Но я промолчала. Потому, что нам уже не десять лет, и потому, что я отдавала себе отчет, что она права.
Я никак не отреагировала, когда она встала и задержалась на несколько секунд, чтобы поправить воротник пальто, а на самом деле предоставляя мне несколько дополнительных мгновений искупить мою вину. И я не сдвинулась с места, когда она удалилась, оставив меня одну в мрачном настроении на фоне не менее мрачного неба, и бросила из-за стрельчатой ограды, прежде чем окончательно скрыться из вида:
– Уверена, ты ни разу не побывала на могиле отца.
Июнь
Чарли Браун: «Наступит день, когда каждый из нас умрет, Снупи».
Снупи: «Да, но в остальные дни мы сможем еще пожить».
Новую обитательницу «Тамариска» зовут Роза. У нее короткие черные волосы, которые резко контрастируют с почти прозрачной кожей. «R» перекатывается у нее в горле, когда она объясняет, что пока не готова окончательно переехать в дом престарелых. Рядом с ней сидит ее дочь и нервно теребит в руках носовой платок. Это моя первая беседа о зачислении нового пансионера, и мне это не очень нравится.
– Она неудачно упала, – объясняет дочь, – и сломала шейку бедра. Две недели она провела в больнице и месяц – в центре реабилитации, но ей все еще трудно ходить. Дома ей приходится подниматься с этажа на этаж, поэтому она не может остаться у себя… Я живу в Тулузе и хотела ее взять к себе, но она не хочет покидать Страну Басков.
– Ты забыла, что я здесь, – резко прервала ее старая дама. – Не следует говорить обо мне в третьем лице в моем присутствии.
– Роза, – включилась я в разговор, – никто не заставит вас жить здесь, если вы этого не хотите. Это не тюрьма. Счастье постояльцев – наша главная цель. Я не хочу скрывать от вас: придется пройти через непростой период адаптации. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вы чувствовали себя как дома.
– Я никогда не буду чувствовать себя здесь как дома. Но у меня нет выбора, потому что моя дочь живет на другом конце света…
– Мама! Не преувеличивай. Тулуза всего в двух часах езды отсюда!
– Директриса сказала, что допускается пробный период проживания, – продолжила Роза, не обращая внимания на замечание дочери. – Так вот, я пробуду здесь до конца месяца, а там увидим.
– Отличная идея, – ответила я. – Вы сегодня переезжаете?
– Да, вещи в машине, – произнесла дочь. – Директриса хочет, чтобы мама сразу заняла свободную студию. А еще она сказала, что есть студии и во флигеле, где близкие могут пожить несколько дней, чтобы мама не чувствовала себя одиноко.
– Так вы тоже хотите остаться у нас? Очень хорошая мысль!
– Нет, не я, а мой сын… Работа требует, чтобы я вернулась в Тулузу. Но мой сын приедет с минуты на минуту и проведет неделю с бабушкой. Они обожают друг друга. Он живет в Лондоне, но будет навещать ее когда сможет. Я приеду в выходные и буду каждый день звонить ей.
Роза недовольно фыркнула.
– Ты опять говоришь обо мне в третьем лице, как если бы меня здесь не было!
Я проводила Розу с дочерью до паркинга, прежде чем отправиться к Леону на наш еженедельный сеанс. Анн-Мари и Грег уже ждали их, чтобы помочь выгрузить вещи из машины. Я собиралась попрощаться, когда к крыльцу подъехало такси и из него вышел мужчина. Роза поспешила к нему, опираясь на трость.
– А вот и мой взрослый внук! Как долетел?
Мужчина обнял бабушку, поцеловал мать, которая упрекнула его за опоздание, и повернулся к нам, широко улыбаясь.
– Здравствуйте, я внук мадам Гонкальвес.
– Здравствуйте, Анн-Мари, директриса заведения, – ответила она, протягивая ему руку. – Так это вы останетесь у нас?
– Да, именно так. По телефону мне сказали, что я могу снять студию. Я рассчитываю остаться здесь на неделю.
– Прекрасно! Следуйте за мной, я вас познакомлю с Изабелль, она вам покажет наш центр.
Анн-Мари вошла в здание в сопровождении вновь прибывшего, его матери и бабушки, которую они поддерживали с обеих сторон. Грег посмотрел на меня.
– Что это с тобой?
– Ничего, а почему ты спрашиваешь?
– Потому что ты вдруг заулыбалась ни с того ни с сего.
– Да, я улыбаюсь, ну и что?
– Чувствую, неделя обещает много интересного, – проговорил он, подходя к двери.
А я со своим блаженным видом осталась в одиночестве.
Леон был не один: его сын сидел возле окна. Я уже несколько раз видела его. Это был вежливый и улыбчивый человек, сама любезность и полная противоположность своему отцу. За одним небольшим исключением: у них обоих, видимо, был один и тот же пластический хирург, потому что лицо сына было таким же натянутым и гладким, как унитаз. Уверена, если он моргнет, большие пальцы на ногах поднимутся.
Я предложила Леону перенести сеанс, чтобы он мог пообщаться с сыном. В ответ он покачал головой.
– Не вижу в этом необходимости. Хочу, чтобы мой сын тоже присутствовал.
– Хорошо! – произнесла я, садясь на деревянный стул. – Итак, как ваши дела сегодня?
– Живу помаленьку, – ответил он слабым голоском, которого я никогда у него не слышала.
– Кажется, вы сегодня не в форме. Хотите, чтобы мы поговорили о чем-то очень личном?
– Не уверен, что это хорошая идея, – ответил он, низко склонив голову.
– Хочешь, чтобы я вышел? – спросил сын.
– Нет, нет. Наоборот, хорошо, что ты здесь. Дело в том… Я просто не хочу, чтобы все это вышло боком мне одному.
– Но ведь можно все обсудить, обо все договориться, – вмешалась я, крайне заинтригованная.
Я никогда не видела Леона таким беззащитным. Было ощущение, что в любой момент у него из глаз могут хлынуть слезы.
– Хорошо… Я так несчастлив здесь, – наконец проговорил он, глубоко вздохнув. – Чего я только ни делал, чтобы интегрироваться в коллектив, но все напрасно. Все сторонятся меня, ни от кого я не слышу ни одного доброго слова. Я себя здесь чувствую одиноким, очень одиноким…
Вау! Великий Леон жалуется. Я не верю своим ушам, еще немного, и раздадутся мои аплодисменты. У его сына такой вид, будто он с небес свалился на землю. Вытаращив глаза (отчего они округлились еще больше), он смотрит на отца.
Я решила пока не вмешиваться и дать Леону возможность продолжить свой номер.
– Я любезен со всеми и не думаю, что заслужил такое отношение. Но у меня сложилось впечатление, что в каждом коллективе должен быть свой козел отпущения, и выбор пал на меня. Тем хуже, в любом случае, мне недолго осталось терпеть.
Он откашлялся. Гамлет собственной персоной.
– Но ты никогда мне об этом не говорил! – удивился сын.
– Я не хотел тебя беспокоить, мой мальчик. Я знаю, что у тебя и без меня полно дел, чтобы взваливать на свои плечи заботы о старике-отце. Но я не могу больше держать все это в себе.
– Вы правы, – сказала я. – Я думаю, что все дело в ревности. Вы ведь так очаровательны, мой Леле…
Леон поднял на меня глаза. В них горела ненависть. Он понял, что я смеюсь над ним. Война объявлена.
– Не знаю, мне некому завидовать. Но все это так тяжело… Я хотел бы окончить свои дни в окружении любящих людей. А вместо этого я один против всех. Однажды они спрятали мою челюсть. Ты бы видел, как все хохотали, включая персонал.
Его сын позеленел от возмущения.
– Персонал? – переспросил он. – Ты хочешь сказать, что персонал насмехается над пансионерами?
Леон сидел со сгорбленной спиной, низко опустив голову. Ему прекрасно удается роль жертвы.
– Над пансионерами – нет. Только надо мной.
Я почти готова его пожалеть.
– Если бы ты только знал, – продолжил он. – Меня никогда не привлекают к участию в развлечениях, хотя здесь целыми днями только этим и занимаются!