После возвращения Юрки в интернат начались наши репетиции. Но каждый раз во время занятий я ощущал, что он все это делает через «не хочу». Я понимал, насколько сильно он не хотел заниматься музыкой. Извне доносились звуки шайбы, скользящей по льду и бьющейся о борт ледяного корта. Он поет, а я понимаю, что он сейчас там, с ребятами, гоняет шайбу.
Часто он мог прийти на репетицию прямо на коньках, но я терпел такое панибратство. Этот вокалист того стоил. И ради него мне придется вытерпеть многое. Так и проходили наши занятия в моей импровизированной студии. И каждый день, когда мы занимались, репетировали с Васильичем, я приносил ему пачку «Примы», в то время это были нормальные сигареты, и его любимые пирожные глазированные, помнишь, наверное, такие. Потом появились «Marlboro», и я стал привозить их. Он, конечно, их всем пацанам раздавал, но это его дело. И пирожное глазированное, как положено, каждый день.
Да-а, сколько было выкурено сигарет, съедено пироженок, написано и спето песен!
– Кстати, о подарках, – воскликнула я и подошла к своему чемодану, который стоял в сторонке и ждал, когда его наконец распакуют. Открыв его, стала один за другим доставать свертки с подарками от моих заботливых девчонок-тимуровцев, которым хотелось Сергея Борисовича одеть с головы до ног и накормить до отвала.
Футболки, джемпера, носки и т. д. пополнили и без того, как оказалось, богатый гардероб Маэстро. Ну, а самым главным подарком, который получил от Кузи наивысшую оценку – «За@бись!» – были труселя с принтом белые розы, которые с огромной любовью к Маэстро и песне выбирали мои «Тимуровцы». Ой, как мы их выбирали! Рассказала об этом Сергею Борисовичу. Довольный сидел и улыбался, с труселями из белых роз в руках. На этой забавной нотке разбор подарков и гостинцев завершился, чемодан вернулся на свое место, а мы снова вернулись к общению.
Из 1987 года нас вывел голос Валентины Алексеевны, который повествовал, что на часах уже почти три ночи, гостья, наверное, жутко устала, и ей надо отдыхать. Тяжело вздохнув, так как расходиться не хотелось и сна не было совсем, мы разбрелись по своим комнатам. Ведь впереди намечался новый день, и отдохнуть нам и впрямь было необходимо.
Но сон никак не шел. В голове прокручивался, как слайд из кинофильма, весь прошедший день. До сих пор не верилось, что все происходящее – это моя реальность. Встреча с Кузей, о возможности которой я даже и представить себе не могла! И наконец-то начало работы над второй книгой. Рассматриваю комнату в свете ночника. Ее я столько раз видела по телевизору в разных программах. И вот я тут – эта комната на шесть дней станет моим домом.
Ощущение полного сюрреализма. За стенкой мирно посапывает Сергей Борисович. Устал за весь день и теперь отдыхает. А у меня перед глазами его печальный взгляд. Когда он рассказывает о Юрке, его глаза, как два голубых озерца, время от времени наполняются слезами. А в каждом слове чувствуется отеческая любовь и боль потери. И так часто он повторяет одну и ту же фразу: «Да-а, 48 лет! Рановато…очень рановато…» Поспать мне в эту ночь удалось всего пару часов. Очень быстро настало утро.
В комнату ворвался яркий солнечный лучик. Открываю глаза и снова оглядываюсь. Нет, не приснилось. Я действительно у Кузи. Пока приводила себя в порядок, совершала утренний моцион, проснулся и Сергей Борисович. Сначала прошел на кухню, не забыв сказать мне «привет», включил кран с холодной водой, налил целый стакан и залпом ее выпил. Так он начинает каждый свой день.
Потом, как и положено, помыться-побриться. Затем прошел в гостиную, сел на кресло и закурил. Это тоже своеобразный утренний ритуал. Сделав пару затяжек, ознакомился с содержимым телефонов, подошел к компьютеру-«машине», как он его называет, проверить почту, скайп. На какие-то сообщения даже ответить. Я тем временем прошла на балкон. Вид с восьмого этажа открывался восхитительный! Череду частных домиков вдали замыкал лес, возможно, тот самый «Старый лес», который и воспевал юный Сергей Кузнецов в своей песне, написанной еще в рядах вооруженных сил, в редкие свободные минутки, когда накрывала тоска по родному городу и дому. Осенний лес играл разными цветами – от зеленого до ярко-красного, и готовился к сезонному листопаду.
Мои размышления прервал Сергей Борисович, который, неторопливо потушив сигарету, подошел ко мне.
– Кузя, а что это за старый лес, про который ты написал песню, где он? – спросила я, вглядываясь вдаль. И почему он «старый?»
– «Старый» – это образное выражение, – стал объяснять он. Потому что осенний.
– Потихоньку желтеет и сбрасывает листву, прямо как у людей. Только люди седеют, – провела аналогию я. – И бывает это только один раз, в отличие от деревьев.
– Ага, – отозвался Кузя.
– Старый лес – это мой друг, – начал Кузя. – Он стоит на реке Сакмара, в черте Оренбурга. Это территория Дома отдыха. У меня там когда-то мама работала. Я, можно сказать, там и родился. С каждым деревом в этом лесу, с каждым «громом, готовым упасть», у меня действительно кровная связь. Со Старым лесом у меня прошла большая часть детства. Ведь Старый лес – член нашей семьи. Мне не хватало его в армии. Как и мамы. И я болел тоской по этому неказистому местечку в Оренбуржье. Чтобы образ Старого леса не померк, не забывался, чтобы он был постоянно со мной, я и написал:
В летнем парке кончился сезон,
И снимают на зиму плакаты.
И забудет старый желтый клен
Музыку, что слушал здесь когда-то.
Почернеет желтая листва,
Упадет на круг, где каждый вечер
Выходили мы потанцевать,
Думая, что лето будет вечно…
А знаешь, как я ее написал? Я служил в Горном, в хим. войсках. За ним находилась пилорама. И ребят из нашей части иногда отправляли туда, доски изготавливать. И вот на одном из утренних разводов я услышал: «Кузнецов, на пилораму». Ну, тут надо понимать, что пилораму я в глаза-то не видал, и уж точно не имею понятия, с какой стороны к ней подходить. Но приказы не обсуждаются! Сориентируюсь на месте, успокоил себя я. И вот наш наряд на месте. Пискляво жужжит циркулярка, убивая напрочь мой слух и обдавая холодом нервы. Короткий инструктаж. Крутится диск с зубчиками, ты к нему пристраиваешь бревно, чтобы порезать на пласты. Во все стороны летят опилки, того гляди в глаза попадут. Ни хрена не видно, дикий гул, ужасно режущий слух. Шевелюсь как могу. И в какой-то момент чувствую резкую боль и вижу, как доска заливается кровью. Смотрю на пальцы левой руки-кровавое месиво, один палец вообще обвис. Нет! Только не это! Пальцы – мой хлеб! В общем, отвезли меня в госпиталь. Вердикт – разорваны сухожилия на одном пальце, еще на двух лезвие циркулярки срезало подушечки. Но их достаточно быстро залатали. А палец с разорванными сухожилиями ели собрали, но он так и остался смотреть в сторону. Хорошо, хоть совсем его не отрезали. А собирались… – я посмотрела на Кузин деформированный палец. – Уже в госпитале я понял, что о карьере гитариста мне придется забыть, ведь виртуозно струны перебирать больше не получится, но клавиши осилю. После выписки пришел в клуб. Сел за клавиши. Размял скованные пальцы с недавно снятыми швами и заиграл… заиграл «Старый лес», про себя напевая:
Старый лес, мы ведь не понимали:
Лето не будет вечным,
Осень нас разлучит.
Старый лес… По полосе асфальта
Я покидаю место нашей любви.
А лес все молчит…
Ничего, хорошо получилось.
Тут Сергею Борисовичу позвонили на скайп, и он пошел к компьютеру. Звонил Семен Розов. Обычно со своим вокалистом он общается долго, и я решила в это время пообщаться с Валентиной Алексеевной.
– Валентина Алексеевна, а вы знали, что Сережа свяжет свою жизнь с музыкой?
– Подозревала. Он еще маленький был, заслушивался музыкой. Я любила слушать Баха, Бетховена, Чайковского и т. д. Когда мне что-то надо было сделать по дому, я включала классику и могла переделать все что нужно. А Сережа мог часами лежать и слушать музыку. Было время, я сама занималась организацией различных концертов. Его с собой брала. Так вот, в перерывах между художественными номерами он выбегал на импровизированную сцену, садился за инструмент, ставил перед собой что-то похожее на нотную тетрадь и что-то там начинал наигрывать.
Когда стал чуть постарше, его спрашивали: «Кем будешь, когда вырастешь?» А он отвечал: «Буду музыку музыкАть». Ну, музыкАть и музыкАть. Во втором классе отдали на класс фортепьяно. Даже года не проходил. Бросил. Годам к двенадцати-тринадцати я с удивлением обнаружила, что он сам научился играть на фортепиано! Мог с ходу подобрать любую мелодию и спокойно аккомпанировать. Потом начал уже подбирать что-то свое. Освоил гитару.
– А вы помните совсем маленького Юру, когда он только-только познакомился с Сережей? Он бывал у вас?
– Очень редко у нас бывал. Юра был мальчиком своенравным, молчаливым, необщительным, я очень мало с ним общалась.
Сергей Борисович, закончив разговор, позвал меня к себе. Я извинилась перед Валентиной Алексеевной, сказав, что мы обязательно продолжим разговор. Застала я его на балконе. Он стоял у открытого окна.
– Ланка, а вот посмотри-ка налево, – и показывает рукой вдаль, – видишь, самую ближнюю к дому пятиэтажку, после частного сектора? Это «Дом детства», где жил Васильич и где много лет проработал я, можешь сфотографировать.
А дальше те самые дачи, откуда Юрка иногда таскал огурцы-помидоры. Как-то плитку приволок. Мы потом на ней чай разогревали. Надеюсь, дачники не в обиде на него за его мелкие шалости, – улыбаясь, говорит Сергей Борисович.
Я вглядываюсь в указанном направлении. Серое, ничем не приметное здание, но для кого-то оно целый мир. Для Сергея Кузнецова – неотъемлемая часть его жизни, то, без чего не было бы «Ласкового Мая» и творческого тандема Юрий Шатунов и Сергей Кузнецов. Не было бы их истории длиной в тридцать шесть лет. А сейчас оно как памятник, напоминающий Кузе о лучших годах его жизни. Фотографирую.