варию попала тоже из-за него…
А главное – он не может понять, где эта его «зайка» тети-Женин телефон раздобыла. Получается, рылась у него в телефоне… А у него же запароленный. В общем, загадка. И зачем она ей позвонила? Чтобы что? Понятно же было, что тетя Женя только хуже расстроится и опять скандалы будут… Неужели так прямо любила Игоря Яковлевича? Или из-за его денег и должности не хотела отпускать?
Тетя Женя пока не ходит, врачи говорят – потихоньку, может, и сможет, но пока так… Игорь Яковлевич очень за ней ухаживает, все приносит, уносит, готовит… Прямо как подменили человека. Иногда, конечно, ворчит, но потихоньку, чтоб тетя Женя не услышала. Но дурой больше ее не называет, это точно.
Леша передает тебе привет. Он на тебя уже совсем не сердится. Да ты и не виноват ни в чем. Это я глупая. Ха-ха. Он будет в художественное поступать. А я в музколледж. Вот такие мы с ним творческие люди. Ты тоже творческий человек, потому что и рисуешь немножко, и стихи пишешь, тоже немножко… Но я верю, что из тебя тоже получится или художник, или поэт. А может, и то и другое. Хорошо бы. Верим в тебя!
Я тебе еще один мой портрет пришлю, это Леша нарисовал, когда я за пианино сидела. Я играла, а он рисовал. Я даже не сразу заметила.
В общем, что-то разболталась… Смотри портрет, слушай Листа, не пропадай!
Обнимаем тебя. Юля и Леша».
Я смотрел на присланный портрет. Юля была очень похожа, только глаза, пожалуй, чересчур голубые. Все-таки у нее не настолько. А так очень даже здорово. Пусть у них все получится вообще.
Включил аудио – музыка была очень быстрой и громкой. Аж голова заболела. Звуки катились с бешеной скоростью – то как горошины, то как камни с горы… Наверное, действительно это очень сложно технически. Я представил, как Юля сидит и играет это, а Леха смотрит и рисует, рисует ее…
А Юля все играет. А Леха все рисует.
И как они оба друг другу подходят.
И я там действительно совсем не к месту получился. В этом любовном треугольнике. Совсем никак не вписывался.
А то, что Юля написала, – мол, будет у меня куча девушек… Так всегда говорят, чтоб человек не расстраивался. Не понимая, что именно от этих слов он и расстраивается. Это ж понятно – «у тебя будет куча, потому что лично мне ты не нравишься». И хоть Юля мне не особенно нравилась, но все-таки обидно такое читать. Даже от человека, который не нравится.
Это значит на самом деле – «ты некрасивый и вообще никакой, и рисуешь плохо, и стихи ужасные, а вот Леша – настоящий художник, а я настоящий музыкант, и на фиг ты мне сдался. Да и другим, конечно, тоже. Но, чтоб ты типа не расстраивался, напишу-ка я тебе, что ты многим когда-нибудь сдашься, и отбою у тебя от этих многих не будет…»
В общем, ерунда это все.
Но я снова и снова смотрел на Юлин портрет. И было мне как-то и спокойно, с одной стороны, а с другой – грустно. Я вспомнил, как она плакала тогда, у подъезда, признаваясь мне в любви, и как это было искренне (ну, мне так казалось, по крайней мере), и ее мокрые от слез голубые глаза, и как я ее по голове гладил, по белым волосам, а потом она подняла голову, а я наклонился к ней… И мы губами коснулись. И, если б Леха не вышел, может, даже и поцеловались бы…
А теперь она пишет: прости, я глупая, Леша классный, ты отстой. «Ха-ха». Вот тебе и «ха-ха», думал я…
Ну и ладно. У меня есть моя девочка. Я помню ее. Хоть и никогда не увижу, наверное, больше. Но, когда я засыпаю, я всегда представляю, как она выходит на перрон из поезда, и стоит, и смотрит, черные короткие волосы, черные продолговатые глаза, смотрит, а я стою, и она мне улыбается, и Лайк бросается к ней, а я – за ним, типа – хочу его остановить.
И подбегаю к ней, хватаю Лайка, и я говорю ей:
– Привет.
И она говорит, улыбаясь смущенно:
– Привет.
А дальше я обычно засыпаю. И во сне, к сожалению, ее уже не вижу…
Но Юле я ответил.
Ответил, что все нормально у нас. Мама ушла на больничный с сердцем, пока дома. Это все после той аварии, перенервничала из-за меня. А папа-Чесноков живет пока у нас. Мы его приютили. Он сказал, что без нас никуда не поедет. А мы пока думаем.
Мама думает, ехать или нет, а я думаю: как все-таки всестранно. То папа умер, то жив теперь. И оказался довольно родным и хорошим. Ну а что попросил маму тогда избавиться от ребенка – так молодой был, глупый. Ха-ха.
20
Мы весь день болтали с Витей Свешниковым, лазили по станции, он говорил:
– Вот тут я сидел и ждал поезда… А отец мне написал: мол, не приезжай… А тут вот я прятался. А тут вот мама меня нашла.
– Как с мамой-то теперь?
– Хорошо! – улыбался Витя. – Она мне после того случая сказала: «Не переживай, за двойки больше ругать не буду. Да кому вообще нужна эта школа! Отучишься, пойдешь работать куда-нибудь, и не вспомнишь!»
– Ну как, школа все-таки нужна, – возражал я.
– Ну да, – соглашался Витя. – Но мама говорит: она сама плохо училась, и от школы у нее только плохие воспоминания. Может, потому и на меня ругалась: думала, должен же хотя бы сын хорошо учиться! А у меня вот не получается…
– Да вообще хорошо учиться мало у кого получается! – говорил я. – Вот из наших, например, ну кто? Ну Ира Сошникова. Отличница. И то плачет на физкультуре, потому что там-то у нее сплошные двойки… Ну, Ксюша Гаврилова. А так-то…
– А скажи, немножко все-таки соскучился по школе? – прищурился Витя.
– Ну, немножко да, – согласился я.
– Я вот даже по классной соскучился, хоть и кричит тоже… – признался Витя.
– Да, Валерия Анатольевна у нас, конечно… – Я неопределенно помахал пальцами в воздухе.
– А, слушай… Давно хотел спросить… – смущенно продолжал Витя. – Тебе из девчонок наших кто-нибудь нравится?
Я задумался. Да все они ничего. Даже Ира Сошникова и Ксюша Гаврилова, хоть и отличницы. Но все-таки… И я подумал: рассказать ему или нет? И решил – он мой единственный настоящий друг. Расскажу.
Знаешь, Вить, девчонки в нашем классе – все хорошие, конечно. Но мне нравится та, которой я не знаю. Я видел ее один раз в жизни, и больше, наверное, никогда не увижу. Мы тогда с мамой и с Лайком гуляли вечером, и вдруг поезд остановился. И из него вышла девочка. С короткой стрижкой и продолговатыми глазами. Вся черненькая. И она просто постояла немножко, засунув руки в карманы синей куртки, просто немножко постояла, посмотрела на нас с мамой, посмотрела, не увидев… А я увидел ее – и теперь не могу забыть. Голос в громкоговоритель предупредил, что поезд отправляется, раздался длинный тонкий гудок, и девочка отвернулась и стала не спеша заходить в вагон. Подниматься по лестнице. Обычно люди торопятся заскочить в вагон, вдруг поезд без них уедет? А она шла так неторопливо, и спокойно, и гордо, и уверенно, как будто точно знала, что без нее поезд не уедет, что она – главный пассажир в нем…
И я теперь не могу ее забыть. Я нарисовал ее портрет, но портрет порвали… Да, один парень порвал, ты его не знаешь… Так получилось. Потом я написал ей стихи, и стихи тоже порвали… Да, тот же парень…
Но я их сохранил в телефоне. Хочешь, прочту? Только не смейся…
Я просто жил. И я не знал,
Что есть ты на земле.
Но вот увидел – и теперь
Покоя нету мне.
Ты просто вышла на перрон,
Минута – и назад…
А я все думаю теперь,
Твой вспоминая взгляд.
Как звать? И ехала к кому,
И где живешь, и как?
И мне тебя ну почему
Не позабыть никак?
Ты просто вышла на перрон,
И ты не знаешь, нет,
Что я с тех пор живу тобой,
Ты мой с тех пор секрет.
И я вернусь и буду ждать
На станции всегда!
Однажды снова на перрон
Ты выйдешь, и тогда…
Тогда, тогда… А что тогда?
Быть может, ничего…
Ты просто выйди. Я прошу.
И больше ничего.
Вот так… Только никому не говори. Это я тебе только, по секрету. А то наши засмеют. Особенно Димка Пальцев. Как начнет ржать: «О-о-о, новый Пушкин! Можно с вами сфоткаться? Распишитесь мне на ж…!» И всякое такое… Ну их.
21
Бабочки летают вокруг лампы. За окном темно, а наша лампа горит. Вот они и летят прямо на ее свет. Кружатся туда-сюда, как будто танцуют. Мы с мамой смотрим на бабочек.
А еще мы смотрим на поезда. Перед сном, на улице.
Но сейчас мы дома. И дома так уютно, и тепло, и тихо… Мама с кем-то переписывается. Может даже, с папой-Чесноковым. Он в Москву уехал по делам. Что-то про визы спрашивать в посольстве.
– Мам, а ты Сорокина помнишь? – спрашиваю я.
– Сорокина? – Мама удивленно вскидывает глаза.
– Ну да, мне тетя Женя рассказывала. Был у вас в классе такой мальчик. Жадный очень.
– Что-то припоминаю… – неуверенно говорит мама.
– А помнишь, как тебе все мальчишки куклу подарили на Восьмое марта?
– Ах да! – Мама смеется. – Она у меня до сих пор лежит где-то!
– О, покажи! – вскакиваю я и, ойкнув от боли, опускаюсь обратно в кресло: всё последствия аварии…
– Осторожней! – пугается мама. – Да я не помню, где она… Где-то валялась… Посиди, только не вставай, ради бога, я поищу…
Мама уходит в спальню, возится там, скрипит дверцами шкафа, что-то достает, что-то падает…
Любопытный Лайк несется к маме в спальню.
Наконец мама появляется вместе с Лайком. Она держит старую потрепанную куклу.
Я смотрю на куклу и теряю дар речи.
Это же – моя девочка! Та самая, с перрона! Одно лицо! Короткая черная стрижка, продолговатые глаза, и взгляд такой же… И даже синяя куртка…
Как?!
Может, то была не девочка, а мамина кукла? Может, она вообще мне привиделась? Увидел где-то в куче барахла эту куклу, а потом мне просто приснилась она, живая, вышедшая на перрон… А что еще может сниться, кроме как перрон и поезда, когда живешь в двух шагах от станции, и днем и ночью они стучат и стучат…