– Кузя, дыши, ты чего, дыши! Стала бить его то в район солнечного сплетения, то по спине. Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Мне показалось, что целую вечностью. Вдруг я услышала его вдох. И он закашлял. Легонько стала постукивать по щекам, растирать уши, чтобы привести в сознание. Еще через долю минуты он открыл глаза. Лицо стало приобретать розовый оттенок. Я его крепко обняла и прижала к себе. Боже мой, ты живой!!! Живой!!! Слава богу, слава богу. По щекам текли слезы. Я посмотрела на Кузю.
На меня смотрели два голубых озерца, в которых стоял немой вопрос.
– Кузь, прошептала я, – ты понимаешь, что я тебя только что с того света вытащила? Ты чуть не умер, Кузя… – я все еще плакала.
Кузя посмотрел на меня и как ни в чем не бывало выдал:
– Ну… бывает, Лана!
Бывает, Лана?! Серьезно?
– Кузя, я вызываю скорую, тебя должен осмотреть врач. Я не знаю, что это было, возможно, тебе нужно в больницу!
– Нет! Даже не вздумай, – достаточно жестко сказал Сергей, – со мной уже все хорошо, ничего не болит, не нужно никаких врачей!
– Кузяяя!
– Нет!!!
Все еще не выпуская Кузю с рук, пытаюсь оценить его состояние. Пульс нормальный, аритмии нет. Тихонько отпустила его на подушку, сходила за аппаратом для измерения давления. Оно в норме. Цвет лица уже тоже нормальный. Настаивать больше на скорой не стала, но стала пристально за ним наблюдать.
Весь вечер и всю ночь практически не сводила с него глаз. Но, слава богу, он спокойно проспал.
Под утро вздремнула и я.
Проснулась от звука открывающейся двери. Пришла Оксана. Рассказала ей о ночном происшествии. Она молча меня выслушала. Подошла к нему, оценила его состояние. Оно было как обычно. Несмотря на это, пристальное внимание к нему с нашей стороны не прекратилось.
Оксана пошла заниматься Валентиной Алексеевной. Сергей все еще отдыхал.
После завтрака решила воспользоваться отдыхом Сергея и завершить начатый с мамой разговор.
Валентина Алексеевна была в своей комнате.
– Лана, проходи, – сказала она, увидев меня в дверях.
– Продолжим разговор? – спросила я у нее.
Она кивнула.
– Сережа рассказал, как с Разиным начал работать. А вы знакомы с ним? – поинтересовалась я.
– Ой, ну как не знакома. Он же когда приехал в Оренбург, сначала пришел к Тазикеновой в интернат, потом пошел в управление культуры. Там он возмущался, что это такое, дети поют про любовь, это надо запретить, прекратить. И уже после этого пришел ко мне, на квартиру к нам приехал. Сережа был на гастролях тогда с 3 июня. Разин представился как от Министерства культуры, а я поверила. Был представительный такой, со студии «Рекорд». Говорит: «Валентина Алексеевна, ваш сын – талант. Мы его в Москву заберем. Оставлю вам телефон, когда он приедет, пусть мне позвонит. Я приеду за ним, у него все будет. Зарплату будет получать 9000 рублей», – это были очень большие деньги для 1988 года. В это верилось с трудом. Я подумала, что, может, таких денег и не будет, конечно, но даже если и раза в три меньше будет, все равно хорошие деньги. А что ему тут, в Оренбурге светит? Сергей вернулся в Москву и уехал к Разину.
Конечно я ему тогда поверила, но сомнения все равно были. Из-за этого один раз я даже поехала с Сергеем вместе, чтобы увидеть обстановку своими глазами. Когда я приехала в Москву, была не в восторге. Офис Разина находился в здании, где раньше комсомольская организация размещалась. Она переехала, и это здание подлежало ремонту. И в этом здании у него были две маленькие комнаты, запыленные, никто никогда не убирался там, и небольшой актовый зал. Крыша протекала, и вода лилась прямо на пол. Я сама протирала пыль и убирала полы. В комнате все было завалено всякими афишами. Я подсчитывала афиши и пригласительные. Несколько дней была у него, поработала. Даже запись в трудовой книжке есть. Условий для проживания никаких не было. Мальчишки все находились в двухкомнатной квартире. В одной комнате стояли кресла продавленные и просиженный диван. Ребята спали на полу от стенки до стенки без простыней. Просто матрасы и кинутые подушки под голову. Директором тогда у них был Кудряшов. Все было очень грязно. Ночевала я в комнате, где все размещались, спала на трех стульях и клала сумку под голову. Разин меня даже нигде не устроил.
А Сережа с Сухомлиновым был в это время в Ташкенте на гастролях. И он звонит мне, голос был очень встревоженный: «Мама, нам надо уезжать». Я говорю: «Сережа, подожди. Приедешь, разберетесь, выясните всю обстановку, может, все уладится». Я не хотела, чтобы он уезжал. Чтобы без него «Ласковый май» работал. Деньги будут без него зарабатывать, а что он будет делать в Оренбурге? Сережа приехал на следующий день, мы с ним поговорили. Он еще деньги мне дал немножко. Устроил меня в гостинице на одну ночь, где-то на окраине Москвы. Потом Разин сказал, что нам нужно ехать домой. Конечно, надо. Не афиши же считать. Тут я поняла, что Сергей попал не туда.
И потом я его видела, когда мы с Сережей и Юрой приехали в Москву в сентябре 1988 года. Тогда у Разина округлились глаза. Он был очень недоволен. Я поняла, что он хотел перепеть все песни «Ласкового мая», не имея ни грамма голоса. Его голос вытягивала аппаратура. Я поняла, что он сам хотел стать звездой вместо Шатунова. Но Шатунов уже был в Москве, и пришлось Разину устроить Юрку в интернат. Вот как.
Тут к нам подошел Сергей Борисович и увел меня в зал.
– На чем мы там остановились? – как ни в чем не бывало спросил Кузя. Он еще немного был в напряжении из-за немного болевшей спины, но в целом был бодр и даже неплохо выглядел.
Как себя чувствуешь? – спросила я.
– Нормально, не переживай, Лана. На чем мы вчера там остановились? – спросил он, тем самым говоря, что пора продолжить работу над книгой.
– На том, как работалось с Юрой, – напомнила я.
– Так вот, что исполнять, он всегда выбирал сам. Никогда ничего не навязывал, ни ему, ни кому-либо из своих солистов. Я ему предлагал песни. Если ему нравится: «Хорошо, Кузя, беру!» Если не нравится: «Кузя, нет, мне это не нужно». С ним вообще было хорошо работать. Он ко всему подходил ответственно. Записи альбомов проходили спокойно, только Васильич иногда нервничал, на себя. Ему казалось, что спел не так, как ему хотелось бы. Он говорил: «Кузя, я за@бался!» «Ну покури, отдохни тогда», – говорил я. Ему же всего 15 лет было! Но было и такое. Как-то работали в Ставрополе, и Васильич, не знаю, что с ним было такое, говорит: «Не буду работать, и все!» Убежал куда-то на улицу, я за ним погнался, вернул, слава богу.
– Ой, а как уговорил?
– Я ему сказал: «Васильич, ты знаешь, люди пришли на тебя, они тебя любят, хотят слушать, как ты поешь, и это хорошо! Должна быть взаимность, все-таки надо бы отработать». Он все понял. Он вернулся на сцену Дворца спорта, отработал.
Телефонный звонок Сергею Борисовичу прервал его рассказ. Звонил Юрка Плотников. С ним я познакомилась еще вчера. Маэстро называет его «товарищ продюсер», что, естественно, нравится Плотникову. Ему же всего двадцать пять лет. С Сергеем Борисовичем они познакомились, когда Юре было всего восемь. Дядя познакомил. С тех пор они вместе. К Кузе относится тепло и с большой любовью.
Звонил Юрка, чтобы уточнить, когда мы собираемся в студию. Там нас ожидают полтысячи книг, привезенные мной специально для автографов. Первый «золотой тираж» книги «Мои истории» Сергей Борисович обещал подписать целиком, на радость и восторг поклонников. Визит в студию мы запланировали на следующий день, решив сегодня провести весь день дома за написанием книги, которую вы сейчас держите в своих руках. Обсудив планы на завтрашний день, вновь вернулись к нашему разговору.
– Чем занимались ребята в перерывах между концертами?
– Отдыхали, ели, дурачились. Ты знаешь, что такое «зеленка»? «Зеленый концерт» – самый крайний, самый последний концерт в данном городе. На «зеленке» можно делать все что хочешь, только чтобы пассажиры, т. е. зрители, не понимали ничего. И на «зеленке» то выходит клавишник, подметает сцену, все это нормально. То выходит какой-нибудь пацан, что-то кому-то говорит. А Юрка мог просто сесть за барабаны… Это такая традиция – «Зеленый концерт в городе». Необходимо сделать что-то неординарное.
Практически ни один концерт не обходился без мини-происшествия. Он, Юрка, то что-то сшибет, то за что то запнется и вырвет шнур, то что-то порвет. Такой оторва был. И его главная фраза была, когда он что-то натворит на сцене: «Оно само…»
Эх Васильич, Васильич… рано… 48… Семнадцать тысяч на похороны пришли, у гроба много белых роз было, – с грустью проговорил Сергей Борисович.
– Да, в тот день в Москве почти все белые розы скупили, – тихо сказала я.
– Не знаю я, почему эту песню написал в свое время, – ответил Сергей и, немного помолчав, продолжил:
– А чудили они как!!! Не помню, в каком городе, им с Сережей Серковым, кажется, сняли очень хороший номер. Дорогой такой. Мебель вся, помнится, из красного дерева была. Господи, в каком виде они его сдали. Бедный Аркадий! Такие бабки ему за это пришлось заплатить. Мало того, что они там устроили полный погром, так еще эту мебель из красного дерева они чуть ли не в щепки разнесли. В «ножички» играли, видите ли. Вся мебель была истыкана.
– И что им за это было?
– Ничего. Никто им ничего не сказал. Заплатили бешеные деньги и все. Да вряд ли, когда они кидали ножички в мебель, они задумывались о ее стоимости. Ну это же дети еще, – улыбается Сергей Борисович.
– По-мальчишески Юрка у тебя советы спрашивал, прибегал к твоей поддержке?
– Ну я об этом говорить не могу… но девочки приходили к нему в номера, где он останавливался. Разин, т. е. Криворотов, был категорически против всего этого, я был не против, ничего страшного в этом нет. Но мальчишки, Васильевич и Сергей Серков его все равно не слушались и водили девчонок. Им было достаточно моей поддержки. Вообще мы с Юркой хорошо ладили, чего не скажешь о Разине. Я ненавижу вот эти всякие разные побрякушки, цепочки, которыми Разин обвешивал Юрку. Он делал из него какую-то девочку, что ли. Навешивал на него побрякушки всякие, цепочки. Для женщин это нормально, а для пацана это как-то неправильно. Пацан должен быть пацаном, а не одетым в какие-то бусы. Юрке это тоже очень не нравилось, но Разин, т. е. Криворотов, его заставлял это делать. «Ну видишь, Кузя, меня ограничивают в этом отношении, я должен так делать», – с грустью говорил Васильевич. Иногда он даже отказывался выходить на сцену. Так все это ему не нравилось. Я пытался с Разиным неоднократно обсуждать этот вопрос, но он отвечал: «Кузя, ты пишешь песни, вот и пиши. А я буду работать по-своему».