Я осторожно беру куклу. Смотрю на нее. Мне становится и грустно, и смешно. Так это тебя я рисовал? Тебе писал стихи? Хм!
Лайк внимательно смотрит, кладет голову мне на колени.
…Мы с мамой смотрим на поезда.
Холодно, зима, и надо возвращаться.
Бабочки вокруг лампы теперь не летают: уснули где-то до весны.
Холодно, но мы с мамой все стоим, и она рассеянно смотрит на поезда. И говорит:
– Папа-то давно писал?
– Давно… – говорю я.
– И мне давно, – вздыхает мама. – Я вот думаю: может, надо было согласиться, сразу с ним уехать?
– Ну а чего он? – сержусь я. – Сам сказал, что без нас не поедет, а сам…
– Ну сказать много чего можно. У него там – дело, люди… Не мог же он их совсем бросить.
– А нас мог?
– Ну и нас не бросил, – говорит мама. – Мы же пообещали, что приедем, он только с таким условием и улетел…
– Да что ты, мама, – говорю я. – Это же наша станция. Куда ж мы отсюда? И Лайка куда бы? В Америку, что ли, тоже?
– Разобрались бы… – неуверенно отвечает мама.
– Нет-нет, все правильно, мам, – стараюсь я говорить как можно убедительней. – Вон, смотри, кто идет!
А это идут Витя Свешников с мамой. Веселые, улыбаются, кивнули нам радостно.
– Ну вот, – говорю я. – Куда мы от Вити, от поездов, этой женщины из громкоговорителя… От этого всего… От нашего снега… От нашего дома… От наших елок… Куда мы?
– Да… – вздыхает мама.
А женщина из громкоговорителя все повторяет: «Внимание, на первой платформе…», «Внимание, от второго пути…». И я вспоминаю анекдот, как раз Витя мне рассказывал.
– Мам, хочешь анекдот?
– Давай…
– На вокзале объявляют: «Граждане пассажиры! Поезд на Воркутю уходит с первого путю! Ха-ха, я шутю: поезд на Воркутю уходит со второго путю! Ха-ха, я снова шутю: поезд на Воркутю уходит с третьего путю… Ой, граждане пассажиры, пока я тут с вами шутю, поезд на Воркутю – давно тю-тю!»
Мама смеется.
– Воркута… – говорит мама. – Прадед твой там сидел. Мой дедушка.
– В смысле – сидел? – спрашиваю я.
– Ну, во времена репрессий… В тюрьме…
– За что?
– Он сам не знал за что… Тогда многие не знали… Дом-то наш – это же ему дали потом… Не центр там, не Москву и прочее, а вот такой вот домик на станции – подальше от столиц… Тогда многим бывшим репрессированным запрещалось жить в столицах, вот и селили по окраинам…
Мы молчим. Смотрим на поезда. Думаю про прадедушку – маминого деда, – которого видел, конечно, только на фото. Про то, как он сидел в далекой Воркуте… Там всегда холодно и, наверное, по улицам ходят белые медведи.
И почему-то вдруг вспоминается рассказ тети Жени про озеро Киово и про кричащих чаек и как они с Игорем Яковлевичем в медовый месяц там стояли и он ее обнимал…
И думаю: какой этот мир большой, и ужасный, и прекрасный одновременно, и как это все сложно… Вот Воркута, с ее вечными морозами и медведями, а вот – озеро Киово, теплое и с чайками… А вот наша станция, уютная и родная, но такая далекая от всего… А еще есть Америка. Там живет папа-Чесноков. Живет, и пишет мне всё реже. Потому что дел много и потому что мир слишком большой и людей слишком много в нем, чтобы обо всех всегда помнить. Даже о родных.
– Пойдем, – говорит мама. – Даже Лайк замерз. Пойдем пить чай с шоколадным сыром.
– Мам, вы идите с Лайком, я еще пять минуточек, и приду… – Мне кажется, я почти додумал какую-то мысль, и – страшно, что забуду…
Мама обнимает меня, Лайк обслюнявливает, и оба уходят в дом.
А я стою, смотрю, слушаю и наконец понимаю: наша станция – это и есть мир. Поезда туда-сюда – это просто проходящая мимо жизнь, в которой люди, обычные люди, проносятся туда-сюда, и больше никогда их не увидишь, но которые – как и я, как и все мы, – живут. Где-то в своих других мирах, со своими проблемами, болезнями, радостями и печалями…
А Лайк – это мой друг в этом мире. И кличка у него такая – и лайк как одобрение, и лайк – как лай. Потому что друг и одобрить может, и полаять иногда… Ну, опять же, по-доброму.
Витя Свешников, конечно, тоже друг. Да и Юля с Лехой, наверное, тоже, немного друзья. И – хватит. Друзей и не должно быть много. Мама правильно говорит.
А тетя Женя, и Игорь Яковлевич, и чайки на озере Киово в подмосковной Лобне, и бабочки у нас вокруг лампы – это всё люди-птицы-насекомые-города, которые, так или иначе, задерживаются в твоей или в чьей-то жизни, в нашем мире…
А девочка… Та девочка, которая – полусон-полуявь, то ли кукла, то ли человек, – она главный смысл жизни все-таки. Потому что любовь – это главный смысл всего. И даже если она мне привиделась, главное – это знать, что она где-то может быть все-таки, и вспоминать о ней и представлять встречу с ней перед тем, как уснуть. И засыпать успокоенным этой «встречей», и потом не видеть ее во сне, не видеть никогда, и все-таки – верить…
«Будьте осторожны! На первый путь прибывает поезд номер…»
Хм. Останавливается поезд. Надо же.
С грохотом примчался длинный поезд, постепенно стал замедлять ход и наконец остановился.
Я стоял и смотрел на него.
Открылись двери, высыпали пассажиры, громкоголосая проводница у одного из вагонов крикнула:
– Стоянка – три минуты! Далеко не отходите!
Далеко никто и не отходил. Кто курил, кто ежился от холода, дети смотрели на нашу станцию с веселым любопытством…
Даже собака у одного из вагонов стояла.
Не Лайк, конечно, но тоже ничего такая.
А потом…
Потом…
Потом вышла…
Она!!
Та самая!
Которой – и портрет, и стихи!
О которой я думал и думаю!
В существование которой я уже и не верил!
Вышла она! В той же синей куртке, с той же короткой стрижкой и продолговатыми черными глазами!
Она рассеянно смотрела на станцию, а я, не помня себя от радости, – на нее. Она заметила меня – и смущенно улыбнулась.
Мне надо было успеть дать ей свои координаты! И стихи прочесть! И еще многое, многое, многое сказать!
Но вот поезд дал длинный тонкий гудок, и девочка повернулась, чтобы вернуться в вагон.
И я побежал к ней, побежал к ней, побежал, крича, и голова кружилась, как тогда, когда вышел из машины тети Жени после долгой поездки.
– Стой! Стой! Подожди, девочка!!
И она обернулась.