– Опять гости?! Могу я отдохнуть хоть дома? Что за гости вечные! Какие еще идиоты к тебе пришли? Опять из школы бабы твои?
– Да тихо, тихо, – почти шептала тетя Женя. – Это сын Веры.
– Какой еще Веры?!
– Ну, Веры, одноклассницы, я рассказывала…
– А, это которая без мужа? – басил голос.
– Да тише, пожалуйста!
М-да. Я слушал все это и все больше удивлялся. Зачем тетя Женя пригласила меня? Чтоб я слушал все их скандалы? Очень странно, конечно. Еще и по отцу моему прошелся этот Игорь. «Без мужа»… Ну да, без мужа, потому что папа умер! Разве можно об этом так орать беспардонно?
Я не выдержал, встал и вышел из кухни.
Навстречу из коридора вывалился большой грузный лысый человек в черном костюме. Посмотрел на меня сверху вниз, протянул руку:
– Игорь Яковлевич.
– Олег, – пожал я ему руку. Он схватил ее и сжал так сильно, что я не сдержался и ойкнул.
– «Олег, Олег»… Что-то слабоват ты! – с усмешкой заметил Игорь Яковлевич. – Мужик должен терпеть! Ясно тебе? А ты дохляк какой-то…
И Игорь Яковлевич уплыл на кухню.
Бедный Леха. Теперь я понимаю, почему он хочет сбежать от отца. Я этого отца полминуты вижу, а уже ненавижу. Ну какое право он имеет так со мной разговаривать? И руку мне сжимать! И дохляком обзывать!
Я, ни слова не говоря, пошел в коридор, чтобы выйти на улицу. Хоть куда-нибудь – только отсюда! А вечером позвоню маме, скажу, что вернусь. Сам, в конце концов, доеду. На чем-нибудь. Тетя Женя кинулась за мной.
– Олежек, милый, пожалуйста, не обижайся на него! – зашептала она. – Он просто не в духе. Устает на работе ужасно, плюс у всех сейчас такое положение шаткое, да еще ключи забыл… Он так-то добрый, правда! Вот увидишь!
Но я не хотел ничего видеть. Я хотел просто выйти на улицу. Мне показалось, что я сейчас тоже разревусь, как недавно Юля.
Тетя Женя схватила меня в охапку, обняла, потом стала гладить по голове – именно так гладить, как мне нравится, чуть-чуть царапая голову ногтями… М-м-м… Да. За это я мог простить тете Жене все. Да ведь и не виновата она. Что у нее муж такой. Тоже, небось, несладко с таким жить.
– Женька! Куда опять соль дела? – завопил из кухни Игорь Яковлевич.
– На хлебнице, Игоречек! – крикнула тетя Женя.
– Так какого черта ты ее туда ставишь вечно? Дура!
– Я просто готовлю, и машинально…
– Машинально! Идиотка!
Я не понимал, как можно так разговаривать с женой? Вообще с женщиной. Ну что это такое. И как она все это терпит? И зачем? Неужели только ради его денег? Ну да, живут они богато. Квартира большая, в центре Москвы, и две машины, и в квартире столько всего дорогого – и плазма огромная, во всю стену, и картины, и мебель такая, прямо как в кино… Но неужели ради богатства можно терпеть унижения? Может, она потому и Леху с Юлей обижает? Игорь Яковлевич обижает ее, а она на нем отыграться не может, боится, а на ком-то надо же сорваться, вот она на них и срывается… Как по цепочке получается. Печально.
В общем, тетя Женя побежала на кухню успокаивать своего орущего Игорька, а я все-таки вышел на улицу. Мне было непонятно, как я проживу почти две недели в обществе такого «Игорька».
Я вышел из подъезда и увидел на скамейке Леху и Юлю. На той самой скамейке, где мы с тетей Женей сидели, когда у меня голова после машины закружилась. Леха обнимал Юлю, и они сидели такие грустные и нахохлившиеся, как птички на жердочке.
Мне стало их жалко. И себя стало жалко. И тетю Женю жалко. И я подумал: вот – жизнь. Мир. И всем так тяжело в нем жить. У всех какие-то проблемы. Всегда кто-то на кого-то орет. И Витю Свешникова вспомнил, на которого тоже мама всегда кричит. И подумал: вдруг он уже уехал? А я и не знаю. Надо ему написать будет…
В общем, всем в этом мире несладко. А сладко только таким, как этот грубиян Игорь Яковлевич. Хотя… И ему ведь несладко. Раз он такой нервный. Было бы ему сладко – разве он был бы такой грубый? Опять же, вымещает свою злость на бедной тете Жене. А на нем, может, на работе начальник свою злость вымещает. Уволить грозится. Какой-то сплошной круговорот злости в природе.
– Садись, – сказал Леха. – Как тебе мой папаша?
Я неопределенно помотал головой.
– Да, он такой… – согласился Леха. – Своеобразный дядя.
Я сидел рядом с ними, они не прогоняли меня – видно, понимали, что мне тоже несладко.
Обнимались, но не прогоняли. И Юля, мне показалось, посматривала на меня не только с интересом, но и снова с жалостью. Наверное, Леха ей рассказал, что у меня папа умер. Вот и жалеет.
Мы долго так сидели, уже совсем ночь наступила, и мама мне написала, что любит меня, и что скучает, и Лайк по мне скучает… Конечно, ему теперь некого слюнявить. Мама-то его быстро отпихивает в таких случаях. И я опять задумался: вспомнил наших бабочек, кружащихся над лампой, и бегающего по станции Лайка, и поезда туда-сюда, и таинственный голос из громкоговорителя… И девочку. Ну да. Куда же без нее. Ту девочку на перроне. В синей куртке. С черными глазами. Где-то она теперь?
Наконец Лехе позвонила тетя Женя. Сказала, чтобы шел домой: отец уже спит. И Юля его спросила грустно:
– Ты пойдешь?
– Пойду, – вздохнул Леха.
– И я тогда пойду, – вздохнула Юля. – Хотя мне никто не звонил… Но надо, наверное. Поздно…
– Ну, тебе родители доверяют, вот и не звонят, – сказал Леха.
– Ага, доверяют, – усмехнулась Юля, и ее голубые глаза сузились. – Им просто все равно.
Мы проводили Юлю до ее подъезда, они снова обнялись с Лехой, я деликатно отвернулся, делая вид, что очень увлечен природой вокруг… А потом, когда повернулся, Юли уже не было, и Леха сказал:
– Пошли, что ли…
И когда мы ложились спать в Лехиной комнате (мне выделили кресло-кровать, очень удобное… Или – удобную? Как правильно? Если кресло, то – удобное, если кровать, то – удобная. А если кресло-кровать? Тьфу! Говорю же, я и в русском не силен…), я достал из рюкзака зубную щетку и пасту, и вместе с ними выпал мой рисунок. Портрет той девочки на перроне.
Я невольно засмотрелся на рисунок.
– Это что у тебя? – спросил Леха со своей кровати.
– А, это так, – смутился я. – Просто.
– Ты рисуешь?
– Да нет, я не умею… Это – просто…
– Дай посмотреть.
– Да не, не надо… Это – так…
– Ну дай, пожалуйста. Я просто тоже немного рисую, интересно.
Я с ужасом протянул Лехе портрет.
Леха внимательно уставился на него.
Сейчас скажет: арбуз. Или – Колобок. Или вообще какая-нибудь репка.
Но Леха вдруг спросил:
– Это девушка?
– Да! – почти крикнул я от радости.
– Неплохо, только недоработано, конечно, – сказал Леха. – Немножко на арбуз похоже. И на Колобка. Но ничего…
Тьфу ты!
Но все равно Леха – наш человек. Все-таки сперва-то понял, что это девушка! Нет, он хороший, зря я переживал, что не найду с ним общего языка… Он тоже не сильно болтливый, как и Витя Свешников. Только у Вити мама злая, а у Лехи – папа.
Я подумал: хотел бы я такого папу? Может, лучше тогда никакого, чем такого? Хм. Кто знает… Да нет, наверное, все-таки хотел бы. Совсем без папы плохо. Тем более мой папа вряд ли был бы такой грубый. Он был хороший. Я же по фото вижу, всегда видел…
Я положил портрет рядом, на тумбочку, и все лежал и думал, думал… Ну да, рисовать у меня и правда почти не получается, думал я. А что, если… если написать стихи? Меня так удивила эта мысль, что я аж приподнялся.
– Ты чего? – спросил Леха.
– Ничего, ты спи, – сказал я.
А сам взял рюкзак и потихоньку вышел из комнаты.
В рюкзаке у меня были ручка и тетрадь. Так, на всякий случай, мало ли что. Как чувствовал! И вот теперь, на кухне, включив там маленькую лампу, я раскрыл тетрадь и стал писать стихи. Давалось это непросто.
К тому же тетя Женя прибежала из своей комнаты на кухню и спросила, все ли у меня в порядке.
– Ага, – сказал я.
– А что ты делаешь? – не поняла она.
– Да я так…
– Пишешь? – восхитилась тетя Женя. – Какой талантливый! Весь в Веру! Не мешаю, не мешаю… Только, как напишешь, сразу спать, а то не выспишься, а мы завтра на Красную площадь хотим тебя свозить… А так не мешаю! Не мешаю!
Но она сильно мешала, конечно. Что-то на кухне стала делать, плиту зачем-то начала мыть, и при этом все время повторяла: «Не мешаю, не мешаю!»
Наконец я не выдержал, кашлянул многозначительно, после чего она уточнила:
– Ну, я образно! – и наконец ушла из кухни, пожелав мне спокойной ночи и вдохновения.
Действительно, тяжело сочинять стихи, когда кто-то рядом. Даже тетя Женя, хоть она и добрая в общем-то, и понимающая, и чешущая голову очень приятно, и мамина лучшая подруга… Но все-таки лучше сочинять, когда ты один.
Я все думал, думал, писал и зачеркивал, и снова писал, и снова зачеркивал, и, наконец, вышло вот что:
Я просто жил. И я не знал,
Что есть ты на земле.
Но вот увидел – и теперь
Покоя нету мне.
Ты просто вышла на перрон,
Минута – и назад…
А я все думаю теперь,
Твой вспоминая взгляд.
Как звать? И ехала к кому,
И где живешь, и как?
И мне тебя ну почему
Не позабыть никак?
Ты просто вышла на перрон,
И ты не знаешь, нет,
Что я с тех пор живу тобой,
Ты мой с тех пор секрет.
И я вернусь и буду ждать
На станции всегда!
Однажды снова на перрон
Ты выйдешь, и тогда…
Тогда, тогда… А что тогда?
Быть может, ничего…
Ты просто выйди. Я прошу.
И больше ничего.
Я не знал, хорошие это стихи получились или плохие. Но мне было важно, что я – написал, высказал, что хочу. Пусть она никогда и не узнает о них, ну – а вдруг? Вдруг, например, я решусь разместить их в интернете, а она случайно прочтет и поймет, что это про нее? И вспомнит того мальчика с мамой, на перроне, на какой-то маленькой станции… И вспомнит и поймет, что этот мальчик тоже ей понравился. И однажды еще раз приедет, чере