Я вообще не знаю, почему у него произошел инфаркт. Юрка никогда на сердце не жаловался. Его обследовали в клиниках в Германии, пока он там жил. То, что врачи говорили, что бляшки возникли не позднее 2 лет, не знаю. Это, видимо, из-за того, что он переживал про эти суды, он все это очень болезненно воспринимал. Он очень сильно переживал. Криворотов же стал его хозяином по документам, хозяином жизни и песен. Юрка по документам не мог ничего делать без разрешения Криворотова. Потом, конечно, этот договор отклонили, т. к. он был неестественный, неправильный.
В Америке он заключил договор с какой-то компанией, что является автором моих песен, но мне это безразлично.
– Но ведь обидно, наверное, за детище, что оно стало чьим-то?
– Да нет, мне не обидно. Нет.
– Но ведь поддержка в старости финансовая была бы.
– Ну, мне иногда авторские из РАО, тысяч десять в месяц приходит. Но не за эти песни. Потому что эти песни… правообладание… А вот интересный вопрос. Раньше, лет тридцать назад спрашивали:
– А кто написал эту песню? А теперь спрашивают, кто правообладатель этой песни. Видишь, как все поменялось. И даже неважно, кто написал, важно, у кого право. Круто все изменилось.
– Юра тебя поддерживал как-то?
– Да, с 2019 года у нас с ним был контракт заключен о том, что я передаю ему те песни, т. е. он является правообладателем. Я ему передал все песни, он мне за это платил. После суда я все права на песни передал Свете. А там уже как она решит.
– Какие основные принципы были у Юры?
– Не вы@бываться и не пи@деть лишнего… т. е. быть человеком правдивым. Вот как он был, когда мы с ним познакомились, ему было 12 лет… Он тогда еще сказал: «Кузя, я никогда ничего не пи@дю, я говорю только правду». И вот когда мы с ним в последний раз встречались здесь, в Оренбурге, он мне то же самое сказал.
– Что бы в жизни Юра никогда не сделал?
– Наверное, не предал.
– Но ведь он же предал тебя, тогда, в 1989 году? – говоря про предательство, я имею в виду те события, которые ты описывал в своей книге «Ты просто был…»:
«Глупый Кузя! Какими смешными кажутся мне сейчас эти надежды! Увы, тогда я не смог подметить смену шатуновского настроения. А мог бы… События давали мне блестящую подсказку. Однажды я по старой памяти заглянул в интернат, а там – телевидение. Операторы уже зачехляют свои камеры. Оказывается, весть о «Ласковом мае» докатилась и до неповоротливых оренбургских телевизионщиков. Письма к ним косяком полетели, как птичьи стаи на юг. Вот они и насторожились: что за феномен такой – прет квашней из кастрюли. И решили сделать передачу. Позвонили в интернат. Директор на запись согласилась, но поставила одно условие: только Кузю не снимать! Ни-ни! Вот телевизионщики и нагрянули в детдом. Сначала записали множество бесед со случайными прохожими: как они относятся к «Ласковому маю». Ответы в основном были положительными и у молодых людей, и у пожилых. Потом задали несколько вопросов Шатунову. А после этого попросили Юрку спеть что-нибудь под гитару. И этот друг замочил им Леонтьева: «И вновь… что-то там тако-ое… ма-ач-ты выплывают…»
Самого Юрку я на съемочной площадке не застал, но когда мне рассказали, как он классно подменил Валерия Леонтьева, у меня в глазах потемнело.
Это же безобразие. Безликость. Это страшное обезличивание себя – петь чужие песни. Уйти от моего репертуара – это себя опустить и унизить в глазах многих. Не захотел мою песню петь – не надо. Не в этом дело. Все равно какая-то индивидуальность должна была проявиться в выборе песни. «Мачты выплывают!» Индивидуальность уплывает, а не какие-то странные мачты!!! Я спешно позвонил на телевидение. Не надо, говорю, ребята, эту песню показывать. Вы просто обезличиваете и его, и меня. Ему, в первую очередь, медвежью услугу оказываете.
Мне ответили: «Кузнецов, ты портишь ребенка. Не вмешивайся, не трогай его». Вот таким образом посоветовали. А передача вышла. С информацией, что я ушел из интерната. Что такой-то и такой-то я. Что хоть и продолжаю писать песенки, но понял, что не мое дело – воспитывать детей.
А я и вправду понял, что не мое это дело.
Кстати, оказалось, что та передача сохранилась в записи и совсем недавно ее прокрутили по общесоюзной программе. По областному-то ТВ – ладно, вышла ну и вышла, это было два года назад, но сейчас-то зачем эту лажу?.. (И это после того, как мы с ними сотрудничали, уже группой «Мама» «фанеры» делали, музыкальные заставки бесплатно…) Я написал им письмо через областную молодежку, что все это нехорошо… А они так же через газету мне ответили. Не помню их формулировок, но, короче, – они правы.
Повтор этой передачи довольно-таки болезненно резанул по мне. Потому что вспомнились, отчетливо и остро, события двухлетней давности. Вспомнился первый эфир этой передачи, по-новому осветилась Юркина измена своему репертуару и слова телевизионщиков о том, что я порчу ребенка. И условие Тазикеновой о моем неучастии в телепрограмме. Оказывается, все, что Валентина Николаевна делала в отношении меня до этого, было второстепенным, побочным. Все это были щепки от того леса, к которому она втайне примеривалась с топором. Валентина Николаевна готовилась к главному удару. Такому, чтобы одним взмахом снести и «Старый лес», и «Белые розы». Сровнять до фундамента «Чужой город», а «Метель» над ним смешать с «Летом», наслать на «Цветы» «Вечер холодной зимы».
Чтобы избавить подростка Юру Шатунова от моего дурного влияния, она решила, что выгнать меня из интерната – полдела, что надо покончить и со мной, и с добрым именем «Ласкового мая» раз и навсегда.
В апреле 1988 года наступательные позиции Валентины Николаевны были обеспечены – и она нанесла единственный, но решительный удар. Должный стать бесповоротно победным.
За несколько месяцев до этого в интернате случилась кража. Украли один «конец» – поганенький усилитель «Эско» – и цветомузыку, суммарно – рублей на 150–200… Я первым обнаружил пропажу. Пришел в свою комнату, а окно разбито, и кой-какого аппарата нету. Я заявил в местную полицию, спустя несколько часов они приехали, сняли отпечатки, что-то там поколдовали и умчались восвояси. Искали, искали воришку – так ничего и не нашли. На этом дело и заглохло. Казалось бы…
Но когда понадобилось растоптать меня, историю с пропажей аппаратуры бережно вспомнили. Как-то прихожу я домой, а у меня – обыск. Обстоятельный, пугающий, напоминающий о 37-м годе. Объясняют мне: ищем ту самую аппаратуру. И странно ищут-то… «Конец», усилитель то есть, предмет достаточно объемный, а шмонают такие закоулки, куда и батарейку от фонарика не втиснешь. Не знаю, чего уж они там искали… Потом мне друзья объяснили, что по городу пошли базары, будто я балуюсь наркотиками. Может, склад марихуаны мечтали обнаружить? Поискали, попытали (не физически, слава богу) – и ушли.
Потом вызвали в милицию. Про кражу – ни слова. Про наркотики – ни слова. Новая тема наших доблестных стражей порядка заинтересовала. Следователь забросал меня вопросами, где я торговал кассетами с первым альбомом? Через кого торговал? Куда спустил бешеную прибыль? В общем, пытались раскрутить, правда ли, что я продал нашу с Юркой работу за 25 тысяч.
– Нет, – говорю, – неправда, я отдал кассету в «Звукозапись» и получил за это чисто символически. Ровно столько, что хватило купить двое часов. Одни – себе, другие – Юре Шатунову.
На прощание следователь мне сказал:
– Дешевое у тебя творчество, Кузнецов!
Я лишь плечами пожал, потому что ни фига не понял: то ли это оценка моего творчества, то ли индульгенция, отпущение всех грехов: мол, действительно, Кузнецов, на 25 тысяч рублей твой альбом ну никак не тянет, не виноват ты, батенька…
Вот. Дело против меня скисло, как молоко на солнцепеке. Победоносный удар, на который так рассчитывали директор интерната и примкнувшие к ней дамы из отдела культуры горисполкома, не удался. Не женских рук это дело. Но каково же было мое удивление, когда я узнал, что «ДЕЛО» действительно не женских рук. А рук… Юрочки.
Не знаю, чем уж они его так сильно загрузили, но Юра согласился написать заявление на меня. И написал, что видел украденный из интерната аппарат у меня, на новой моей работе. И много другого написал, как это ни парадоксально. Чем его загрузили, что он буквально в считанные минуты переменился, так и осталось тайной. В эти подробности и не вдавался.
Я просто вдался в работу. В клавиатуру инструмента. В белые листы бумаги. И хотя я никогда не пытался и не пытаюсь в песнях и стихах передавать факты своей биографии – дело это дохлое, – но текст, соскользнувший однажды с пера, слегка напомнил мне обыск в моей квартире, допросы, слухи обо мне, загулявшие по Оренбургу. Напомнил слегка. Стихи все-таки не о Юре. Потому что предательство на земле было, есть и будет, и важней подготовиться к возможной боли быть преданным. Хоть в стихах подготовиться. Вообразить себе эту боль – и пусть она, как противогриппозная прививка, чуть-чуть смягчит боль реальную, если та вдруг настигнет меня, тебя, всех нас… Увы, предательства избежали немногие.
Ты собираешься в обратный путь —
И у костра останусь я один.
Ну что ж, иди, а мне не повернуть,
Я не хочу сойти на полпути.
Как жаль, что выбрал именно тебя себе
в друзья, в хранителя всех тайн…
Но не держать же мне тебя в цепях:
Иди обратно, и болтай, болтай…
Не думай, я не буду проклинать тебя,
Твои фальшивые черты.
Прекрасно, что есть свойство забывать.
И дай мне бог, не стать таким, как ты!
В милицию меня больше не вызывали. Валентина Николаевна Тазикенова приуспокоилась. Юра Шатунов, случайно попавший мне на глаза, сказал, что больше работать со мной не будет. И если бы Саша Ларионов появился на моем пути раньше и подарил бы свою замечательную фразу, то все происшедшее я оценил бы с олимпийским спокойствием: