– А что у вас происходит с юношей Рафаэлем, Джулия?
– Ровным счетом ничего. Марин везде мерещатся романы с тех пор, как она крутит шашни с Грегом.
– Марин с Грегом? – воскликнула старая дама, открыв второй глаз. – Вот бы никогда не подумала…
Видимо, не мы одни сомневались в нормальной сексуальной ориентации нашего аниматора. Я была рада, что отвлекла их внимание от своей особы. И чтобы убедиться в том, что они окончательно оставили меня в покое, я добавила:
– Видели бы вы их вчера вечером: их поцелуй был так же горяч, как ваш с Густавом!
Они обе пожали плечами, сделав вид, будто крайне смущены.
Четыре часа пролетели, как одно мгновение. Полностью расслабившиеся, обновленные и сытые, мы подъезжали к «Тамариску» в надежде продолжить отдых. Я высадила Луизу перед воротами, чтобы не вызвать подозрений. Мы с Марин решили прокатиться по Биаррицу и вернуться чуть позже. Я помогла Луизе выйти из машины, но, она пройдя несколько метров, вдруг вернулась и наклонилась над окном.
– Спасибо за восхитительные моменты, девушки. Я чувствовала себя с вами как с двумя подругами и забыла про свой возраст. Вы не представляете, как приятно не ощущать себя старой целых несколько часов.
Она продолжила свой путь, а я пробормотала ей вслед:
– Мне тоже было очень приятно.
Мне понадобилось время, чтобы привести в порядок мысли и переварить слова сестры. Она разворошила глубоко запрятанные чувства и грубо реанимировала их. С тех пор я не могла избавиться от чувства вины.
Я ни капли не жалею, что так резко порвала с прошлым. Я приняла решение не говорить близким о том, что я здесь, и не готова открыть им правду. Пока еще не готова. Но даже пытаясь найти вразумительные объяснения своему поступку, я не могу простить себе, что была такой эгоисткой. Я думала только о себе и о том, как с наименьшими потерями выбраться из пропасти, в которой я оказалась. Я прислушивалась к малейшим проявлениям своих страданий и не видела страданий своих близких. Я должна была звонить им каждый день, даже если мне нечего сказать, я должна была чаще приезжать к ним. Вместо этого я даже новогодние праздники провела с чужими людьми.
Я часто о них думала, я представляла, что они чувствуют и переживают, но я дистанцировалась от них. Я послала им много эсэмэсок, иногда звонила и всегда надеялась, что услышу автоответчик. Я старательно претворяла в жизнь то, что усвоила за время обучения: невозможно помочь другим, если сам нуждаешься в помощи. Я свалила в одну кучу заботу о них и свое присутствие рядом с ними и, завязав все узлом, отложила в долгий ящик, в надежде разобраться позже.
Несколько дней назад я позвонила матери. И нечего было надеяться, что я попаду на автоответчик.
– Алло?
– Мама, это я…
– Моя девочка, ну как ты?
– Я хотела у тебя спросить… Могу ли я провести у тебя выходные?
– …
– Мама, ты меня слышишь?
– Я уже готовлю тебе постель, моя девочка. Ты по-прежнему пьешь горячий шоколад по утрам?
Она непременно хотела приехать за мной в аэропорт. Я уговорила ее ждать меня на парковке, поскольку мне совсем не улыбалась перспектива лететь из Биаррица в Париж и обратно, чтобы не вскрылась моя ложь.
Мы быстро нашли компромисс между моей просьбой и ее желанием поскорее увидеть меня: она будет ждать у входа в аэропорт. Изучив расписание, я смешалась с толпой пассажиров, прибывших из Парижа. Лишь бы обратный путь не вызвал затруднений.
Я увидела ее раньше, чем она меня. Она несколько раз посмотрела на часы, ветер трепал ее короткие волосы. Мама. Я ускорила шаги, как будто хотела за несколько секунд нагнать упущенное время. Вдруг мне ужасно захотелось почувствовать себя защищенной. Целых два дня она будет моей матерью, а я – ее дочерью, мы будем семьей, пусть маленькой, пусть потерявшей одного из своих членов, но все же семьей.
Она увидела меня и улыбнулась, почувствовав себя уверенней: ведь до последнего момента она не верила, что я приеду. Открылись двери, и я очутилась в ее объятиях. Я чувствовала себя маленькой девочкой, и я была с мамой.
Мы долго не могли оторваться друг от друга, полные нежности и любви. А потом поехали домой.
Она говорила, не закрывая рта, всю дорогу. Протекла крыша, нужен был ремонт, ее подруга Анна купила новую машину, а как дела в клинике, подыскала ли я себе новую квартиру, хорошо ли мне живется у Марион? Я отвечала, стараясь не допустить оплошности. Я могла бы ей все рассказать, но пока была к этому не готова. Ложь – мое единственное спасение.
Она припарковала машину возле дома. Этого момента я боялась больше всего. Почувствовав что-то, она прервала поток банальностей и спросила, все ли у меня нормально.
– Все хорошо, спасибо. Как давно… это все из-за того…
– Я знаю. В последний раз ты была здесь, когда мы прощались с ним. Я переставила мебель, ты увидишь, в комнатах стало светлее.
– Ты сказала Кароль, что я приеду?
– Да, разумеется. Она хотела бы тебя видеть, но она в отъезде. В эти выходные у нее коллоквиум, по-моему, в Мадриде.
– Жаль! Увидимся в следующий раз. Мама, можно я останусь ненадолго одна? Я потом догоню тебя.
Несколько минут я сидела в машине и готовилась. Кусты живой изгороди давно не стригли; никогда прежде они не были такими высокими. В конце улицы светилась калитка из белого металла, которую я столько раз открывала: здесь когда-то жила Мамину. Я вышла из машины и глубоко вздохнула. Добро пожаловать домой!
В доме действительно стало больше света. Новый диван и низкий столик заняли место старого зеленого кресла отца. Изменился даже запах – совсем чуть-чуть, но я почувствовала разницу. И все равно я бы узнала его из тысячи – это был запах моего дома. Пахло старым камнем и деревом, стиркой, кухней и карамелизированным табаком. Он растекся по венам, уничтожая все мои страхи. Я в безопасности. Ничего плохого не может произойти со мной здесь.
Каждый вечер по пятницам отец курил трубку. Он поднимался в свою комнату, открывал окно, выходящее на площадь, где росли сливовые деревья и где мы играли детьми, набивал табаком чашу и наслаждался курением, уносясь в мыслях куда-то очень далеко. Я любила сладковатый аромат дыма, который пропитал стены дома, несмотря на все предосторожности, предпринимаемые отцом. Я любила этот ритуал, знаменовавший собой конец недели и начало выходных с их свободой и радостью. Я любила выражение его лица, когда он спускался, отправив вместе с дымом в окно все деловые заботы. И сегодня я по-прежнему ощущаю запах старого дерева, стирки, кухни, но аромат карамелизированного табака почти испарился.
– Пойдем, я приготовила тебе постель, – сказала мать.
Мою бывшую комнату превратили в гостевую. Я бросила сумку на ковер и посмотрела в окно: площадь ни капельки не изменилась.
– Я рада, что ты приехала, моя девочка.
– Я тоже, мама. Мне очень жаль, что я не смогла сделать этого раньше.
– Тсс, – произнесла она, покачав головой. – Я знаю, что у тебя много работы. И потом, наверное, тебе весело с Марион. Она такая забавная, мне она всегда нравилась.
Мне вдруг захотелось все ей рассказать, объяснить, что дело не в работе. Если я не смогла приехать раньше, то только потому, что у меня внутри все переворачивается. Войти в дом, где уже нету двух моих самых любимых людей, – это такая мука… И мне невыносимо тяжело видеть ее в одиночестве, хотя всего год назад у нее был муж и мать. Сама мысль, что моя мать может рыдать от горя, приводила меня в ужас.
Мне так хотелось сесть с ней за стол и выговориться. Но она предпочла говорить о пустяках: о протечке воды, о своей подруге Анне, о том, что в доме стало больше света. Или об отце и бабушке – но так же, как она говорила о протечке, обилии света и подруге Анне. И я должна была уважать ее выбор.
Первый вечер прошел так, будто у нас не было долгого перерыва в отношениях. Мы вместе готовили еду, ужинали, обсуждали новости и общих знакомых, а потом уселись на новом диване и смотрели DVD. И когда я поцеловала ее, пожелав доброй ночи, она выключила телевизор и спросила:
– Завтра я пойду к папе и к Мамину. Я каждое воскресенье их навещаю. Пойдешь со мной?
Я покачала головой.
– Нет, мама, мне жаль, но я не могу…
– Понимаю, моя девочка. Наберись терпения, когда-нибудь ты будешь к этому готова.
Я поднималась по лестнице, чувствуя на себе ее взгляд. Поскорее дойти до своей комнаты и выплакаться. Говорят, что матери тяжелее переносят страдания детей, чем свои собственные горести, и я приехала сюда не для того, чтобы выплескивать на нее всю свою боль.
– Джулия?
Я обернулась, сжав зубы.
– Ты знаешь, девочка, я много об этом думала. Невозможно найти оправдания тому, что случилось с папой. Он ведь был еще не старым, полон сил, здоров. Это несправедливо и непонятно. Что же касается Мамину, то, как ни грустно, но ей лучше там, где она сейчас находится. Знаешь, она ведь так устала. Ну ладно, иди спать, тебе нужно отдохнуть! Напомни завтра, чтобы я тебе рассказала о мадам Пулен, нашей соседке из дома № 17, – уверена, ты будешь смеяться. Доброй ночи, моя девочка!
Сжать зубы. Сжать зубы. Сжать зубы.
На почтовом ящике нет ее имени. Это уже не ее дом. Теперь у этого дома нет хозяйки.
Я толкнула рукой калитку, и в голове еще до того, как я открыла ее, раздался резкий скрипящий звук. По привычке я придержала калитку, чтобы она не хлопнула. Все как прежде.
Первым мне бросилось в глаза вишневое дерево. Я представила сладость ягод, сок, стекавший по подбородку, аромат вишневого пирога, импровизированные серьги, которые мы вешали на уши. Я вспомнила, как мы пытались бороться с вездесущими дроздами, любителями полакомиться вишней. В этом году ее сок стекал только с их клювов.
Маргаритки пляшут на ветру. Нужно нарвать много мелких белых цветов, ломая стебель ногтями у самой земли, потом проткнуть желтые сердцевины маргариток стеблем так, чтобы они полностью закрыли его. Держи, Мамину, это корона для тебя!