– От Женьки мужик ушел, видимо, с этим связано… – открылась третья дверь.
Ого. Игорь Яковлевич только этой ночью ушел, а соседям уже все известно. Быстро информация распространяется.
В общем, я проковылял к лифту, надеясь, что за раненым-то Леха не побежит. Он и правда не побежал.
Он… плакал! А Юля утешала его, вытирала ему слезы и гладила по голове. Почти как я ее буквально полчаса назад!
Они стояли у подоконника, как два голубка. Ну и фиг с ними! Кто они мне? Что я вообще тут делаю? Витя перестал звонить, сбросил, надоело ждать, видимо…
Я спустился в лифте вниз и, хромая, дошел до скамейки. Сел. И перезвонил Вите.
13
РАССКАЗ ВИТИ СВЕШНИКОВА
– Привет, я дома. Он позвонил мне, папа. Позвонил. Я ему дал свой номер телефона, он позвонил и сказал, чтоб я не приезжал. У него своя жизнь, своя семья, дети… И он меня почти не помнит же, как и я его. Я хотел попросить у него денег на билет, и вообще поговорить – как он, и как я там буду жить, и сказать, что я вообще-то тихий, и ем мало, и вообще работать пойду, как только школу окончу. А потом разберемся с квартирой и с прочим. А он позвонил и сказал, что на билет не вышлет и что не надо ехать. Ну да, у него своя жизнь, я понимаю.
Я сидел на станции, ждал поезда, и ждал его звонка, и думал: вот сейчас он позвонит, и он позвонил, и у него такой голос, знаешь – мне кажется, у меня такой же, только, конечно, потоньше. Но когда вырасту, будет такой же. Мне даже иногда казалось, что я сам с собой говорю, как будто бы я вырос и сам себе позвонил. И интонации такие же, и даже слова. И он сказал, что ехать не надо. Извинялся, но просил понять.
А я сидел на станции и ждал поезда.
До этого опять поругался с мамой. Она пришла с работы, как всегда, уставшая и злая, а я, как назло, был в туалете, и она стала кричать – мол, даже в туалет не зайти с работы, и вечно я мешаю…
И я тогда выскочил из туалета и сказал ей, что все, хватит, уезжаю. Она спросила: куда? Я сказал: к отцу. Она стала опять кричать: да сдался ты ему! А я ответил: да, я ему сдался, в отличие от тебя, я его давно в интернете нашел, и списался с ним, и мы с ним хорошо общаемся, и у меня там брат и сестра есть, от его новой жены, и я даже с ними немного пообщался, сестра рисует, прислала мне картинку, такую, знаешь… с дельфином. Плывет человек, а рядом дельфин. Очень даже красиво. А брат ничего не прислал, он рисовать не умеет, но сказал, что был бы рад увидеться. И я отцу уже написал, что еду, и всё, живи тут одна как хочешь, раз я тебе мешаю…
Мать тогда совсем раскричалась: мол, и не нужен ты ему, и как ты там себе жизнь представляешь? В чужом городе, в чужой школе, ты и так неконтактный, а знаешь, как новеньких не любят, и пошла, и пошла… Но я все равно кричал, что я уеду, и лучше пусть меня не любят чужие, чем не любит родная мать!
И мама тогда крикнула:
– Ну и убирайся!
И я без вещей даже, без ничего, только паспорт взял и карточку сберегательную, вышел и пошел на станцию. И там папе написал, что я к нему еду и чтобы выслал мне денег на билет.
И папа позвонил! Сам! И я был так рад, я ж не знал, что он скажет: не приезжай.
Он сказал: не надо, я чужой тебе человек, и ты мне тоже чужой, извини… А тут у меня, сказал, семья, дети… Квартирка маленькая. Ну куда еще одного человека? Я ему тогда ответил, что я с мамой больше не могу, что она все время злая, все время кричит, она меня не любит совсем… Тем более я ей столько всего сейчас наговорил, как я теперь вернусь? А он отвечал моим голосом, моими словами даже, что «не надо, понимаешь? Маму жалко, она одинокая женщина, и я ее так обидел, и она, наверное, свою обиду на меня переносит на тебя». И я тогда ему сказал: но я же не виноват! Это же не я ее обидел и ушел. Он сказал: «Ну, так бывает. Женщина сама часто не осознает, что она переносит обиду с бывшего мужа на сына… И надо терпеть».
И я крикнул, что сколько можно терпеть? И потом еще крикнул: вышли мне просто на билет, я не к тебе поеду, просто поеду куда-нибудь, и все, а он засмеялся и сказал: ну куда? Куда ты поедешь, сынок? Возвращайся домой и напиши мне обязательно вечером…
Но я решил, что не буду ему писать, и вообще больше никогда не буду ему писать – ни ему, ни сестре, ни брату, всех заблокирую!
Но я все сидел и сидел на станции, было неловко возвращаться… И уже стемнело, и какой-то поезд даже остановился, хотя у нас, ты знаешь, редко останавливаются…
И я подумал: я бы уехал бы на этом поезде, потому что папин город такой – все поезда идут в его город. Он, наверное, и сам когда-то так уехал: просто вышел на станцию и стал ждать поезда, какой остановится. Сел в первый остановившийся – и уехал, и начал там жить.
И я представил папу, как он много лет назад, так же поругавшись с мамой, вышел на станцию, сел и принялся ждать поезда. А вокруг летали голуби, и подлетали к папе, думали, он их покормит хлебом. А у него не было. А может, и было. Может, он с булкой на станцию пришел.
И папа стал отщипывать от булки и бросать голубям. И голуби налетали на крошки, отталкивали друг друга, а голос в громкоговоритель в это время все повторял: «Будьте осторожны! По первому пути едет…», «Внимание! На втором пути…» – и совсем редко: «Будьте осторожны! На первый путь прибывает поезд номер…»
И тут папа дождался наконец остановки поезда, сел и уехал. И там уже, в том городе, познакомился с новой женой, и родилась у них сначала моя сестра, а потом мой брат.
Да, я думаю, именно так все и было. И я сидел на перроне, смотрел на голубей и на темнеющую станцию, на зажигающиеся фонари, жалел, что нечем покормить голубей: булку не взял. И в телефоне блокировал папу, сестру и брата, всех заблокировал, хотя сестра и брат ни в чем не виноваты, но что поделать, если я на них перенес обиду, как моя мама на меня… Как с этим чувством справиться?
Но домой все не шел и сидел, потом уже совсем стемнело, и работник станции в синей фуражке все ходил вокруг скамейки, все посматривал на меня, наконец спросил:
– Парень, ты чего тут все сидишь?
Я сказал:
– Ничего.
Он тогда сказал:
– А если ничего, так и иди домой. Нечего тут сидеть просто так. Еще замерзнешь или ограбят, а мне отвечать.
И я тогда встал со скамейки и сделал вид, что пошел домой, а на самом деле не пошел, а просто встал за угол вокзала и стоял. Зашел на мамину страницу – она была не в сети. Наверное, спать легла. И ей на меня наплевать, что я тут на станции – уехал, не уехал… Всем на меня наплевать, подумал я. И папе, и маме.
И просто стоял и стоял.
Потом какая-то собака ко мне подошла. Не знаю, откуда взялась. Вроде не видел у нас такую. Подошла и подставила голову. Ну, я ее погладил. И она мордой стала тыкаться мне в руку. И я ее гладил, а она тыкалась в руку, и я ей говорил:
– Хорошая, хорошая…
И я понимал, что вот кому я нужен. Только этой незнакомой собаке. Пусть только для того, чтоб погладил. Но и это немало. И я подумал: буду вот так всю жизнь стоять тут и гладить ее. И никуда не пойду никогда.
Потом найдут тут два скелета: мой и собачий. И мне вдруг стало смешно от этой мысли… Ну что я, правда? Совсем уж… Еще памятник поставят, думаю: «Мальчик и собака». Я ее глажу, а она мордой тычется. Прямо на станции и поставят. А то тут вон как места свободного много. Как раз для памятника.
И потом будут тут люди ходить разные и приезжим рассказывать:
– Да, был такой случай. Мальчик из дому ушел, мама его выгнала, он хотел к папе уехать, а папа тоже не принял. И он остался жить на станции, собаку гладил, так и помер. Теперь этот памятник в назидание всем мамам и папам. Чтоб знали, как своих детей не любить.
И старенькая мама моя будет приходить к этому памятнику, вся такая седая уже и сгорбленная, класть цветы и плакать. Но приходить будет только по ночам, чтоб днем люди ее камнями не закидали. Все ж будут знать, что это она виновата.
И папа однажды приедет – тоже весь седой, с белой бородой и даже, может, с палочкой… Нет, лучше даже с костылем. Так ему! И, ковыляя на костыле, подойдет к моему памятнику и скажет:
– Эх, сынок, прости меня, сволочь я эдакая…
И мне стало, с одной стороны, жалко себя от всех этих мыслей, с другой – почему-то смешно. И я не понимал, то ли плакать, то ли смеяться. А собака все ластилась, и я все гладил ее, и было уже совсем темно, и горели фонари, и я замерз, но домой все-таки идти не решался…
И тут какая-то тень промелькнула. Пролетела – и назад. И снова пролетела мимо – и назад. И я осторожно выглянул из-за угла, и собака тоже. А это была мама. Она бегала по станции, туда-сюда. Потом вышел тот работник в фуражке, она у него спросила что-то, он сперва пожал плечами, потом неопределенно указал ей рукой туда, где я стоял.
И она побежала туда, но я быстро убрался подальше за угол, встал так, чтобы она меня не увидела. И собака вместе со мной спряталась, будто чувствовала. Большая такая, умная псина. Почти как твой Лайк. Только спокойная.
Мама все бегала туда-сюда, потом стала кричать:
– Витя! Ви-и-тя!
И все громче и громче кричала. И я подумал, что мне ее жалко, но выходить, конечно, не решался. Я понимал, что, если сейчас вылезу, она меня вообще убьет. От нервов и переживаний. И стоял.
А мама кричала:
– Ви-и-тя! Ви-и-тя-а-а!
Потом схватила телефон – я подумал, что она в полицию звонит… А она, оказывается, папе моему. Она его номер знала, оказывается.
Остановилась прямо рядом со мной и стала разговаривать:
– Он к тебе едет? Как не едет? А где он? А почему?.. То есть вот так, да? Ты ему не разрешил ехать? Молодец! Как всегда, молодец! Герой! Пацан теперь пропал, радуйся! Что значит – я сама виновата? Что значит – я его довела? Я и тебя довела, я и всех довела! Вот такая я скотина, получается? А ты белый и пушистый, да? Ну конечно! Свалил к своей молодой, только пятки сверкнули, а я виновата! И что мне теперь делать? И где его искать? «Позвони в полицию»? Спасибо, без тебя бы не догадалась, ага! А может, он уехал все-таки? Непонятно куда, непонятно, на какие деньги… Может, его вообще украли… Как кто украл? Мало ли! И в сети его давно нет…